-- "Я считаю, что -- да... Вы ему помогали..."
-- "Кому это?"
-- "Неизвестному..."
-- "Неизвестный же требовал..."
-- "!"
-- "Совершения гадости".
-- "Где?"
-- "В своей скверной записке..."
-- "Такого не знаю..."
-- "Неизвестный", -- растерянно настаивал Николай Аполлонович, -- "ваш товарищ по партии... Что вы так удивились? Что вас так удивило?"
-- "Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет..."
Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
-- "Как? Нет в партии Неизвестного?.."
-- "Да потише же... Нет..."
-- "Я три месяца получаю записочки..."
-- "От кого?"
-- "От него..."
Оба они замолчали.
Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
-- "Николай Аполлонович", -- бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича двумя багровыми пятнами, -- "Николай Аполлонович!"
-- "Ну?" -- схватил его за руку тот.
Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и -- ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, -- невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.
-- "Ну же, ну -- не томите!"
Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо -- от чела его, от костенеющих пальцев.
Наконец с трудом он сказал:
-- "Заверяю вас -- честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем..."
Николай Аполлонович сперва не поверил.
-- "Что сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение..."
-- "Я -- ни при чем..."
-- "Ну, так что ж это значит?"
-- "Не знаю...", -- и прибавил порывисто: -- "нет, нет, нет: это -- ложь, это -- бред, абракадабра, насмешка..."
-- "Разве я знаю?.."
Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!
-- "Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого... Я не спал эту ночь".
Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, -- как и ее изменили эти суровые дни!
Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину -- последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом -- все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!
О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, -- последние листья! Опять праздная мысль...
РУКА ПОМОЩИ
-- "Так он был на балу?"
-- "Да, он был..."
-- "Разговаривал с вашим батюшкой..."
-- "Вот именно: упоминал и о вас..."
-- "После встретился в переулке?.."
-- "И увел в ресторанчик".
-- "И назвался?.."
-- "Морковиным..."
-- "Абракадабра!"
Когда Александр Иванович Дудкин, оторвавшийся от созерцания вьющихся листьев, наконец вернулся к действительности, то он понял, что Николай Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью растараторился донельзя; жестикулировал он; наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую, античную маску, не сочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера в одно согласное целое: словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.
Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:
-- "И при этом он говорил про охранку?"
-- "И охранкой пугал..."
-- "Утверждая, что такое запугивание в плане партии и это партия одобряет?.."
-- "Ну да, одобряет..." -- с некоторым раздражением твердил Николай Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:
-- "Сами же вы, помнится, тогда говорили, что партийные предрассудки..."
-- "Чтб такое я говорил?" -- строго вспыхнул и Дудкин.
-- "Помнится, говорили вы, что партийные предрассудки низов не разделяются верхом, которому служите..."
-- "Вздор!" -- и Дудкин тут корпусом дернулся: и в волнении все усиливал шаг.
Николай Аполлонович в свою очередь хватал его за руки с тенью слабой надежды, отвечая на вопросы, как школьник, и неестественно улыбаясь. Наконец, улучив вновь минуту, продолжал он свои излияния о событиях этой ночи: о бале, о маске, о бегстве по залу, о сидении на приступочке черного домика, о подворотне, записочке; наконец, -- о поганом трактирчике.
Это был подлинный бред.
Абракадабра все перепутала; все они давно уже посходили с ума, если только то, губящее безвозвратно, не существует в действительности.
С улицы покатились навстречу им черные гущи людские: многотысячные рои котелков вставали как волны. С улицы покатились навстречу им: лаковые цилиндры; поднимались из волн как пароходные трубы; с улицы запенилось в лица им: страусовое перо; блинообразная фуражка заулыбалась околышем; и были околыши: синие, желтые, красные.
Отовсюду выскакивал преназойливый нос.
Носы протекали во множестве: нос орлиный и нос петушиный; утиный нос, курий; и так далее, далее...; нос был свернутый набок; и нос был вовсе не свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный.
Все это с улицы покатилось навстречу им: бессмысленно, торопливо, обильно.
Николай Аполлонович, просительно едва поспевавший за Дудкиным, все как будто боялся оформить пред ним основной свой вопрос, вытекающий из открытия, что автор ужасной записки не мог быть носителем партийного директива; в этом состояла теперь его главная мысль: мысль огромнейшей важности -- по практическим следствиям; эта мысль застряла теперь у него в голове (переменились их роли: теперь Александр Иванович, не Николай Аполлонович, ожесточенно расталкивал их обставшие котелки).
-- "Итак, стало быть, полагаете вы, -- итак, стало быть: во всем этом вкралась ошибка?"
Сделавши этот робкий подход к своей мысли, Николай Аполлонович почувствовал, как по телу его рассыпались горстями мурашки: а ну, если он представляется, -- думалось -- и -- одолевала боязнь.
"Это вы о записке-то?" -- вскинул глазами
Александр Иванович; и оторвался от угрюмого созерцания текшего изобилия: котелков, голов и усов.
-- "Ну, разумеется: мало сказать, что ошибка... Не ошибка, а гнусное шарлатанство тут вмешалось во все; бессмыслие выдержано в совершенстве -- с сознательной целью: произвольно ворваться в отношение тесно связанных друг с другом людей, перепутать их; и в партийном хаосе утопить выступление партии".
-- "Так помогите мне..."
-- "Недопустимое издевательство", -- перебил его Дудкин, -- "вмешалось -- из сплетен и мороков".
-- "Умоляю же вас, посоветуйте мне..."
-- "И во все вмешалась измена: тут несет чем-то грозным, зловещим..."
-- "Я не знаю... Запутался я... Я... не спал эту ночь..."
-- "И все это -- морок".
Теперь Александр Иванович Дудкин протянул Аб-лвухову в порыве участия руку; и здесь, кстати, заметил: Николай Аполлонович значительно ниже его (Николай Аполлонович не отличался росточком). -- "Соберите же все хладнокровие..." -- "Господи! Вам легко говорить: хладнокровие -- я не спал эту ночь... я не знаю, что теперь делать..."
-- "Сидите и ждите..."
-- "Вы придете ко мне?"
-- "Говорю -- сидите и ждите: я берусь вам помочь".
Он сказал так уверенно, убежденно, почти вдохновенно, что Аблеухов угомонился мгновенно; а, по правде сказать, в порыве сочувствия Аблеухову Александр Иванович переоценивал свою помощь... В самом деле: чем мог он помочь? Он был одинокий, отрезанный от общения; конспирация позакрывала ему доступ в самое партийное тело; в Комитете же Александр Иванович не состоял никогда, хоть он и хвастался Аблеухову штаб-квартирою; если мог он помочь, то единственно мог помочь он Липпанченкой; мог сказать он Липпанченке, воздействовать чрез Липпанченку. Надо было прежде всего Липпанченку захватить. Предварительно же надо было скорей успокоить этого до глубины души потрясенного человека. И он -- успокоил:
-- "Я уверен, что узлы гадкой козни распутать сумею я: я сегодня же, тотчас, наведу надлежащие справки, и..."
И -- запнулся: надлежащие справки мог дать лишь Липпанченко; более же -- никто... Что если нет его в Петербурге?
-- "И..?"
-- "И дам завтра ответ".
-- "Благодарю вас, спасибо, спасибо", -- и Николай Аполлонович бросился пожимать ему руки; Александр Иванович тут смутился невольно (все зависело от того, где теперь находилась особа и какими справками располагала она).
-- "Ах, оставьте же: ваше дело касается всех нас лично..."
Но Николай Аполлонович, пребывавший до этой минуты в совершеннейшем ужасе, только и мог отозватъся на всякое слово поддержки либо вполне апатично, либо -- восторженно.
И Николай Аполлонович отозвался восторженно.
Между тем Александр Иванович уже вновь влетел в свою мысль; поразил его один маленький фактик: Николай Аполлонович я божился, и клялся, что ужасное поручение исходило от неизвестного анонима; и аноним Аблеухову писывал уж не раз; и было тут ясно: неизвестный тот аноним и был, собственно, провокатором. Далее...
Из аблеуховской путаной речи все же можно было вывести следствие; свои особые сношения с партией были тут налицо, и из этих особых сношений нечистота выростала; силился Александр Иванович себе выяснять и еще кое-что; и силился тщетно: мысль его продождилась в текшее на них изобилие -- усов, бород, подбородков.
НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ
Бороды, усы, подбородки: то изобилие составляло верхние оконечности человеческих туловищ. Протекали плечи, плечи и плечи; черную, как смола гущу образовали все плечи; в высшей степени вязкую и медленно текущую гущу образовали все и плечо Александра Ивановича моментально приклеилось к гуще; так сказать, оно влипло; и ,Александр Иванович Дудкин последовал за своенравным плечом, сообразуясь с законом о нераздель-ной цельности тела; так был выкинут он на Невский