язык, крепко держа изрисованный карандашик, напирая на него
побелевшим от усилия пальцем... А затем -- после удачно
замкнувшейся линии -- откидываясь, поводя так и сяк головой,
вертя лопатками, и опять, припав к бумаге и переводя язык
налево... так старательно... Вздор, не будем больше об этом...
Ища, чем себя занять и как оживить вялое время, Цинциннат
решил освежить свою внешность ради завтрашней Марфиньки. Родион
согласился притащить опять такую же лохань, в какой Цинциннат
полоскался накануне суда. В ожидании воды Цинциннат сел за
стол, стол сегодня немножко колыхался.
"Свидание, свидание, -- писал Цинциннат, -- означает, по
всей вероятности, что мое ужасное утро уже близко. Послезавтра,
вот в это время, моя камера будет пуста. Но я счастлив, что
тебя увижу. Мы поднимались к мастерским по двум разным
лестницам, мужчины по одной, женщины по другой, -- но сходились
на предпоследней площадке. Я уже не могу собрать Марфиньку в
том виде, в каком встретил ее в первый раз, но, помнится, сразу
заметил, что она прикрывает рот за секунду до смеха, -- и
круглые карие глаза, и коралловые сережки, -- ах, как хотелось
бы сейчас воспроизвести ее такой, совсем новенькой и еще
твердой, -- а потом постепенное смягчение, -- и складочка между
щекой и шеей, когда она поворачивала голову ко мне, уже
потеплевшая, почти живая. Ее мир. Ее мир состоит из простых
частиц, просто соединенных; простейший рецепт поваренной книги
сложнее, пожалуй, этого мира, который она, напевая, печет, --
каждый день для себя, для меня, для всех. Но откуда, -- еще
тогда, в первые дни, -- откуда злость и упрямство, которые
вдруг... Мягкая, смешная, теплая и вдруг... Сначала мне
казалось, что это она нарочно: показывает, что ли, как другая
на ее месте остервенела бы, заупрямилась. Как же я был удивлен,
когда оказалось, что это она сама и есть! Из-за какой ерунды,
-- глупая моя, какая голова маленькая, если прощупать сквозь
все русое, густое, которому она умеет придать невинную
гладкость, с девическим переливом на темени. "Женка у вас --
тишь да гладь, а кусачая", -- сказал мне ее первый, незабвенный
любовник, причем подлость в том, что эпитет -- не в
переносном... она действительно в известную минуту... одно из
тех воспоминаний, которые надо сразу гнать от себя, иначе
одолеет, заломает. "Марфинька сегодня опять..." -- а однажды я
видел, я видел, я видел -- с балкона, -- я видел, -- и с тех
пор никогда не входил ни в одну комнату без того, чтобы не
объявить издали о своем приближении -- кашлем, бессмысленным
восклицанием. Как страшно было уловить тот изгиб, ту
захлебывающуюся торопливость, -- все то, что было моим в
тенистых тайниках Тамариных Садов, -- а потом мною же утрачено.
Сосчитать, сколько было у нее... Вечная пытка: говорить за
обедом с тем или другим ее любовником, казаться веселым,
щелкать орехи, приговаривать, -- смертельно бояться нагнуться,
чтобы случайно под столом не увидеть нижней части чудовища,
верхняя часть которого, вполне благообразная, представляет
собой молодую женщину и молодого мужчину, видных по пояс за
столом, спокойно питающихся и болтающих, -- а нижняя часть --
это четырехногое нечто, свивающееся, бешеное... Я опустился в
ад за оброненной салфеткой. Марфинька потом о себе говаривала
(в этом же самом множественном числе): "Нам очень стыдно, что
нас видели", -- и надувала губы. И все-таки: я тебя люблю. Я
тебя безысходно, гибельно, непоправимо -- Покуда в тех садах
будут дубы, я буду тебя... Когда тебе наглядно доказали, что
меня не хотят, от меня сторонятся, -- ты удивилась, как это ты
ничего не заметила сама, -- а ведь от тебя было так легко
скрывать! Я помню, как ты умоляла меня исправиться, совершенно
не понимая, в сущности, что именно следовало мне в себе
исправить и как это собственно делается, и до сих пор ты ничего
не понимаешь, не задумываясь над тем, понимаешь ли или нет, а
когда удивляешься, то удивляешься почти уютно. Но когда
судебный пристав стал обходить со шляпой публику, ты все-таки
свою бумажку бросила в нее".
Над качающейся у пристани лоханью поднимался ничем не
виноватый, веселый, заманчивый пар. Цинциннат порывисто -- в
два быстрых приема -- вздохнул и отложил исписанные страницы.
Из скромного своего сундучка от извлек чистое полотенце.
Цинциннат был такой маленький и узкий, что ему удавалось
целиком поместиться в лохани. Он сидел, как в душегубке, и тихо
плыл. Красноватый вечерний луч, мешаясь с паром, возбуждал в
небольшом мире каменной камеры разноцветный трепет. Доплыв,
Цинциннат встал и вышел на сушу. Обтираясь, он боролся с
головокружением, с сердечной истомой. Был он очень худ, -- и
сейчас, при закатном свете, подчеркивавшем тени ребер, самое
строение его грудной клетки казалось успехом мимикрии, ибо оно
выражало решетчатую сущность его среды, его темницы. Бедненький
мой Цинциннат. Обтираясь, стараясь развлечь себя самим собой,
он разглядывал все свои жилки и невольно думал о том, что скоро
его раскупорят и все это выльется. Кости у него были легкие,
тонкие: выжидательно, с младенческим вниманием, снизу вверх
взирали на него кроткие ногти на ногах (вы-то милые, вы-то
невинные), -- и, когда он так сидел на койке, -- голый, всю
тощую спину от куприка до шейных позвонков показывая
наблюдателям за дверью (там слышался шепот, обсуждалось что-то,
шуршали, -- но ничего, пусть), Цинциннат мог сойти за
болезненного отрока, -- даже его затылок, с длинной выемкой и
хвостиком мокрых волос, был мальчишеский -- и на редкость
сподручный. Из того же сундучка Цинциннат достал зеркальце и
баночку с душистой вытравкой, ему всегда напоминавшей ту
необыкновенно густошерстую мышку, которая была у Марфиньки на
боку. Втер в колючие щеки, тщательно обходя усы.
Теперь хорошо, чисто. Вздохнул и надел прохладную, еще
пахнущую домашней стиркой ночную рубашку.
Стемнело. Он лежал и все продолжал плыть. Родион в обычный
час зажег свет и убрал ведро, лохань. Паук спустился к нему на
ниточке и сел на палец, который Родион протягивал мохнатому
зверьку, беседуя с ним, как с кенарем. Между тем дверь в
коридор оставалось чуть приоткрытой, -- и там мелькнуло
что-то... на миг свесились витые концы бледных локонов и
исчезли, когда Родион двинулся, глядя вверх на уходившего под
купол цирка крохотного акробата. Дверь все оставалась на
четверть приотворенной. Тяжелый, в кожаном фартуке, с
курчаво-красной бородой, Родион медлительно двигался по камере
и, когда захрипели перед боем часы (приблизившиеся теперь
благодаря сквозному сообщению), вынул откуда-то из-за пояса
луковицу и сверил. Затем, полагая, что Цинциннат спит, довольно
долго смотрел на него, опираясь на метлу, как на алебарду.
Неизвестно до чего додумавшись, он зашевелился опять... Тем
временем в дверь беззвучно и не очень скоро вбежал красно-синий
резиновый мяч, прокатился по катету прямо под койку, на миг
скрылся, там звякнулся и выкатился по другому катету, то есть
по направлению к Родиону, который, так его и не заметив,
случайно его пнул, переступив, -- и тогда, по гипотенузе, мяч
ушел в ту же дверную промежку, откуда явился. Родион, взяв
метлу на плечо, покинул камеру. Свет погас.
Цинциннат не спал, не спал, -- нет, спал, но со стоном
опять выкарабкался, -- и вот опять не спал, спал, не спал, -- и
все мешалось, Марфинька, плаха, бархат, -- и как это будет, --
что? Казнь или свидание? Все слилось окончательно, но он еще на
один миг разжмурился, оттого что зажегся свет, и Родион на
носках вошел, забрал со стола черный каталог, вышел, погасло.
VI
Что это было -- сквозь все страшное, ночное,
неповоротливое, -- что это было такое? Последним отодвинулось
оно, нехотя уступая грузным, огромным возам сна, и вот сейчас
первым выбежало, -- такое приятное, приятное, -- растущее,
яснеющее, обливающее горячим сердце: Марфинька нынче придет!
Тут на подносе, как в театре, Родион принес лиловую
записку. Цинциннат, присев на постель, прочел следующее:
"Миллион извинений! Непростительная оплошность! Сверившись со
статьей закона, обнаружилось, что свидание дается лишь по
истечении недели после суда. Итак, отложим на завтра. Будьте
здоровеньки, кланяйтесь, у нас все то же, хлопот полон рот,
краска, присланная для будок, оказалась никуда не годной, о чем
я уже писал, но безрезультатно".
Родион, стараясь не глядеть на Цинцинната, собирал со
стола вчерашнюю посуду. Погода, верно, стояла пасмурная: сверху
проникающий свет был серый, и темная кожаная одежда
сердобольного Родиона казалась сырой, жухлой.
-- Ну что ж, -- сказал Цинциннат, -- пожалуйста,
пожалуйста... Я все равно бессилен. (Другой Цинциннат,
поменьше, плакал, свернувшись калачиком.) Завтра так завтра. Но
я прошу вас позвать...
-- Сию минуту, -- выпалил Родион с такой готовностью,
словно только и жаждал этого, -- метнулся было вон, -- но
директор, слишком нетерпеливо ждавший за дверью, явился
чуть-чуть слишком рано, так что они столкнулись.
Родриг Иванович держал стенной календарь -- и не знал,
куда его положить.
-- Миллион извинений, -- крикнул он, -- непростительная
оплошность! Сверившись со статьей закона... -- дословно
повторив свою записку, Родриг Иванович сел в ногах у Цинцинната
и поспешно добавил:
-- Во всяком случае, можете подать жалобу, но считаю
долгом вас предупредить, что ближайший съезд состоится осенью,
а к тому времени много чего утечет. Ясно?
-- Я жаловаться не собираюсь, -- сказал Цинциннат, -- но
хочу вас спросить: существует ли в мнимой природе мнимых вещей,
из которых сбит этот мнимый мир, хоть одна такая вещь, которая
могла бы служить ручательством, что вы обещание свое выполните?