Он замолчал, глядя в землю, шаркая ногою по ней.
Отец, крякнув, осторожно пошел в дом, за ним на цыпочках пошел и Яков. Дядя лежал накрытый простынею, на голове его торчал рогами узел платка, которым была подвязана челюсть, большие пальцы ног так туго натянули простыню, точно пытались прорвать ее. Луна, обтаявшая с одного бока, светло смотрела в окно, шевелилась кисея занавески, на дворе взвыл Кучум, и, как бы отвечая ему, Артамонов старший сказал ненужно громко, размашисто крестясь:
— Жил легко и помер легко...
Из окна Яков видел, что теперь по двору рядом с теткой ходит Вера Попова, вся в черном, как монахиня, и Ольга снова рассказывает возвышенным голосом:
— Во сне скончался...
— Не дури! — тихо крикнул Вялов; он, вытирая лошадь клочками сена, мотал головою, не давая коню схватить губами его ухо; Артамонов старший тоже взглянул в окно, проворчал:
— Орет, дурак; ничего не понимает...
"Ничего не надо говорить", — подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени черной и белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся все светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал головою, конь тоже соглашался, в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему.
— Никите Ильичу депешу бы послать, Тихон знает, где он.
— Тихон знает! — сердито повторил отец. — Пошли, Мирон.
Мирон встал, пошел, задел плечом косяк двери и погладил косяк ладонью.
— Илье тоже пошли, — сказал Артамонов старший вслед ему; из темной дыры, прорезанной в стене.
Мирон ответил:
— Илья не может приехать.
— Ведь я с ним тридцать лет прожила, — рассказывала Ольга и точно сама удивлялась тому, что говорит. — Да еще до венца четыре года дружились. Как же теперь я буду?
Отец подошел к Якову.
— Илья — где?
— Не знаю.
— Врешь?
— Не время теперь говорить об Илье, папаша.
Во двор поспешно вошел доктор Яковлев, спросил:
— В спальне?
"Дурак, — подумал Яков. — Ведь не воскресишь".
Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта черная, молча скорбевшая собака. Ему казалось, что тетка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с мужем; мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало быть.
В день похорон дяди Алексея на кладбище, когда гроб уже опустили в могилу и бросали на него горстями желтый песок, явился дядя Никита.
"Вот еще", — подумал Яков, разглядывая угловатую фигуру монаха, прислонившуюся к стволу березы, им же и посаженной.
— Опоздал ты. — сказал ему отец, подходя к брату, вытирая слезы с лица, — монах втянул, как черепаха, голову свою в горб. Вид у него был нищий; ряса выгорела на солнце, клобук принял окраску старого жестяного ведра, сапоги стоптаны. Пыльное его лицо опухло, он смотрел мутными глазами в спины люден, окружавших могилу, и что-то говорил отцу неслышным голосом, дрожала серая бороденка. Яков исподлобья оглянулся, — монаха любопытно щупали десятки глаз, наверное, люди смотрят на уродливого брата и дядю богатых людей и ждут — не случится ли что-нибудь скандальное? Яков знал, что город убежден — Артамоновы спрятали горбуна в монастырь для того, чтоб воспользоваться его частью наследства после отца.
Толстый, благодушный священник отец Николай тенористо уговаривал Ольгу:
— Не станем оскорблять стенанием и плачем господа бога нашего, ибо воля его...
А Ольга отвечала возвышенным голосом:
— Да ведь я не плачу, не жалуюсь я!
Руки у нее дрожали, она странно судорожными жестами ошаривала юбку свою, хотела спрятать в карман мокрый от слез комочек платка.
Тихон Вялов умело засыпал могилу, помогая сторожу кладбища, у могилы, остолбенело вытянувшись, стоял Мирон, а горбатый монах тихо, жалобно, говорил Наталье:
— Ой, какая ты стала, — не узнать! И, ткнув пальцем в передний горб свой, прибавил неуместно, ненужно:
— Меня-нельзя не узнать. Этот — твой, Яков? А тот, высокий, Алешин, Мирон? Так, так! Ну, пойдемте, пойдемте...
Яков остался на кладбище. За минуту пред этим он увидал в толпе рабочих Носкова, охотник прошел мимо его рядом с хромым кочегаром Васькой и, проходя, взглянул в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом. О чем думает этот человек? Конечно, он не может думать безвредно о человеке, который стрелял в него, мог убить.
Подошел Тихон, стряхивая ладонью песок с поддевки, и сказал:
— Ведь вот, уж как старался Алексей Ильич, а все-таки... И Никита Ильич слабенек...
— Тут есть, — вдруг сказал Яков и оборвал слова свои.
— Чего?
— Рабочие жалеют дядю.
— А- как же?
— Тут есть один — Носков, охотник, — снова начал Яков. — Я бы тебе сказал про него...
— Лошадь падет, и ту — жаль, — раздумчиво говорил Тихон. — Алексей Ильич бегом жил, с разбегу и скончался. Как ушибся обо что. А еще за день до смерти говорил мне...
Яков замолчал, поняв, что его слова не дойдут до Тихона. Он решил сказать Тихону о Носкове потому, что необходимо было сказать кому-либо о этом человеке; мысль о нем угнетала Якова более, чем всё происходящее. Вчера в городе к нему откуда-то из-за угла подошел этот кривоногий, с тупым лицом солдата, снял фуражку и, глядя внутрь ее, в подкладку, сказал:
— Имею должок за вами, обещали дать на лечение ноги. К тому же и дядюшка у вас помер, так что — как бы на помин души. А у меня случай есть — замечательную гармонию могу купить для утешения вашего папаши...
Яков ошеломленно смотрел на него и молчал. Тогда Носков поучительно и настойчиво прибавил:
— И как я служу вашей пользе, против недругов России...
— Сколько? — спросил Яков. Носков, не сразу, ответил:
— Тридцать пять рублей.
Яков дал ему деньги и быстро пошел прочь, возмущенный, испуганный. "Он меня дураком считает, он думает, что я его боюсь, подлец! Нет, погоди же..."
И теперь, медленно шагая домой, Яков думал лишь о том, как ему избавиться от этого человека, несомненно, желающего подвести его, как быка, под топор.
Бесконечно тянулись шумные часы поминок. Люди забавлялись, заставляя дьякона Карцева и певчих возглашать усопшему вечную память. Житейкин напился до того, что, размахивая вилкой, запел неприлично и грозно:
Бойцы вспоминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...
Степан Барский, когда его мягкое, точно пуховая подушка, тело втискивали в экипаж, громко похвалил:
— Ну, Петр Ильич, воистину-любил ты брата! Такие поминки долго не забыть!
Яков слышал, как отец, сильно выпивший, ответил угрюмо и насмешливо:
— Ты скоро всё забудешь, лопнешь скоро. Житейкина, Барского, Воропонова и еще несколько человек почтенных горожан отец пригласил сам, против желания Мирона, и Мирон был явно возмущен этим; посидев за поминальным столом не более получаса, он встал и ушел, шагая, как журавль. Вслед за ним незаметно исчезла тетка Ольга, потом скрылся и монах, которому, видимо, надоели расспросы полупьяных людей о монастырской жизни. А отец вел себя так, как будто хотел обидеть всех людей, и всё время, до конца поминок, Яков ждал, что вспыхнет ссора между отцом и горожанами.
Мать, оскорбленная тем, что за теткой Ольгой ухаживала Попова, надулась и уехала домой, а отец почему-то пожелал ночевать в кабинете дяди Алексея. Всё это казалось Якову нелепо капризным, ненужным и еще более расстраивало его. Пролежав на диване часа два, тщетно ожидая сна, он вышел на двор и под окном кухни на скамье увидал рядом с Тихоном черную фигуру монаха, странно похожего на какую-то сломанную машину. Без клобука на лысой голове монах стал меньше, шире, его заплесневелое лицо казалось детским; он держал в руке стакан, а на скамье, рядом с ним, стояла бутылка кваса.
— Это — кто? — тихонько спросил он и тотчас сам ответил: — Это — Яша. Посиди со стариками, Яша!
И, подняв стакан против луны, посмотрел на мутную влагу в нем. Луна спряталась за колокольней, окутав ее серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из теплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пес Кучум; ходил, нюхал землю и вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
— Цыц, Кучум, — вполголоса сказал Тихон. Собака подошла, сунула толстую башку в колени Тихона и провыла что-то
— Чувствует, — заметил Яков. Ему не ответили, а он очень хотел говорить, чтоб не думать.
— Понимает, говорю, — настойчиво повторил он, — дворник тихо отозвался:
— А — как же?
— В Суздале монастырская собака воров по запаху узнавала, — вспомнил монах.
— О чем беседуете? — спросил Яков; монах выпил квас, вытер рот рукавом рясы и беззубо заговорил. точно с лестницы идя:
— Тихон вот замечает: опять к мятежу люди склонны. Оно — похоже! Очень задумались все...
— Дела замучили, — вставил Тихон, играя ушами собаки.
— Прогони собаку, — приказал Яков, — блохи от нее. Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой, она, поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели на нее, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и монах гораздо больше жалеют осиротевшую собаку, чем ее хозяина, зарытого в землю.
— Бунт — будет, — сказал Яков и осторожно посмотрел в темные углы двора. — Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?
— А — как же?
Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из нее щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:
— Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.
Чихнув, он продолжал:
— Арестуют даже и в деревнях...
— Шпионы завелись, — сказал Яков, стараясь говорить просто. — Подсматривают за всеми. Тихон проворчал:
— Ежели не подсматривать — ничего не узнаешь. А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести или от страха, говорил почти шёпотом: