Я, по правде сказать, внутренно во многом с ним соглашался и не заметил, как в простых и мирных с ним разговорах провел весь день до вечера; а с тем и наш конный путь кончился.
Переночевали мы с ним у огонька в юрте и на другое утро покатили на оленях.
Погода стояла чудесная, и езда на оленях очень меня занимала, хотя она, однако, не совсем отвечала моим о ней представлениям. В детстве моем я очень любил смотреть на картинку, где был представлен лапландец на оленях. Но те олени, на картинке, были легкие, быстроногие, как вихри степные неслись, закинув назад головы с ветвистыми рогами, и я, бывало, все думал: "Эх, кабы хоть раз так прокатиться! Какая это, должно быть, приятная быстрота при такой скачке!" А на деле же оно выходило не так: передо мною были совсем не те уносистые рогатые вихри, а комолые, тяжеловатые увальни с понурыми головами и мясистыми, разлатыми лапами. Бежали они побежкой нетвердою и неровною, склонив головы, и с такою задышкою, что инда с непривычки жалость брала на них смотреть, особливо как у них ноздри замерзли и они рты поразинули. Так тяжело дышат, что это густое дыхание их собирается облаком и так и стоит в морозном воздухе полосою. И эта езда и грустное однообразие пустынных картин, которые при ней открываются, производят такое скучное впечатление, что даже говорить не хочется, и мы с Кириаком, едучи два дня на оленях, почти ни о чем и не беседовали.
На третий день к вечеру и этот путь прекратился: снега стали рыхлее, и мы заменили нескладных оленей собаками - такие серенькие, мохнатые и востроухие, как волчки, и по-волчьи почти и тявкают. Запрягают их помногу, штук по пятнадцати, а почетному путнику, пожалуй, и больше зацепят, но салазки такие узенькие, что двоим рядом сидеть невозможно, и мы с отцом Кириаком должны были разделиться: на одних приходилось ехать мне с проводником, а на других - Кириаку с другим проводником. Проводники оба казались равного достоинства, да и с обличья их одного от другого даже и не отличишь, особенно как своими малицами закутаются, - точно банные обмылки: что один, что другой - в обоих одна красота. Но Кириак нашел в них разницу и непременно настаивал, чтобы усадить меня с тем, который казался ему надежнее; а в чем он видел эту надежность - не объяснил.
- Так, - говорит, - владыко: ты в этом крае неопытнее меня, так ты с этим поезжай. - За это я его не послушал и сел с другим. Поклажу свою мы разделили: я взял себе в ноги узелок с бельем да с книгами, а Кириак надел на себя мирницу и дароносицу да взял в ноги кошель с толокном, сухой рыбкой и прочей нашей незатейливой походной провизией.
Уселись мы так, подоткнулись малицами, сверху по коленам оленьими кожами застегнулись и поскакали.
Езда эта была гораздо быстрее, чем на оленях, но зато сидеть так худо, что у меня с непривычки через час же страшно спину разломило. Погляжу на Кириака - он сидит как воткнутый столбушек, а я так и вихляюсь по сторонам - все баланс хочу удержать, и за этой гимнастикой даже не мог и поговорить с моим проводником. Узнал только, что он крещеный, и окрещен недавно моим зырянином, а поэкзаменовать его не успел. К вечеру я так измучился, что совсем держаться не мог и пожаловался Кириаку.
- Плохо, - говорю, - меня что-то сразу уже очень расшатало.
- А все это оттого, - отвечает, - что ты меня не слушал, - не с тем едешь, с которым я тебя сажал: этот лучше правит, покойнее. Яви ласку: пересядь завтра.
- Хорошо, - говорю, - изволь, пересяду, - и точно, пересел, и опять едем.
Не знаю: понавык ли я за прошлый день держаться на этих рожнах или действительно этот проводник лучше своим орстелем правил, только мне спокойнее ехалось, так что я даже мог и побеседовать.
Спрашиваю его: крещеный он или нет?
- Нет, - отвечает, - бачка, моя некрещена, моя счастливая.
- Чем же ты так счастлив?
- Счастливая, бачка; меня, бачка, Дзол-Дзаягачи дала, бачка. Она меня, бачка, бережет.
Дзол-Дзаягачи у шаманистов такая богиня, дарующая детей и пекущаяся будто бы о счастии и здоровье тех, которые у нее вымолены.
- Так что же, - говорю, - а почему же не креститься-то?
- А она, бачка, меня не дает крестить.
- Кто это? Дзол-Дзаягачи?
- Да, бачка, не дает.
- Ага, ну, хорошо, что ты мне это сказал.
- Как же, бачка, хорошо?
- Да вот я тебя за это, назло твоей Дзол-Дзаягачи, и велю окрестить.
- Что ты, бачка? зачем Дзол-Дзаягачи сердить? - она рассердится - дуть станет.
- Очень она мне нужна, твоя Дзол-Дзаягачи: окрещу, да и баста.
- Нет, бачка, она не даст обижать.
- Да какая тебе, глупому, в этом обида?
- Как же, бачка, меня крестить? - мне много обида, бачка: зайсан придет - меня крещеного бить будет, шаман придет - опять бить будет, лама придет - тоже бить будет и олешков сгонит. Большая, бачка, обида будет.
- Не смеют они этого делать.
- Как, бачка, не смеют? смеют, бачка, все возьмут; у меня дядю, бачка, уже разорили... Как же, бачка, разорили, и брата, бачка, разорили.
- Разве у тебя есть брат крещеный?
- Как же, бачка, есть брат, бачка, есть.
- И он крещеный?
- Как же, бачка, крещеный, два раза крещеный.
- Что такое? два раза крещеный? Разве по два раза крестят?
- Как же, бачка, крестят.
- Врешь!
- Нет, бачка, верно: он один раз за себя крестился, а один раз, бачка, за меня.
- Как за тебя? Что ты это за вздор мне рассказываешь?
- Какой, бачка, вздор! - не вздор: я, бачка, от попа спрятался, а брат за меня крестился.
- Для чего же вы так смошенничали?
- Потому, бачка, что он добрый.
- Кто это: брат-то твой, что ли?
- Да, бачка, брат. Он сказал: "Я все равно уже пропал - окрещен, а ты спрячься, - я еще окрещусь"; я и спрятался.
- И где же он теперь, твой брат?
- Опять, бачка, креститься побежал.
- Куда же это его, бездельника, понесло?
- А туда, бачка, где ныне, слыхать, твердый поп ездит.
- Ишь ты! Что же ему до этого попа за дело?
- А свои у нас там, бачка, свои люди живут, хорошие, бачка, люди; как же? ему, бачка, жаль... он их жалеет, бачка, - за них креститься побежал.
- Да что же это за шайтан, этот твой брат? Как он это смеет делать?
- А что, бачка? ничего: ему, бачка, уж все равно, а тех, бачка, зайсан бить не будет, и лама олешков не сгонит.
- Гм! надо, однако, твоего досужего брата на примету взять. Скажи-ка мне, как его зовут?
- Куська-Демяк, бачка.
- Кузьма или Демьян?
- Нет, бачка, - Куська-Демяк.
- Да; по-твоему чище, - Куська-Демяк или меди пятак, - только это два имени.
- Нет, бачка, одно.
- Я тебе говорю - два!
- Нет, бачка, одно.
- Ну, тебе, видно, и это лучше знать.
- Как же, бачка, мне лучше.
- Но это его Кузьмой и Демьяном при первом или при втором крещении назвали?
Вылупился и не понимает; но, когда я ему повторил, он подумал и ответил:
- Так, бачка: это как он за меня крестился, тогда его стали Куська-Демяк дразнить,
- Ну, а после первого-то крещения вы как его дразнили?
- Не знаю, бачка, - забыл.
- Но он-то, чай, это знает?
- Нет, бачка, и он позабыл.
- Быть, - говорю, - этого не может!
- Нет, бачка, - верно, позабыл.
- А вот я его велю разыскать и расспрошу.
- Разыщи, бачка, разыщи; и он скажет, что позабыл.
- Да только уже я его, брат, как разыщу, так сам зайсану отдам.
- Ничего, бачка; ему теперь, бачка, никто ничего, - он пропащий.
- Через что же это он пропащий-то? Через то, что окрестился, что ли?
- Да, бачка; его шаман гонит, у него лама олешки забрал, ему свой никто не верит.
- Отчего не верит?
- Нельзя, бачка, крещеному верить, - никто не верит.
- Что ты, дикий глупец, врешь! Отчего нельзя крещеному верить? Разве крещеный вас, идолопоклонников, хуже?
- Отчего, бачка, хуже? - один человек.
- Вот видишь, и сам согласен, что не хуже?
- Не знаю, бачка, - ты говоришь, что не хуже, и я говорю; а верить нельзя.
- Почему же ему нельзя верить?
- Потому, бачка, что ему поп грех прощает.
- Ну так что же тут худого? неужто же лучше без прощения оставаться?
- Как можно, бачка, без прощения оставаться! Это нельзя, бачка. Надо прощенье просить.
- Ну так я же тебя не понимаю; о чем ты толкуешь?
- Так, бачка, говорю: крещеный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет.
- Ишь ты какой вздор несешь! А по-твоему это небось не годится?
- Этак, бачка, не годится у нас, не годится.
- А по-вашему как бы надо?
- Так, бачка: у кого украл, тому назад принеси и простить проси; человек простит, и бог простит.
- Да ведь и поп человек: отчего же он не может простить?
- Отчего же, бачка, не может простить? - и поп может. Кто у попа украл, того, бачка, и поп может простить.
- А если у другого украл, так он не может простить?
- Как же, бачка? - нельзя, бачка: неправда, бачка, будет; неверный человек, бачка, везде пойдет.
"Ах ты, - думаю, - чучело этакое неумытое, какие себе построения настроил!" - и спрашиваю далее:
- А ты про господа Иисуса Христа-то что-нибудь слыхал?
- Как же, бачка, - слыхал.
- Что же ты про него слыхал?
- По воде, бачка, ходил.
- Гм! ну, хорошо - ходил; а еще что?
- Свинью, бачка, в море топил.
- А более сего?
- Ничего, бачка, - хорош, жалостлив, бачка, был.
- Ну, как же жалостлив? Что он делал?
- Слепому на глаза, бачка, плевал, - слепой видел; хлебца и рыбка народца кормил.
- Однако ты, брат, много знаешь.
- Как же, бачка, - много знаю.
- Кто же тебе все это рассказал?
- А люди, бачка, говорят.