Обо всем этом Александр Иванович вспомнил и передернул плечами: будто с приходом сенатора в этот дом все то вновь в его душе поднялось; все какая-то посторонняя мысль не давала ему покоя; иногда, невзначай, подходил он к двери и слушал едва долетавший гул удаленных шагов; вероятно, это расхаживал у себя в кабинете сенатор.
Чтоб оборвать свои мысли, Александр Иванович снова стал изливать эти мысли в тускловатые речи:
-- "Вы вот слушаете, Николай Аполлонович, мою болтовню: а между тем и тут: во всех этих моих разговорах, например в утверждении моей личности, опять-таки примешалось недомогание. Я вот вам говорю, спорю с вами -- не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для меня ничто равно не значит: я умею говорить со стенами, с тумбами, с совершенными идиотами. Я чужие мысли не слушаю: то есть слышу я только то, что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполло-нович: одиночество на меня нападает: я часами, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?"
-- "Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при виде пространства, когда нет кругом ничего... Это понятнее мне".
-- "Ну, а я -- нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я -- я: и кажется, что не я... И знаете, столик это стоит себе передо мною. И черт его знает, что он такое: и столик -- не столик. И вот говоришь себе: черт знает чтб со мной сделала жизнь. И хочется, чтобы я -- стало я... А тут мы... Я вообще презираю все слова на "еры", в самом звуке "ы" сидит какая-то татарщина, монгольство, что ли, Восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный язык "ы" не знает: что-то тупое, циничное, склизкое".
Тут незнакомец с черными усиками вспомнил лицо одной его раздражавшей особы; и оно напомнило ему букву "еры".
Николай Аполлонович, как нарочно, вступил с Александром Ивановичем в разговор.
-- "Вы вот все о величии личности: а скажите, разве над вами контроля нет; сами-то вы не связаны?"
-- "Вы, Николай Аполлонович, о некой особе?"
-- "Я ни о ком ровно: я так..."
-- "Да -- вы правы: некая особа появилась вскоре после моего бегства из льдов: появилась она в Гельсингфорсе".24
-- "Это, что же особа-то -- инстанция вашей партии?"
-- "Высшая: это вот вокруг нее-то и совершается бег событий: может быть, крупнейших событий: вы особу-то знаете?"
-- "Нет, не знаю".
-- "А я знаю".
-- "Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе, а в вас -- партия; как же это выходит: стало быть, сами-то вы в некой особе".
-- "Ах, да она видит центр свой во мне".
-- "А бремена?"
Незнакомец вздрогнул.
-- "Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает на меня тягчайшие бремена; бремена меня заключают все в тот же все холод: в холод Якутской губернии".
-- "Стало быть", -- сострил Николай Аполлонович, -- "физическая равнина не столь удаленной губернии превратилась-таки в метафизическую равнину Чуши".
-- "Да, душа моя, точно мировое пространство; н оттуда, из мирового пространства, я на все и смотрю".
-- "Послушайте, а у вас там..."
-- "Мировое пространство", -- перебил его Александр Иванович, -- "порой меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что я называю пространством?"
И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил:
-- "Я называю тем пространством мое обиталище на Васильевском Острове: четыре перпендикулярных стены, оклеенных обоями темновато-желтого цвета; когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит домовой дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа".
-- "Как же вы попали туда?"
-- "Да -- особа..."
-- "Опять особа?"
-- "Все она же: здесь-то и обернулась она, так сказать, стражем моего сырого порога; захоти она, и в целях безопасности я могу неделями там безвыходно просидеть; ведь появление мое на улицах всегда представляет опасность"...
-- "Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень -- тень Неуловимого".
-- "Да, из четырех желтых стенок".
-- "Да послушайте: где же ваша свобода, откуда она", -- потешался Николай Аполлонович, словно мстя за давишние слова, -- "ваша свобода разве что от двенадцати подряд выкуренных папирос. Слушай те, ведь особа-то вас уловила. Сколько вы платите
за помещение?"
-- "Двенадцать рублей; нет, позвольте -- с полтиною".
-- "Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?"
-- "Да, здесь: и здесь все не то -- предметы не предметы: здесь-то я пришел к убеждению, что окно -- не окно; окно -- вырез в необъятность".
-- "Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи движения ведают то, что низам недоступно, ибо верх", -- продолжал свои издевательства Николай Аполлонович, -- "что есть верх?"
Но Александр Иванович ответил спокойно:
-- "Верх движения -- мировая, бездонная пустота".
-- "Для чего же все прочее?"
Александр Иванович одушевился.
-- "Да во имя болезни..."
-- "Как болезни?"
-- "Да той самой болезни, которая так изводит меня: странное имя болезни той мне еще пока неизвестно, а вот признаки знаю отлично: безотчетность тоски, галлюцинации, страхи, водка, курение; от водки -- частая и тупая боль в голове; наконец, особое спинномозговое чувство: оно мучает по утрам. А вы думаете, это я один болен? Как бы не так: и вы, Николай Аполлонович, -- и вы -- больны тоже. Больны -- почти все. Ах, оставьте, пожалуй ста; знаю, знаю все наперед, что вы скажете, и вот все-таки: ха-ха-ха! -- почти все идейные сотрудники партии -- и они больны тою же болезнью; ее черты во мне разве что рельефнее подчеркнулись. Знаете:
я еще в стародавние годы при встречах с партийным товарищем любил, знаете ли, его изучать; вот бы вало -- многочасовое собрание, дела, дым, разговоры и все о таком благородном, возвышенном, и товарищ мой кипятится, а потом, знаете ли, этот товарищ
позовет в ресторан".
-- "Ну так что же из этого?"
-- "Ну, само собою разумеется, водка; и прочее; рюмка за рюмкой; а я уж смотрю; если после выпитой рюмки у губ этого собеседника появилась вот эдакая усмешечка (какая, этого, Николай Аполлонович, я вам сказать не сумею), так я уж и знаю: на моего идейного собеседника положиться нельзя; ни словам его верить нельзя, ни действиям: этот мой собеседник болен безволием, неврастенией; и ничто, верьте, не гарантирует его от размягчения мозга: такой собеседник способен не только в трудное время не выполнить обещания (Николай Апол-лонович вздрогнул); он способен просто-напросто и украсть, и предать, и изнасиловать девочку. И присутствие его в партии -- провокация, провокация, ужасная провокация. С той поры и открылось мне все значение, знаете ли, вон эдаких складочек около губ, слабостей, смешочков, ужимочек; и куда я ни обращаю глаза, всюду, всюду меня встречает одно сплошное мозговое расстройство, одна общая, тайная, неуловимо развитая провокация, вот такой вот под общим делом смешочек -- какой, этого я вам, Николай Аполлонович, точно, пожалуй, и не выскажу вовсе. Только я его умею угадывать безошибочно; угадал его и у вас".
-- "А у вас его нет?"
-- "Есть и у меня: я давно перестал доверять вся кому общему делу".
-- "Так вы, стало быть, провокатор. Вы не обижайтесь: я говорю о чисто идейной провокации".
-- "Я. Да, да, да. Я -- провокатор. Но все мое провокаторство во имя одной великой, куда-то тайно влекущей идеи; и опять-таки не идеи, а -- веяния".
-- "Какое же веяние?"
-- "Если уж говорить о веянии, то его определить при помощи слов не могу: я могу назвать его общею жаждою смерти; и я им упиваюсь с восторгом, с блаженством, с ужасом".
-- "К тому времени, как вы стали, по вашим словам, упиваться веянием смерти, у вас, верно, и появилась та складочка".
-- "И появилась".
-- "И вы стали покуривать, попивать".
-- "Да, да, да: появились еще особые любострастные чувства: знаете, ни в кого из женщин я не был влюблен: был влюблен -- как бы это сказать: в отдельные части женского тела, в туалетные принадлежности, в чулки, например. А мужчины в меня влюблялись".
-- "Ну, а некая особа появилась в то именно время?"
-- "Как я ее ненавижу. Ведь вы знаете -- да, наверное, знаете не по воле своей, а по воле вверх меня возносившей судьбы -- судьбы Неуловимо го -- личность моя, Александра Ивановича, превратилась в придаток собственной тени. Тень Неуловимого -- знают; меня -- Александра Ивановича Дудкина, знать не знает никто; и не хочет знать. А ведь голодал, холодал и вообще испытывал что-либо не Неуловимый, а Дудкин. Александр Иванович Дудкин, например, отличался чрезмерной чувствительностью; Неуловимый же был и холоден, и жесток. Александр Иванович Дудкин отличался от природы ярко выраженной общительностью и был не прочь пожить в свое полное удовольствие. Неуловимый же должен быть аскетически молчаливым. Словом, неуловимая дудкинская тень совершает и
ныне победоносное свое шествие: в мозгах молодежи, конечно; сам же я стал под влиянием особы -- посмотрите вы только на что я похож?"
-- "Да, знаете..."
И оба опять замолчали.
-- "Наконец-то, Николай Аполлонович, ко мне и подкралось еще одно странное нервное недомогание: под влиянием этого недомогания я пришел к неожиданным заключениям: я, Николай Аполлонович, понял вполне, что из холода своих мировых пространств воспылал я затаенною ненавистью не к правительству вовсе, а к -- некой особе; ведь эта особа, превратив меня, Дудкина, в дудкинскую тень, изгнала меня из мира трехмерного, распластав, так сказать, на стене моего чердака (любимая моя поза во время бессонницы, знаете, встать у стены да и распластаться, раскинуть по обе стороны руки). И вот в распластанном положении у стены (я так простаиваю, Николай Аполлонович, часами) пришел однажды к второму своему заключению; заключение это как-то странно связалось -- как-то странно связалось с одним явлением понятным, если принять во внимание мою развивающуюся болезнь".