про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то
вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
-- Так, Родион, так, -- подтвердил адвокат с невольной
улыбкой.
Родион поладил бороду и продолжал:
-- Оченно жалко стало их мне, -- вхожу, гляжу, -- на
столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровно
мартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опять
же облачка -- благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дите
малое, со стола-то, -- а сам реву, -- вот истинное слово --
реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала.
-- Повести его, что ли, наверх? -- нерешительно предложил
адвокат.
-- Это, что же, можно, -- протянут Родион со степенным
добродушием, -- это всегда можно.
-- Облачитесь в халат, -- произнес Роман Виссарионович.
Цинциннат сказал:
-- Я покоряюсь вам, -- призраки, оборотни, пародии. Я
покоряюсь вам. Но все-таки я требую, -- вы слышите, требую (и
другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), -- чтобы
мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне
свидание с женой.
-- Вероятно, дадут, -- ответил Роман Виссарионович,
переглянувшись с Родионом. -- Вы только не говорите так много.
Ну-с, пошли.
-- Пожалуйте, -- сказал Родион и толкнул плечом отпертую
дверь.
Все трое вышли: впереди -- Родион, колченогий, в старых
выцветших шароварах, отвисших на заду; за ним -- адвокат, во
фраке, с нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой
розоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; за
ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы
халата.
У загиба коридора другой стражник, безымянный, дружески
отдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областями
сумрака. Шли, шли, -- за излукой излука, -- и несколько раз
проходили мимо одного и того же узора сырости на стене,
похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо было
включить электричество; горьким, желтым огнем загоралась
пыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что она
была мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одном
месте, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч и
дымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директора
Эммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, --
дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, -- играла в
мяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась,
четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокурую
прядь, и проводила глазами коротенькое шествие. Родион,
проходя, ласково позвенел ключами; адвокат вскользь погладил ее
по светящимся волосам; но она глядела на Цинцинната, который
испуганно улыбнулся ей. Дойдя до следующего колена коридора,
все трое оглянулись. Эммочка смотрела им вслед, слегка
всплескивая блестящим красно-синим мячом.
Опять долго шли в темноте, покуда не попали в тупик, где,
над свернутой кишкой брандспойта, светилась красная лампочка.
Родион отпер низкую, кованую дверь; за ней круто заворачивались
вверх ступени каменной лестницы. Тут несколько изменился
порядок: Родион, потопав в такт на месте, пропустил вперед
сперва адвоката, затем Цинцинната, мягко переступил и замкнул
шествие. По крутой лестнице, с постепенным развитием которой
совпадало медленное светление тумана, в котором она росла,
подниматься было нелегко, а поднимались так долго, что
Цинциннат от нечего делать принялся считать ступени, досчитал
до трехзначной цифры, но спутался, оступившись. Воздух
исподволь бледнел. Цинциннат, утомясь, лез как ребенок, начиная
все с той же ноги. Еще один заворот, и вдруг налетел густой
ветер, ослепительно распахнулось летнее небо, пронзительно
зазвучали крики ласточек.
Наши путешественники очутились на широкой башенной
террасе, откуда открывался вид на расстояние, дух
захватывающее, ибо не только башня была громадна, но вообще вся
крепость громадно высилась на громадной скале, коей она
казалась чудовищным порождением. Далеко внизу виднелись почти
отвесные виноградники, и блаженная дорога, виясь, спускалась к
безводному руслу реки, и через выгнутый мост шел кто-то
крохотный в красном, и бегущая точка перед ним была, вероятно,
собака.
Дальше большим полукругом расположился на солнцепеке
город: разноцветные дома то шли ровными рядами, сопутствуемые
круглыми деревьями, то криво сползали по скатам, наступая на
собственные тени, -- и можно было различить движение на Первом
Бульваре и особенно мерцание в конце, где играл знаменитый
фонтан. А еще дальше, по направлению к дымчатым складкам
холмов, замыкавших горизонт, тянулась темная рябь дубовых рощ,
там и сям сверкало озерцо, как ручное зеркало, -- а другие
яркие овалы воды собирались, горя в нежном тумане, вон там на
западе, где начиналась жизнь излучистой Стропи. Цинциннат,
приложив ладонь к щеке, в неподвижном, невыразимо-смутном и,
пожалуй, даже блаженном отчаянии, глядел на блеск и туман
Тамариных Садов, на сизые, тающие холмы за ними, -- ах, долго
не мог оторваться...
В нескольких шагах от него, на широкий каменный парапет,
поросший поверху каким-то предприимчивым злаком, положил локти
адвокат, и его спина была запачкана в известку. Он задумчиво
смотрел в пространство, левым лакированным башмаком наступя на
правый и так оттягивая пальцами щеки, что выворачивались нижние
веки. Родион нашел где-то метлу и молча мел плиты террасы.
-- Как это все обаятельно, -- обратился Цинциннат к садам,
к холмам (и было почему-то особенно приятно повторять это
"обаятельно" на ветру, вроде того, как дети зажимают и вновь
обнажают уши, забавляясь обновлением слышимого мира). --
Обаятельно! Я никогда не видал именно такими этих холмов,
такими таинственными. Неужели в их складках, в их тенистых
долинах, нельзя было бы мне --. Нет, лучше об этом не думать.
Он обошел террасу кругом. На севере разлеглась равнина, по
ней бежали тени облаков; луга сменялись нивами; за изгибом
Стропи виднелись наполовину заросшие очертания аэродрома и
строение, где содержался почтенный, дряхлый, с рыжими, в
пестрых заплатах, крыльями, самолет, который еще иногда
пускался по праздникам, -- главным образом для развлечения
калек. Вещество устало. Сладко дремало время. Был один человек
в городе, аптекарь, чей прадед, говорят, оставил запись о том,
как купцы летали в Китай.
Цинциннат, обойдя террасу, опять вернулся к южному ее
парапету. Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки. Теперь
мнилось ему, что он различает тот цветущий куст, ту птицу, ту
уходящую под навес плюща тропинку.
-- Будет с вас, -- добродушно сказал директор, бросая
метлу в угол и надевая опять свой сюртук. -- Айда по домам.
-- Да, пора, -- откликнулся адвокат, посмотрев на часы.
И то же маленькое шествие двинулось в обратный путь.
Впереди -- директор Родриг Иванович, за ним -- адвокат Роман
Виссарионович, за ним -- узник Цинциннат, нервно позевывающий
после свежего воздуха. Сюртук у директора был сзади запачкан в
известку.
IV
Она вошла, воспользовавшись утренним явлением Родиона, --
проскользнув под его руками, державшими поднос.
-- Тю-тю-тю, -- предостерегающе произнес он, заклиная
шоколадную бурю. Мягкой ногой прикрыл за собой дверь, ворча в
усы: -- Вот проказница...
Эммочка между тем спряталась от него за стол, присев на
корточки.
-- Книжку читаете? -- заметил Родион, светясь добротой. --
Дело хорошее.
Цинциннат, не поднимая глаз со страницы, издал мычание,
утвердительный ямб, -- но глаза уже не брали строчек.
Родион, исполнив нехитрые свои обязанности, -- тряпкой
погнав расплясавшуюся в луче пыль и накормив паука, --
удалился.
Эммочка -- все еще на корточках, но чуть вольнее, чуть
покачиваясь, как на рессорах, -- скрестив голые пушистые руки,
полуоткрыв розовый рот и моргая длинными, бледными, как бы даже
седыми, ресницами, смотрела поверх стола на дверь. Уже знакомое
движение: быстро, первыми попавшимися пальцами, отвела льняные
волосы с виска, кинув искоса взгляд на Цинцинната, который
отложил книжку и ждал, что будет дальше.
-- Ушел, -- сказал Цинциннат.
Она встала с корточек, но, еще согбенная, смотрела на
дверь. Была смущена, не знала, что предпринять. Вдруг,
оскалясь, сверкнув балеринными икрами, бросилась к двери, --
разумеется, запертой. От ея муарового кушака в камере ожил
воздух.
Цинциннат задал ей два обычных вопроса. Она ужимчиво себя
назвала и ответила, что двенадцать.
-- А меня тебе жалко? -- спросил Цинциннат.
На это она не ответила ничего. Подняла к лицу глиняный
кувшин, стоявший в углу. Пустой, гулкий. Погукала в его
глубину, а через мгновение опять метнулась, -- и теперь стояла,
прислонившись к стене, опираясь одними лопатками да локтями,
скользя вперед напряженными ступнями в плоских туфлях -- и
опять выправляясь. Про себя улыбнулась, а затем хмуро, как на
низкое солнце, взглянула на Цинцинната, продолжая сползать. По
всему судя, -- это было дикое, беспокойное дитя.
-- Неужели тебе не жалко меня? -- сказал Цинциннат. --
Невозможно, не допускаю. Ну, поди сюда, глупая лань, и поведай
мне, в какой день я умру.
Но Эммочка ничего не ответила, а съехала на пол и там
смирно села, прижав подбородок к поднятым сжатым коленкам, на
которые натянула подол, показывая снизу гладкие ляжки.
-- Скажи мне, Эммочка, -- я так прошу тебя... Ты ведь все
знаешь, -- я чувствую, что знаешь... Отец говорил за столом,
мать говорила на кухне... Все, все говорят. Вчера в газете было
аккуратное оконце, -- значит, толкуют об этом, и только я
один...
Она, как поднятая вихрем, вскочила с пола и, опять
кинувшись к двери, застучала в нее -- не ладонями, а скорее