Смекни!
smekni.com

Приглашение на казнь 2 (стр. 9 из 30)

-- Обещание? -- удивленно спросил директор, перестав

обмахивать себя картонной частью календаря (крепость на закате,

акварель). -- Какое обещание?

-- Насчет завтрашнего прихода моей жены. Пускай в данном

случае вы не согласитесь мне дать гарантию, -- но я ставлю

вопрос шире: существует ли вообще, может ли существовать в этом

мире хоть какое-нибудь обеспечение, хоть в чем-нибудь порука,

-- или даже самая идея гарантии неизвестна тут?

Пауза.

-- А бедный-то наш Роман Виссарионович, -- сказал

директор, -- слыхали? Слег, простудился и, кажется, довольно

серьезно...

-- Я чувствую, что вы ни за что не ответите мне; это

логично, -- ибо и безответственность вырабатывает в конце

концов свою логику. Я тридцать лет прожил среди плотных на

ощупь привидений, скрывая, что жив и действителен, -- но

теперь, когда я попался, мне с вами стесняться нечего. По

крайней мере, проверю на опыте всю несостоятельность данного

мира.

Директор кашлянул -- и продолжал как ни в чем не бывало:

-- Настолько серьезно, что я, как врач, не уверен, сможет

ли он присутствовать, -- то есть выздоровеет ли он к тому

времени, -- bref [*], удастся ли ему быть на вашем бенефисе...

----------------------------------------------------------

[*] короче говоря (франц.).

----------------------------------------------------------

-- Уйдите, -- через силу сказал Цинциннат.

-- Не падайте духом, -- продолжал директор. -- Завтра,

завтра осуществится то, о чем вы мечтаете... А миленький

календарь, правда? Художественная работа. Нет, это я не вам

принес.

Цинциннат прикрыл глаза. Когда он взглянул опять, директор

стоял к нему спиной посредине камеры. На стуле все еще валялись

кожаный фартук и рыжая борода, оставленные, по-видимому,

Родионом.

-- Нонче придется особенно хорошо убрать вашу обитель, --

сказал он, не оборачиваясь, -- привести все в порядок по случаю

завтрашней встречи... Покамест будем тут мыть пол, я вас

попрошу... вас попрошу...

Цинциннат зажмурился снова, и уменьшившийся голос

продолжал:

-- ...вас попрошу выйти в коридор. Это продлится недолго.

Приложим все усилия, дабы завтра должным образом, чисто,

нарядно, торжественно...

-- Уйдите, -- воскликнул Цинциннат, привстав и весь

трясясь.

-- Никак не могим, -- степенно произнес Родион, возясь с

ремнями фартука. -- Придется тут того -- поработать. Вишь,

пыли-то... Сами спасибочко скажете.

Он посмотрелся в карманное зеркальце, взбил на щеках

бороду и, наконец подойдя к койке, подал Цинциннату одеться. В

туфли было предусмотрительно напихано немного скомканной

бумаги, а полы халата были аккуратно подогнуты и зашпилены.

Цинциннат, покачиваясь, оделся и, слегка опираясь на руку

Родиона, вышел в коридор. Там он сел на табурет, заложив руки в

рукава, как больной. Родион, оставив дверь палаты широко

открытой, принялся за уборку. Стул был поставлен на стол; с

койки сорвана была простыня; звякнула ведерная дужка; сквозняк

перебрал бумаги на столе, и один лист спланировал на пол.

-- Что же вы это раскисли? -- крикнул Родион, возвышая

голос над шумом воды, шлепаньем, стуком. -- Пошли бы

прогуляться маленько, по колидорам-то... Да не бойтесь, -- я

тут как тут в случае чего, только кликнете.

Цинциннат послушно встал с табурета, -- но, едва он

двинулся вдоль холодной стены, несомненно сродной скале, на

которой выросла крепость; едва он отошел несколько шагов -- и

каких шагов! -- слабых, невесомых, смиренных; едва он обратил

местоположение Родиона, отворенной двери, ведер, в уходящую

впять перспективу, -- как Цинциннат почувствовал струю свободы.

Она плеснула шире, когда он завернул за угол. Голые стены,

кроме потных разводов и трещин, не были оживлены ничем; только

в одном месте кто-то расписался охрой, малярным махом: "Проба

кисти, проба кис" -- и уродливый оплыв. От непривычки ходить

одному у Цинцинната размякли мышцы, в боку закололо.

Вот тогда-то Цинциннат остановился и, озираясь, как будто

только что попал в эту каменную глушь, собрал всю свою волю,

представил себе во весь рост свою жизнь и попытался с

предельной точностью уяснить свое положение. Обвиненный в

страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности (*8),

столь редкой и неудобосказуемой, что приходится пользоваться

обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона;

приговоренный за оное преступление к смертной казни;

заключенный в крепость в ожидании неизвестного, но близкого, но

неминучего срока этой казни (которая ясно предощущалась им, как

выверт, рывок и хруст чудовищного зуба, причем все его тело

было воспаленной десной, а голова этим зубом); стоящий теперь в

коридоре темницы с замирающим сердцем, -- еще живой, еще

непочатый, еще цинциннатный, -- Цинциннат Ц. почувствовал дикий

позыв к свободе, и мгновенно вообразил -- с такой

чувствительной отчетливостью, точно это все было текучее,

венцеобразное излучение его существа, -- город за обмелевшей

рекой, город, из каждой точки которого была видна, -- то так,

то этак, то яснее, то синее, -- высокая крепость, внутри

которой он сейчас находился. И настолько сильна и сладка была

эта волна свободы, что все показалось лучше, чем на самом деле:

его тюремщики, каковыми в сущности были все, показались

сговорчивей... в тесных видениях жизни разум выглядывал

возможную стежку... играла перед глазами какая-то мечта...

словно тысяча радужных иголок вокруг ослепительного солнечного

блика на никелированном шаре... Стоя в тюремном коридоре и

слушая полновесный звон часов, которые как раз начали свой

неторопливый счет, он представил себе жизнь города такой, какой

она обычно бывала в этот свежий утренний час: Марфинька,

опустив глаза, идет с корзинкой из дому по голубой панели, за

ней в трех шагах черноусый хват; плывут, плывут по бульвару

сделанные в виде лебедей или лодок электрические вагонетки, в

которых сидишь, как в карусельной люльке; из мебельных складов

выносят для проветривания диваны, кресла, и мимоходом на них

присаживаются отдохнуть школьники, и маленький дежурный с

тачкой, полной общих тетрадок и книг, утирает лоб, как взрослый

артельщик; по освеженной, влажной мостовой стрекочут заводные

двухместные "часики", как зовут их тут в провинции (а ведь это

выродившиеся потомки машин прошлого, тех великолепных лаковых

раковин... почему я вспомнил? да -- снимки в журнале);

Марфинька выбирает фрукты; дряхлые, страшные лошади,

давным-давно переставшие удивляться достопримечательностям ада,

развозят с фабрик товар по городским выдачам; уличные продавцы

хлеба, с золотистыми лицами, в белых рубахах, орут, жонглируя

булками: подбрасывая их высоко, ловя и снова крутя их; у окна,

обросшего глициниями, четверо веселых телеграфистов пьют,

чокаются и поднимают бокалы за здоровье прохожих; знаменитый

каламбурист, жадный хохлатый старик в красных шелковых

панталонах, пожирает, обжигаясь, поджаренные хухрики в

павильоне на Малых Прудах; вот облака прорвались, и под музыку

духового оркестра пятнистое солнце бежит по пологим улицам,

заглядывает в переулки; быстро идут прохожие; пахнет липой,

карбурином, мокрой пылью; вечный фонтан у мавзолея капитана

Сонного широко орошает, ниспадая, каменного капитана, барельеф

у его слоновых ног и колышимые розы; Марфинька, опустив глаза,

идет домой с полной корзиной, за ней в двух шагах белокурый

франт... Так Цинциннат смотрел и слушал сквозь стены, пока били

часы, и хотя все в этом городе на самом деле было всегда

совершенно мертво и ужасно по сравнению с тайной жизнью

Цинцинната и его преступным пламенем, хотя он знал это твердо и

знал, что надежды нет, а все-таки в эту минуту захотелось

попасть на знакомые, пестрые улицы... но вот часы дозвенели,

мыслимое небо заволоклось, и темница опять вошла в силу.

Цинциннат затаил дыхание, двинулся, остановился опять,

прислушался: где-то впереди, в неведомом отдалении, раздался

стук.

Это был мерный, мелкий, токающий стук, и Цинциннат, у

которого сразу затрепетали все листики, почуял в нем

приглашение. Он пошел дальше, очень внимательный, меркающий,

легкий; в который раз завернул за угол. Стук прекратился, но

потом словно перелетел поближе, как невидимый дятел. Ток, ток,

ток. Цинциннат ускорил шаг, и опять темный коридор загнулся.

Вдруг стало светлее, -- хотя не по-дневному, -- и вот стук

сделался определенным, довольным собой. Впереди бледно

освещенная Эммочка бросала об стену мяч.

Проход в этом месте был широк, и сначала Цинциннату

показалось, что в левой стене находится большое глубокое окно,

откуда и льется тот странный добавочный свет. Эммочка,

нагнувшись, чтобы поднять мяч, а заодно подтянуть носок, хитро

и застенчиво оглянулась. На ее голых руках и вдоль голеней

дыбом стояли светлые волоски. Глаза блестели сквозь белесые

ресницы. Вот она выпрямилась, откидывая с лица льняные локоны

той же рукой, которой держала мяч.

-- Тут нельзя ходить, -- сказала она, -- у нее было что-то

во рту, -- щелкнуло за щекой, ударилось о зубы.

-- Что это ты сосешь? -- спросил Цинциннат.

Эммочка высунула язык; на его самостоятельно живом кончике

лежал ярчайший барбарисовый леденец.

-- У меня еще есть, -- сказала она, -- хотите?

Цинциннат покачал головой.

-- Тут нельзя ходить, -- повторила Эммочка.

-- Почему? -- спросил Цинциннат.

Она пожала плечом и, ломаясь, выгибая руку с мячом и

напрягая икры, подошла к тому месту, где ему показалось --

углубление, окно, -- и там, ерзая, вдруг становясь голенастее,

устроилась на каменном выступе вроде подоконника.

Нет, это было лишь подобие окна; скорее -- витрина, а за

ней -- да, конечно, как не узнать! -- вид на Тамарины Сады.