бледный, с тенью у глаз, с плешью, окруженной темным венцом
волос, с длинным станом в синей фуфайке, местами выцветшей, и с
кубовыми заплатами на локтях. Он держал руки в карманах узких,
как смерть, штанов, сжав под мышкой большую, переплетенную в
черную кожу книгу. Цинциннат уже раз имел удовольствие видеть
его.
-- Каталог, -- сказал библиотекарь, речь которого
отличалась какой-то вызывающей лаконичностью.
-- Хорошо, оставьте у меня, -- сказал Цинциннат, -- я
выберу. Если хотите подождать, присесть, -- пожалуйста. А если
хотите уйти...
-- Уйти, -- сказал библиотекарь.
-- Хорошо. Тогда я потом передам каталог Родиону. Вот,
можете забрать... Эти журналы древних -- прекрасны,
трогательны... С этим тяжелым томом я, знаете, как с грузом,
пошел на дно времен. Пленительное ощущение.
-- Нет, -- сказал библиотекарь.
-- Принесите мне еще, я выпишу, какие годы. И роман
какой-нибудь, поновее. Вы уже уходите? Вы взяли все?
Оставшись один, Цинциннат принялся за суп; одновременно
перелистывал каталог. Его основная часть была тщательно и
красиво отпечатана; среди печатного текста было множество
заглавий мелко, но четко вписано от руки красными чернилами.
Неспециалисту разобраться в каталоге было трудно из-за
расположения названий книг -- не по алфавиту, а по числу
страниц в каждой, причем тут же отмечалось, сколько (во
избежание совпадений) вклеено в ту или другую книгу лишних
листов. Цинциннат поэтому искал без определенной цели, а так,
что приглянется. Каталог содержался в образцовой чистоте; тем
более удивительно было, что на белом обороте одной из первых
страниц детская рука сделала карандашом серию рисунков, смысл
коих Цинциннат не сразу разгадал.
V
-- Позвольте вас от души поздравить, -- маслянистым басом
сказал директор, входя на другое утро в камеру к Цинциннату.
Родриг Иванович казался еще наряднее, чем обычно: спина
парадного сюртука была, как у кучеров, упитана ватой, широкая,
плоско-жирная, парик лоснился, как новый, сдобное тесто
подбородка было напудрено, точно калач, а в петлице розовел
восковой цветок с крапчатой пастью. Из-за статной его фигуры,
-- он торжественно остановился на пороге, -- выглядывали с
любопытством, тоже праздничные, тоже припомаженные, служащие
тюрьмы. Родион надел даже какой-то орденок.
-- Я готов. Я сейчас оденусь. Я знал, что сегодня.
-- Поздравляю, -- повторил директор, не обращая внимания
на суетливые движения Цинцинната. -- Честь имею доложить, что у
вас есть отныне сосед, -- да, да, только что въехал. Заждались
небось? Ничего, -- теперь, с наперсником, с товарищем по играм
и занятиям, вам не будет так скучно. Кроме того, -- но это,
конечно, должно остаться строго между нами, могу сообщить, что
пришло вам разрешение на свидание с супругой: demain matin [*].
----------------------------------------------------------
[*] завтра утром (франц.).
----------------------------------------------------------
Цинциннат опять опустился на койку и сказал:
-- Да, это хорошо. Благодарю вас, кукла, кучер, крашенная
сволочь... Простите, я немножко...
Тут стены камеры начали выгибаться и вдавливаться, как
отражения в поколебленной воде; директор зазыблился, койка
превратилась в лодку. Цинциннат схватился за край, чтобы не
свалиться, но уключина осталась у него в руке, -- и, по горло
среди тысячи крапчатых цветов, он поплыл, запутался и начал
тонуть. Шестами, баграми, засучив рукава, принялись в него
тыкать, поддевать его и вытаскивать на берег. Вытащили.
-- Мы нервозны, как маленькая женщина, -- сказал с улыбкой
тюремный врач, он же Родриг Иванович. -- Дышите свободно. Есть
можете все. Ночные поты бывают? Продолжайте в том же духе, и,
если будете очень послушны, то может быть, может быть, мы вам
позволим одним глазком на новичка... но чур, только одним
глазком...
-- Как долго... это свидание... сколько мне дадут... -- с
трудом выговорил Цинциннат.
-- Сейчас, сейчас. Не торопитесь так, не волнуйтесь. Раз
обещано показать, то покажем. Наденьте туфли, пригладьте
волосы. Я думаю, что... -- Директор вопросительно взглянул на
Родиона, тот кивнул. -- Только, пожалуйста, соблюдайте
абсолютную тишину, -- обратился он опять к Цинциннату, -- и
ничего не хватайте руками. Ну, вставайте, вставайте. Вы не
заслужили этого, вы, батюшка мой, ведете себя дурно, но все же
разрешается вам... Теперь -- ни слова, тихонько...
На цыпочках, балансируя руками, Родриг Иванович вышел и с
ним Цинциннат в своих больших шепелявых туфлях. В глубине
коридора, у двери с внушительными скрепами, уже стоял,
согнувшись, Родион и, отодвинув заслонку, смотрел в глазок. Не
отрываясь, он сделал рукой жест, требующий еще большей тишины,
и незаметно изменил его на другой -- приглашающий. Директор еще
выше поднялся на цыпочках, обернулся, грозно гримасничая, но
Цинциннат не мог не пошаркивать немножко. Там и сям, в полутьме
переходов, собирались, горбились, прикладывали козырьком
ладонь, словно стараясь что-то вдали разглядеть, смутные фигуры
тюремных служащих. Лаборант Родион пустил Родрига Ивановича к
наставленному окуляру. Плотно скрипнув спиной, Родриг Иванович
впился... Между тем, в серых потемках, смутные фигуры беззвучно
перебегали, беззвучно подзывали друг друга, строились в
шеренги, и уже как поршни ходили на месте их мягкие ноги,
готовясь выступить. Директор наконец медленно отодвинулся и
легонько потянул Цинцинната за рукав, приглашая его, как
профессор -- захожего профана, посмотреть на препарат.
Цинциннат кротко припал к светлому кружку. Сперва он увидел
только пузыри солнца, полоски, -- а затем: койку, такую же, как
у него в камере, около нее сложены были два добротных чемодана
с горящими кнопками и большой продолговатый футляр вроде как
для тромбона...
-- Ну что, видите что-нибудь, -- прошептал директор,
близко наклоняясь и благоухая, как лилии в открытом гробу.
Цинциннат кивнул, хотя еще не видел главного; передвинул
взгляд левее и тогда увидел по-настоящему.
На стуле, бочком к столу, неподвижно, как сахарный, сидел
безбородый толстячок, лет тридцати, в старомодной, но чистой,
свежевыглаженной арестантской пижамке, -- весь полосатый, в
полосатых носках, в новеньких сафьяновых туфлях, -- являл
девственную подошву, перекинув одну короткую ногу через другую
и держась за голень пухлыми руками; на мизинце вспыхивал
прозрачный аквамарин, светло-русые волосы на удивительно
круглой голове были разделены пробором посредине, длинные
ресницы бросали тень на херувимскую щеку, между малиновых губ
сквозила белизна чудных, ровных зубов. Весь он был как бы
подернут слегка блеском, слегка таял в снопе солнечных лучей,
льющихся на него сверху. На столе ничего не было, кроме
щегольских дорожных часов в кожаной раме.
-- Будет, -- шепнул с улыбкой директор, -- я тозе хоцу, --
и он прильнул опять.
Родион знаками показал Цинциннату, что пора восвояси.
Смутные фигуры служащих почтительно приближались гуськом:
позади директора уже составился целый хвост желающих взглянуть;
некоторые привели своих старших сыновей.
-- Балуем мы вас, -- проворчал Родион напоследок, -- и
долго не мог отпереть дверь Цинциннатовой камеры, -- даже
наградил ее круглым русским словцом, и это подействовало.
Все стихло. Все было как всегда.
-- Нет, не все, -- завтра ты придешь, -- вслух произнес
Цинциннат, еще дрожа после давешней дурноты.
"Что я тебе скажу? -- продолжал он думать, бормотать,
содрогаться. -- Что ты мне скажешь? Наперекор всему я любил
тебя и буду любить -- на коленях, со сведенными назад плечами,
пятки показывая кату (*7) и напрягая гусиную шею, -- все равно,
даже тогда. И после, -- может быть, больше всего именно после,
-- буду тебя любить, -- и когда-нибудь состоится между нами
истинное, исчерпывающее объяснение, -- и тогда уж как-нибудь мы
сложимся с тобой, приставим себя друг к дружке, решим
головоломку: провести из такой-то точки в такую-то... чтобы ни
разу... или -- не отнимая карандаша... или еще как-нибудь...
соединим, проведем, и получится из меня и тебя тот единственный
наш узор, по которому я тоскую. Если они будут каждое утро так
делать, то вышколят, буду совсем деревянный..."
Цинциннат раззевался, -- слезы текли по щекам, и опять, и
опять вырастал во рту холм. Нервы, -- спать не хотелось. Надо
было чем-нибудь себя занять до завтра, -- книг свежих еще не
было, каталога он не отдал... Да, рисуночки! Но теперь при
свете завтрашней встречи...
Детская рука, несомненно Эммочки, нарисовала ряд
картиночек, составлявших (как вчера Цинциннату казалось)
связный рассказ, обещание, образчик мечты. Сначала:
горизонтальная черта, то есть сей каменный пол, на нем --
элементарный стул вроде насекомого, а вверху -- решетка в шесть
клеток. То же самое, но с участием полной луны, кисло
опустившей уголки рта за решеткой. Далее: на табурете из трех
черточек тюремщик без глаз, значит -- спящий, а на полу --
кольцо с шестью ключами. То же кольцо с ключами, но покрупнее,
и к нему тянется рука, весьма пятипалая, в коротком рукавчике.
Начинается интересное: дверь полуоткрыта, из-за нее -- как бы
птичья лапа: все, что видно от утекающего узника. Он сам, с
запятыми на голове вместо кудрей, в темном халатике, посильно
изображенном в виде равнобедренного треугольника; его ведет
девочка: вилкообразные ножки, волнистая юбочка, параллельные
линии волос. То же самое, но в виде плана, а именно: квадрат
камеры, кривая коридора, с пунктиром маршрута и гармоникой
лестницы в конце. Наконец эпилог: темная башня и над ней
довольная луна -- уголки рта кверху.
Нет, -- самообман, вздор. Дитя намарало, без мысли...
Выпишем заглавия и отложим каталог. Да, дитя... Высунув справа