-- "Ха-ха-ха-ха-ха-ха", -- разревелась все та же пьяная кучка, когда Иван Иваныч Иванов схватил свою даму за волосы и пригнул ее к полу, отрывая громадное малиновое перо; дама плакала, ожидая побоев; но купца успели во время от нее оторвать. Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вулканический взрыв подземных неистовств, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых: "Ууймии-теесь ваалнеения страа-аа-сти..."2
-- "Уу-снии безнаа-дее-жнаа-ее сее-ее-рдцее..."
-- " Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.."
РЮМКУ ВОДОЧКИ!
Вон грязные комнаты старого, адского кабачка; вон его стены; стены эти расписаны рукой маляра: кипень финских валов, откуда -- из далей, проницая мозглый и зеленоватый туман, на теневых больших парусах к Петербургу опять полетели судна осмоленные снасти.
-- "Признавайтесь-ка... Эй, две рюмочки водки! -- признайтесь..." -- выкрикивал Павел Яковлевич Морковин -- белый, белый: обрюзгший -- весь оплыл, ожирел; белое, желтоватое личико казалось все ж худеньким, хотя расплылось, ожирело: здесь -- мешком;
здесь -- сосочком; здесь -- белою бородавочкой...
-- "Я бьюсь об заклад, что для вас представляю загадку, над которою в эту минуту тщетно работает ваш умственный аппарат..."
Вон, вон столик: за столиком сорокапятилетний моряк, одетый в черную кожу (и как будто -- гол-ландец), синеватым лицом наклонился над рюмкою.
-- "Вам с пикончиком?.."
Кровавые губы голландца -- в который раз? -- там тянули пламенем жгущий аллаш... 3
-- "Так с пикончиком?"
А рядом с голландцем, за столиком грузно так опустилась тяжеловесная, будто из камня, громада.
-- "С пикончиком".
Чернобровая, черноволосая, -- громада смеялась двусмысленно на Николая Аполлоновича.
-- "Ну-с, молодой человек?" -- раздался в это время над ухом его тенорок незнакомца.
-- "Что такое?"
-- "Что вы скажете о моем поведении на улице?"
И казалось, что та вот громада кулаком ударит по столику -- треск рассевшихся досок, звон разбитых стаканчиков огласит ресторан.
-- "Что сказать о вашем поведенье на улице? Ах, да что вы об улице? Я же, право, не знаю".
Вот громада вынула трубочку из тяжелых складок кафтана, всунула в крепкие губы, и тяжелый дымок вонючего курева задымился над столиком.
-- "По второй?"
-- "По второй..."
Перед ним блистал терпкий яд; и желая себя успокоить, он выбрал себе на тарелку какие-то вялые листья; так стоял с полной рюмкой в руке, пока Павел Яковлевич озабоченно копошился, стараясь дрожащею вилкою попасть в склизкий рыжичек; и попав в склизкий рыжичек, Павел Яковлевич обернулся (на усах его повисли соринки).
-- "Неправда ли, было там странно?"
Так стоял он когда-то (ибо все это -- было)... Но рюмки чокнулись звонко; так же чокнулись рюмки... -- где чокнулись?
-- "Где?"
Николай Аполлонович силился вспомнить. Николай Аполлонович, к сожалению, вспомнить не мог.
-- "А там -- под забором... Нет, хозяин, сардинок не надо: плавают в желтой слизи".
Павел Яковлевич сделал Аблеухову пояснительный жест.
-- "Как я там вас настиг: вы стояли над лужею и читали записочку: ну, думаю я, редкий случай, рредчайший..."
Кругом стояли все столики; за столиками бражничал какой-то ублюдочный род; и валил, валил сюда этот род: ни люди, ни тени, -- поражая какими-то воровскими ухваточка-ми; все то были жители островов, а жители островов -- род ублюдочный, странный: ни люди, ни тени. Павел Яковлевич Морковин тоже был с острова: улыбался, хихикал, поражая какими-то воровскими ухватками.
-- "Знаете что, Павел Яковлевич, я, признаться сказать, жду от вас объяснения..."
-- "Моего поведения?"
-- "Да!"
-- "Я его объясню..."
Вновь блеснул терпкий яд: он пьянел -- все вертелось; призрачней блистал кабачок; синеватей казался голландец, а громада -- огромней; тень ее изломалась на стенах и казалась будто увенчанной неким венцом.
Павел Яковлевич все более лоснился -- оплывал, ожиревал: здесь -- мешком; здесь -- сосочком; здесь -- белою бородавочной; одутловатое это лицо в его памяти вызвало кончик сальной, свиной, оплывающей свечки.
-- "Так по третьей?"
-- "По третьей..."
-- "Ну, так что же вы скажете о разговоре под подворотней?"
-- "Про домино?"
-- "Ну, само собой разумеется!.."
-- "Я скажу, что сказал..."
-- "Со мной можно быть вполне откровенным".
От пахнущих губ господина Морковина Николай Аполлонович хотел с отвращением отвернуться, но себя перемог; а когда его чмокнули в губы, то невольно свой взгляд, полный пытки, бросил он в потолок, сметая рукою с высокого лба прядь своих волосинок, в то время как губы его неестественно растянулись в улыбке и, натянуто прыгая, задрожали (неестественно прыгают так лапки терзаемых лягушат, когда лапок этих коснутся концы электрических проволок).
-- "Ну вот: так-то лучше; и не думайте ничего: домино -- так себе. Домино просто выдумал я для знакомства..."
-- "Виноват, вы закапались сардиночным жиром", -- перебил его Николай Аполлоно-вич, а сам думал: "Это он все хитрит, чтобы выпытать: надо быть осторожным..." Мы забыли сказать: домино с себя Николай Аполлонович снял в ресторанной передней.
-- "Согласитесь: дикая мысль, что вы -- домино... Хи-хи-хи: ну, откуда такое возьмется -- а? Послушайте? Я себе говорю: эй, Павлуша, да это, батенька мой, просто так себе: курьезное озарение -- и при том под забором, при свершении, так сказать,
необходимой потребности человеческой... Домино!.. Просто-напросто, предлог для знакомства, милый вы человек, потому что очень, очень, очень наслышаны: о ваших умственных качествах".
Они отошли от водочной стойки, пробираясь меж столиков. И опять оттуда машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки, вдруг рявкнула; задилинькали, разбиваясь об уши, стаи маленьких колокольчиков; из отдельного кабинета неслась чья-то наглая похвальба.
-- "Человек: чистую скатерть..."
-- "И водки..."
-- "Ну, так вот-с: покончили с домино. А теперь, дорогой, о другом нас связующем пунктике..."
-- "Вы сказали о каком-то нас связующем пункте... Что же это за пункт?"
Положили локти на столик. Николай Аполлоно-вич ощутил опьянение (от усталости, верно); все краски, все звуки, все запахи безобразней ударились в раскаленный добела мозг.
-- "Да-да-да: курьезнейший, любопытнейший пунктик... Прекрасно: мне почки с мадерою, а вам... тоже почек?"
-- "Что же это за пункт?"
-- "Половой, две порции почек... Вы изволили спрашивать о любопытнейшем пункте? Ну, так вот-с -- я признаюсь: узы-то -- нас связавшие узы -- суть священные узы..."
-- "Это узы родства".
-- "Узы крови..."
В это время подали почки.
-- "О, не думайте, чтобы узы те... -- Соли, перцу, горчицы! -- были связаны с пролитием крови: да что вы дрожите, голубчик? Ишь ты, как вспыхнули, занялись -- молодая девица! Передать вам горчицы? Вот перец".
Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, переперчивал суп; но он остался с висящей в воздухе перечницей.
-- "Чтб вы сказали?"
-- "Я сказал вам: вот перец..."
-- "О крови..."
-- "А? Об узах? Под кровными узами разумею я узы родства". -- Маленький столик побежал тут по залу (водка действовала); маленький стол расширялся без толку и меры; Павел же Яковлевич вместе с краем стола отлетел, подвязался грязной салфеткою, копошился в салфетке и имел вид трупного червяка.
-- "Все-таки, извините меня, я, должно быть, вас вовсе не понял: скажите же, что разумеете вы под нашим родством?"
-- "Я, Николай Аполлонович, прихожусь, ведь, вам братом..."
-- "Как братом?"
Николай Аполлонович даже привстал, но лицо перегнул через стол к господинчику; с задрожавшими нервно ноздрями лицо его казалось теперь бело-розовым в шапке вставших дыбом волос; волосы же были какого-то туманного цвета.
-- "Разумеется, незаконным, ибо я, как-никак, плод несчастной любви родителя вашего... с домовой белошвейкою..."
Николай Аполлонович сел; темно-синие и еще потемневшие очи, и легчайшее благовоние уайт-розовых ароматов,4 и тонкие, скатерть терзавшие пальцы его выражали томление смерти: Аблеуховы дорожили всегда чистотой своей крови; дорожил кровью и он; -- как же так, как же так: папаша его, стало быть, имел...
-- "Папаша ваш, стало быть, имел в своей юности интересный рроманчик..."
Николай Аполлонович вдруг подумал, что Морковин фразу продолжит словами: "который окончился моим появленьем" (что за чушь, что за шалая мысль!).
-- "Который окончился моим появленьем на свет".
Безумие!
Это было когда-то.
-- "И по этому случаю нашей родственной встречи разопьем еще по одной".
Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вопль, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых.
-- "Вы хотели сказать, что родитель мой..."
-- "Наш общий родитель".
-- "Если хотите, наш общий", -- Николай Аполлонович передернул плечами.
-- "А-а-а: плечико? Как передернулось!" -- перебил его Павел Яковлевич. -- "Передернулось -- знаете отчего?"
-- "Отчего?"
-- "Оттого, что для вас, Николай Аполлонович, родство с подобным субъектом, как-никак, оскорбительно... И потом вы, знаете, похрабрели".
-- "Похрабрел? С какой стати мне трусить?"
-- "Ха-ха-ха!" -- не слушал его Павел Яковлевич" -- "похрабрели вы оттого, что по вашему мнению... -- Еще почек..."
-- "Благодарствуйте..."
-- "Объяснилось мое отменное любопытство и наш разговор под забором... И соусу... Вы меня, пожалуйста, извините, что я применяю к вам, мой голубчик, психологический метод, так сказать, пытки -- разумеется, ожиданием; я вас щупаю, мой родной, отсюда, оттуда: забегу и туда, и сюда; присяду в засаду. И потом выскочу".