Навстречу Аполлону Аполлоновичу быстро кинулся бедно одетый подросток; девушка лет пятнадцати, повязанная платочком; а за нею в рассветном тумане шло очертание мужчины: котелок, трость, пальто, уши, усы и нос; очертание, очевидно, пристало к подростку с гнуснейшими предложениями; Аполлон Аполлонович считал себя рыцарем; неожиданно для себя снял он цилиндр:
-- "Милостивая государыня, осмелюсь ли я предложить вам до дому руку: в это позднее время молодым особам вашего пола не безопасно появляться на улице".
Бедно одетый подросток увидел так явственно, что какая-то черная там фигурка почтительно перед ней приподняла цилиндр; бритая, мертвая голова выползла на мгновение из-под воротника и опять туда уползла.
Они шли в глубоком безмолвии; все казалось ближе, чем следует: мокрым и старым, уходящим в века; все это и прежде Аполлон Аполлонович видывал издали. А теперь -- вот оно: подворотни, домики, стены и вот этот к руке его боязнью прижатый подросток, для которого он, Аполлон Аполлонович, не злодей, не сенатор: просто так себе -- неизвестный добрый старик.
Они шли до зеленого домика с кривыми воротами и с гнилой подворотней; на крылечке приподнял сенатор цилиндр, прощаясь с подростком; а когда за ним захлопнулась дверь, то старческий рот искривился так жалобно; в совершенную пустоту зажевали мертвые губы; в это время откуда-то издали раздалось, будто пенье смычка: пение петербургского петела, извещавшего неизвестно о чем и будившего неизвестно кого.
Где-то сбоку на небе брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубел голубой лоскуточек. Отяжелела и очертилась вереница линий и стен; проступили сбоку какие-то тяжести -- и уступы, и выступы; проступили подъезды, кариатиды и карнизы кирпичных балконов; но на окнах, на шпицах замечался все более трепет; и от окон, от шпицев зарубинился блеск.
Легчайшее кружево обернулось утренним Петербургом: Петербург расцветился легко и причудливо, там стояли дома песочного цвета о пяти своих этажах; там стояли дома темно-синие, там -- серые; рыже-красный Дворец зазарел.
Конец четвертой главы
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой повествуется о господинчике с бородавкой у носа и о сардиннице ужасного содержания
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день,
А я, быть может, уж гробницы
Сойду в таинственную сень.
А. Пушкин1
ГОСПОДИНЧИК
Николай Аполлонович молчал всю дорогу. Николай Аполлонович обернулся и уставился прямо в лицо за ним бегущему господинчику:
-- "Извините меня: с кем..."
Петербургская слякоть шелестела талыми струями; там карета в туман пролетела огнем фонарей...
-- "С кем имею честь?.."
Всю дорогу он слышал докучное хлюпанье за ним бегущих калош да чувствовал беганье у себя по спине воспаленных и маленьких глазок того котелочка, который за ним увязался от подворотни -- там, в закоулочке.
-- "Павел Яковлевич Морковин..."
И вот: Николай Аполлонович обернулся назад и уставился прямо в лицо господинчику; лицо ничего не сказало: котелок, трость, пальто, бороденка и нос.
После впал он в забвение, отвернувшись к стене, по которой бежал всю дорогу теневой котелочек, чуть-чуть сдвинутый набок; вид этого котелочка ему внушил омерзение; петербургские сырости заползали под кожу; петербургские слякоти шелестели талыми струями; гололедица, изморось промочили пальто.
Котелок на стене то вытягивал свою тень, а то умалялся; опять отчетливый голос раздался за спиной Аблеухова:
-- "Бьюсь об заклад, что вы из сплошного кокетства изволите на себя напустить этот тон равно душия..."
Все то было когда-то.
-- "Слушайте, -- попытался сказать котелку Николай Аполлонович, -- я, признаться сказать, удивлен; я, признаться сказать..."
Вон там вспыхнуло первое светлое яблоко; там -- второе; там -- третье; и линия электричес-ких яблок обозначила Невский Проспект, где стены каменных зданий заливаются огненным мороком во всю круглую, петербургскую ночь и где яркие ресторанчики кажут в оторопь этой ночи свои ярко-кровавые вывески, под которыми шныряют все какие-то пернатые дамы, укрывая в боа кармины подрисованных губ, -- средь цилиндров, околышей, котелков, косовороток, шинелей -- в световой, тусклой мути, являющей из-за бедных финских болот над многоверстной Россией геенны широкоотверстую раскаленную пасть.
Николай Аполлонович следил, все следил за пробегом по стенам теневого черного котелка, вековой темной тени; Николай Аполлонович знал: обстоятельства встречи с загадочным Павлом Яковлевичем ему не позволили оборвать эту встречу прямо там -- под заборчиком -- с настоящим достоинством для себя: надо было с величайшею осторожностью выпытать, что такое подлинно этот Павел Яковлевич о нем знает, что такое подлинно было сказано между ним и отцом; оттого-то он медлил прощаться.
Вот открылась Нева: каменный перегиб Зимней Канавки под собой показывал плаксивый простор, и оттуда бросились натиски мокрого ветра; за Невой встали абрисы островов и домов; и бросали грустно в туман янтарные очи; и казалось, что плачут.
-- "А на самом деле и вы не прочь бы со мною, что называется, снюхаться?" -- приставал за спиной тот же все паршивенький голос.
Вот и площадь; та же серая на площади возвышалась скала; тот же конь кидался копытом; но странное дело: тень покрыла Медного Всадника. И казалось, что Всадника не было; там вдали, на Неве, стояла какая-то рыболовная шхуна; и на шхуне блестел огонечек.
-- "Мне пора бы домой..."
-- "Нет, пожалуйста: что теперь дома!"
И они прошли по мосту.
Впереди них шла пара: сорокапятилетний, одетый в черную кожу моряк; у него была шапка с наушниками, были и синеватые щеки и ярко-рыжая с проседью борода; сосед его, просто какой-то гигант в сапожищах, с темно-зеленою поярковой шляпой шагал -- чернобровый, черноволосый, с маленьким носиком, с маленькими усами. Оба что-то напомнили; и оба прошли в раскрытую дверь ресторанчика под бриллиантовой вывеской.
Под буквами бриллиантовой вывески Павел Яковлевич Морковин с непонятным нахальством схватил Аблеухова за крыло николаевки:
-- "Вот сюда, Николай Аполлонович, в ресторанчик: вот -- как раз, вот -- сюда-с!.."
-- "Да позвольте же..."
Павел же Яковлевич, рукою держа крыло николаевки, тут принялся зевать: он выгибался, гнулся, вытягивался, подставляя открытое ротовое отверстие Николаю Аполлоновичу, как какой людоед, собиравшийся Аблеухова проглотить: проглотить непременно.
Этот припадок зевоты перешел к Аблеухову; губы последнего закривились:
-- "Ааа -- а: аааа..."
Аблеухов попробовал вырваться:
-- "Нет, пора мне, пора".
Но таинственный господин, получивший дар слова, непочтительным образом перебил:
-- "Э, да ну вас -- все знаю: скучаете?"
И не давши сказать, перебил его вновь:
-- "Да, скучаю и я: а при этом, добавьте, я с насморком; все эти дни я лечусь сальной свечкой..."
Николай Аполлонович хотел что-то вставить, но рот его разорвался в зевоте:
-- "Ааа: ааа -- aaa!.."
-- "Ну-ну -- видите, как скучаете!"
-- "Просто хочется спать..."
-- "Ну, допустим, а все же (вникните и вы в мое положение): редкий случай, рредчайший..."
Делать нечего: Николай Аполлонович чуть-чуть передернул плечами и с едва заметной брезгливостью открыл ресторанную дверь... Чернотой обвисшие вешалки: котелками, палками, польтами.
-- "Редкий случай, рредчайший", -- щелкнул пальцем Морковин, -- "говорю это вам напрямик: молодой человек таких исключительных дарований, как вы?.. Отпустить?.. Оставить в покое?!."
Густоватый, белеющий пар какого-то блинного запаха, смешанный с уличной мокротою; леденящим обжогом в ладонь упал номерок.
-- "Хи-хи-хи, -- потирал ладонями расходившийся Павел Яковлевич, снявший пальтишко, -- молодому философу меня узнать любопытно: не правда ли?"
Петербургская улица начинала теперь, в помещении, едко печь лихорадкой, расползаясь по телу десятками красноногих мурашиков:
-- "Ведь все меня знают... Александр Иванович, ваш батюшка, Бутищенко, Шишиганов, Пеппович..."
После этих сказанных слов Николаи Аполлонович почувствовал живейшее любопытство от трех обстоятельств; во-первых: незнакомец -- в который раз! -- подчеркнул знакомство с отцом (это что-нибудь значило); во-вторых: незнакомец обмолвился об Александре Ивановиче и привел это имя и отчество рядом с именем отчим; наконец, незнакомец привел ряд фамилий (Бутищенко, Шишиганов, Пеппович), так странно знакомо звучащих...
-- "Интересная-с", -- подтолкнул Павел Яковлевич Аблеухова на яркогубую проститутку в светло-оранжевом платье и с турецкою папироской в зубах...
-- "Вы как насчет женщин?.. А то бы..."
-- "?"
-- "Ну, не буду, не буду: вижу, что скромник... Да и вовсе не время... Есть о чем..."
А кругом раздавалось:
-- "Кто да кто?"
-- "Кто?.. Иван!.."
-- "Иван Иваныч!.."
-- "Иван Иваныч Иванов..."
-- "Так вот -- я говорю: Ивван-Иванч?.. А?.. Ивван-Иванч?.. Что же вы, Ивван-Иванч? Ай, ай, ай!.."
-- "А Иван Иваныч-то..."
-- "Все это враки".
-- "Нет, не враки... Спросите Ивана Иваныча: вот он там, в биллиардной... Эй, эй!"
-- "Ивван!.."
-- "Иван Иваныч!"
-- "Ивван Ивваныч Иванов..."
-- "И какая же ты, Иван Иваныч, свинья!"
Где-то подняли дым коромыслом; оттуда машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки, -- вдруг рявкнула: под машиной купец, Иван Иваныч Иванов, махая зеленой бутылкою, встал в плясовую позицию с дамой в растерзан-ной кофточке; там горела грязь ее нечистых ланит; из-под рыжих волос, из-под павших на лоб малиновых перьев, к губам прижимая платок, чтобы вслух не икать, пучеглазая дама смеялась; и в смехе запрыгали груди; ржал Иван Иваныч Иванов; публика пьяная разгремелась вокруг.
Николай Алоллонович глядел изумленно: как он мог попасть в такое поганое место и в такой поганой компании в те минуты, когда?..