И -- месяц врезался в облако...
Снова бешено понеслись бблака клочковатые руки; понеслися туманные пряди все каких-то ведьмовских кос; и двусмысленно замаячило среди них пятно горящее фосфора...
Тут раздался -- оглушающий, нечеловеческий рев: проблиставши огромным рефлектором невыносимо, мимо понесся, пыхтя керосином, автомобиль -- из-под арки к реке. Александр Иванович рассмотрел, как желтые, монгольские рожи прорезали площадь; от неожиданности он упал; перед ним упала его мокрая шапка. За его спиною тогда поднялось, похожее на причитание, шамканье.
-- "Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй ты нас!"
Александр Иванович обернулся и понял, что поблизости с ним зашептался николаевский старик гренадер.
-- "Господи, что это?"
-- "Автомобиль: именитые японские гости..."
Автомобиля не было и следа.
Призрачный абрис треуголки лакея и шинельное, в ветер протянутое крыло неслось из тумана в туман двумя огнями кареты.
СТЕПКА29
Под Петербургом от Колпина вьется столбовая дорога: это место -- мрачнее места и нет! Подъезжаете утром вы к Петербургу, проснулись вы -- смотрите: в окнах вагонных мертво; ни единой души, ни единой деревни; будто род человеческий вымер, и сама земля -- труп.
Вот на поверхности, состоящей из путаницы оледенелых кустов, издали припадает к земле такое черное облако; горизонт там свинцов; мрачные земли уползают под небо...
Многотрубное, многодымное Колпино!
От Колпина к Петербургу и вьется столбовая дорога; вьется серою лентой; битый щебень ее окаймляет и линия телеграфных столбов. Мастеровой пробирался там с узелочком на палочке; на пороховом он работал заводе и за что-то был прогнан; и шел пехтурой к Петербургу; вкруг него ощетинился желтый тростник; и мертвели придорожные камни; взлетали, опускались шлахтбаумы, чередовались полосатые версты, телеграфная проволока дребезжала без конца и начала. Мастеровой был сын захудалого лавочника; был он по имени Степка; с месяц всего проработал он на подгородном заводе; и с завода ушел: перед ним присел Петербург.
Многоэтажные груды уже присели за фабриками; сами фабрики приседали за трубами -- там вон, там, да и -- там; в небе не было ни единого облачка, а горизонт из тех мест казался размазанной сажей, раздышалось там сажей полуторамиллионное население.
Там вон, там, да и -- там: мазалась ядовитая гарь; и на гари щетинились трубы; здесь труба поднималась высоко; приседала чуть -- там; далее -- высился ряд истончавшихся труб, становившихся наконец просто так себе -- волосинками; вдали десятками можно было считать волосинки; над оконченным отверстием одной ближней трубы, угрожая небу уколом, торчала громоотводная стрелочка.
Все это Степка мой видел; и на все это Степка мой -- нуль внимания; посидел на куче битого щебня, сапоги долой; переплел ноги заново, пожевал мякоть ситника. Да и далее: потащился к ядовитому месту, к пятну сажи: к самому Петербургу.
К вечеру того дня отворилась дверь дворницкой: дверь завизжала; и чебутарахнул дверной блок: в середине дворницкой дворник, Матвей Моржов, углублялся в газетное чтение, ну, конечно, "Бир-жевки"; между тем дебёлая дворничиха (у нее болело все ухо), наваливши на стол кучи пухлых подушек, занималась мореньем клопов при помощи русского скипидара; и стоял в дворницкой дух жесткий и терпкий.
В ту минуту, визжа, отворилась дверь дворницкой и чебутарахнул блок; на пороге же двери стоял неуверенно Степка (васильеостровский дворник, Матвей Моржов, был его единственным земляком во всем Петербурге: разумеется Степка -- к нему).
К вечеру на столе появилась водочная бутыль; появились соленые огурцы, появился сапожник Бессмертный с гитарою. Отказался Степка от водки: пили дворник Моржов да сапожник Бессмертный.
-- "Эвона... Землячок-то, землячок што докладывает", -- ухмылялся Моржов.
-- "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", -- пожимал плечами сапожник Бессмертный; трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам.
-- "А как батько-то целебеевский?".
-- "Сказ один: пьянствует".
-- "А учительша?"
-- "А учительша ничаво: говорят, возьмет себе в мужи горбатого Фрола".
-- "Эвона... Земляк-то, земляк што докладывает", -- умилялся Матвей Моржов; и взяв двумя пальцами огурец, огурец и откусывал.
-- "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", -- пожимал плечами сапожник Бессмертный: трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам. И Степка рассказывал; все о том, об одном: как у них на селе завелись мудреные люди, что у тех мудреных людей выходило относительно всего прочего, как они на селе возвещали рождение дитяти, то ись, аслапаждение: аслапажденье всеобщее; да еще вы ходило: скоро, мол, сбудется; а про то, что он, Степка, и сам бывал на молениях мудренейших этих
людей, -- ни гу-гу; и еще рассказывал он относительно захожего барина, и всего прочего вместе взятого; какой барин был относительно протчего: на село бежал от барской невесты; и так далее; сам ушел -- к мудреным людям, а их мудрости все равно не осилил (хоть барин); слышь, писали о нем, будто скрылся -- относительно всего протчего; да еще: в придачу обобрал он купчиху; выходило все вместе: рождению дитяти, аслапажде-нию, и протчему -- скоро быть. На все то балагурство дворник Моржов до крайности удивлялся, а сапожник Бессмертный, не удивляясь: дул водку.
-- "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев -- оттого вот и кражи, и барин, и внучка, и освобожденье всеобщее; оттого и мудреные люди; никаких понятиев не имеют: да и никто не имеет".
Трогал пальцем струну, и -- "бам", "бам"!
Степка же на это ни звука: промолчал, что от тех людей и на колпинской фабрике получал он ци-дули; и протчее, относительно всего: что и как. Пуще всего он про то промолчал, как на колпинской фабрике свел знакомство с кружком, что под самым под Петербурхом имели собрания; и все протчее. Что иные из самых господ еще с прошлого году, если верить тем людям, собрания посещают -- до крайности: и -- все вместе... Обо всем этом Бессмертному Степка ни слова; но спел песенку:
Тилимбру-тилишок --
Душистый горошек:
Питушок-грибешок
Клевал у окошек.
Д'тимбру-д'тилишка --
Милая Анета,
Ты не трошь питушка:
Вот тибе монета.
Но на эту песню сапожник Бессмертный повел лишь плечами; всей своей пятерней загудел по гитаре он: "Тилимбру, ти-лим-бру: пам-пам-пам-пам".
И спел:
Никогда я тебя не увижу, --
Никогда не увижу тебя:
Пузырек нашатырного спирта
В пиджаке припасен у меня.
Пузырек наштырного спирта
В пересохшее горло волью:
Содрогаясь, паду на панели --
Не увижу голубку мою!
И пятерней по гитаре: тилимбру, тилимбру: пам-пам-пам... На что Степка не остался в долгу: удивил.
Над саблазнам да над бидою
Андел стал са златой трубою --
Свете, Свете. Бессмертный Свете!
Асени нас бессмертный Свете --
Пред Табою мы, ровно дети:
Ты -- Еси На небеси!
Слушал очень зашедший в дворницкую молодой барин, проживающий в чердачном помеще-нии; он расспрашивал Степу про мудренейших людей: как они возвещают представление света; и когда сие сбудется; но еще более он расспрашивал про того захожего барина, про Дарьяльского, -- как и все. Барин был из себя тощий: видно хворый; и от времени до времени опоражнивал барин рюмочку, так что Степка ему еще вот назидательные слова говорил:
-- "Барин вы хворый; и потому от табаку да от водки скоро вам -- капут: сам, грешным делом, пивал: а таперича дал зарок. От табаку да от водки все и пошло; знаю то, и кто спаивает: японец!"
-- "А откуда ты знаешь?"
-- "Про водку? Перво сам граф Лев Николаевич Толстой -- книжечку его "Первый винокур"30 изволили читывать? -- ефто самое говорит; да еще говорят те вон самые люди, под Питербурхом".
-- "А про японца откуда ты знаешь?"
-- "А про японца так водится: про японца все знают... Еще вот изволите помнить, ураган-то, что над Москвою прошел, тоже сказывали -- как мол, что мол, души мол, убиенных; с того, значит, света, прошлись над Москвою, без покаяния, значит, и умерли. И еще это значит: быть в Москве бунту".
-- "А с Петербургом что будет?"
-- "Да что: кумирню какую-то строят китайцы!"
Степку взял тогда барин к себе, на чердак: нехорошее было у барина помещение; ну И жутко барину одному: он и взял к себе Степку; ночевали они там.
Взял он его с собою, пред собой усадил, из че-моданишка вынул оборванную писулю; и писулю Степке прочел: "Ваши политические убеждения мне ясны как на ладони: та же все бесовщина, то же все одержание страшною силой; вы мне не верите, да ведь я то уж знаю: знаю, что скоро узнаете вы, как узнают многие вскоре... Вырвали и меня из нечистых когтей".
"Близится великое время: остается десятилетие до начала конца: вспомните, запишите и передайте потомству; всех годов значительней 1954 год. Это России коснется, ибо в России колыбель церкви Филадельфийской;31 церковь эту благословил сам Господь наш Иисус Христос. Вижу теперь, почему Соловьев говорил о культе Софии.32 Это -- помните? в связи с тем, что у Нижегородской сектантки... И так далее... далее..." Степка почмыхивал носом, а барин писулю читал: долго писулю читал.
-- "Так оно -- во, во, во. А какой ефто барин писал?"
-- "Да заграницей он, из политических ссыльных".
-- "Вот оно што".
-- "А что, Степка, будет?"
-- "Слышал я: перво-наперво убиения будут, апосля же всеопчее недовольство; апосля же болезни всякие -- мор, голод, ну а там, говорят умнейшие люди, всякие там волнения: китаец встанет на себя самого: мухамедане тоже взволнуются оченно, только етта не выйдет".
-- "Ну а дальше?"
-- "Ну все протчее соберется на исходе двенадцатого года; только уж в тринадцатом году... Да что! Одно такое пророчество есть, барин: вонмем-де... на нас-де клинок... во что венец японцу: и потом опять -- рождение отрока нового. И еще: у анпиратора прусскава мол... Да что. Вот тебе, барин, пророчество: Ноев Кавчег надобно строить!"