Так раздавалось оттуда.
А сенбернар Том на клетчатое колено особе положил свою слюнявую морду; и особа рассеянно гладила его шерсть. Тут наблюдения Александра Ивановича перебили: перебила Зоя Захаровна.
-- "Отчего это вы перестали бывать у нас?"
Он рассеянно посмотрел на ее оскаленный рот: посмотрел и заметил:
-- "Да так себе: сами же вы сказали -- отшельник я..."
Золото пломбы проблистало в ответ:
-- "Не отвертывайтесь".
-- "Да нисколько..."
-- "Просто вы обижены на него..."
-- "Вот еще..." -- попытался было возразить Александр Иванович и оборвал свои оправдания: вышло -- неубедительно.
-- "Просто вы обижены на него. Все на него обижаются. И тут вмешался Липпанченко... Этот Липпанченко!.. Портит ему репутацию... Да поймите ж: Липпанченко -- необходимая, взятая роль... Без Липпанченко давно бы он был уж схвачен... Липпанченкой он покрывает всех нас... Но все верят в Липпанченко..."
Некоторые существа имеют печальное свойство: дурной запах во рту... Александр Иванович отодвинулся.
-- "Все на него обижаются... А скажите", -- Зоя Захаровна ухватилась за пульверизатор, -- "где сыщете вы такого работника?.. А? Где сыщете?.. Кто согласится, скажите, как он, отказавшись от всех естественных сантиментов, быть Липпанченкой -- до конца..."
Александр Иваныч подумал, что особа была что-то уж слишком Липпанченкой: но возражать не хотел.
-- "Уверяю вас..."
Но она перебила:
-- "Как же вам не стыдно так его оставлять, так таиться, скрываться; ведь Колечка мучается; рвать все прошлые, интимные связи..."
Александр Иванович с изумлением вспомнил, что особа-то -- Колечка: сколько месяцев этого он, признаться, не вспомнил?
-- "Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и -- ну, там -- увлечения... Так ведь: лучшие же спивались, развратничали... И по личной охоте. Колечка же делает это для отвода лишь глаз -- как Липпанченко: для безопасности, гласности, пред полицией, для общего дела он так губит себя".
Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд:
-- "Что..."
И поспешил:
-- "Нет... ничего я..."
-- "Тут ведь самая страшная жертва... Не поверите ли, ведь ему грозит многое; от насильственных частых попоек, от обязательных в его положении кутежей преждевременно Николай погубит себя..."
Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Липпанченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко... к многому....
-- "Это может ведь кончиться плохо..."
Ну и жизнь: здесь -- сможет кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни -- полиция, ни -- произвол, ни -- опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите".9 А они приступали без всякого страха. И -- с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно.... а -- иначе. Все же они преступали.
-- "Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках...", -- в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть. -- "И потом: эти сплетни..."
-- "А какие?"
Он заинтересовался, он вздрогнул.
-- "О Колечке сплетни!.. Вы думаете, не подозревает он, не терзается, не кричит по ночам" (Александр Иваныч запомнил, что -- кричит по ночам) -- "как они о нем говорят после столького. И -- нет благодарности, нет сознания, что человек пожертвовал всем... Он вое знает: молчит, убивает ся... Оттого-то он мрачен... Он душою кривить не умеет. Выглядит он всегда неприятно", -- в голосе Зои Захаровны послышался чуть не плач, -- "выглядит неприятно... с этой... несчастной наружностью. Верите: он -- ребенок, ребенок..."
-- "Ребенок?"
-- "А вам удивительно?"
-- "Нет", -- замялся он, -- "только, знаете, как-то странно мне это слышать, все-таки представление о Николае Степановиче не вяжется как-то..."
-- "Настоящий ребенок! Посмотрите: куколка -- Ванька-Встанька", -- рукою она указала на куколку, просверкавши браслетом... -- "Вы вот уйдете: наговорите ему неприятностей, а он -- он!.."
-- "Он посадит к себе на колени кухаркину дочку и играет с ней в куклы... Видите? А они его упрекают в коварстве... Господи, он играет в солдатики!.."
-- "Вот так-так!"
-- "В оловянные: покупает персов, выписывает из Нюренберга коробочки... Только -- это секрет... Вот какой он!.. Но", -- брови ее резко сдвинулись, -- "но... в детской запальчивости он способен на все".
Александр Иванович все более убеждался из слов, что особа-то скомпрометирована не на шутку; а он этого, признаться, не знал; эти намеки на что-то теперь принял он к сведению, уплывая взором туда, где сидели они...
Круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах глубоко затаились пытливо сверлящие глазки, перепархивающие от предмета к предмету; чуть вздрагивала и посасывала воздух губа. Многое было в лице: отвращением необоримым лицо стояло пред Дудкиным, складываясь в то самое странное целое, уносимое памятью на чердак, чтобы ночью там зашагать, забубукать -- сверлить, посасывать, перепархивать и выдавливать из себя невыразимые смыслы, не существующие нигде.
Он теперь внимательно всматривался в гнетущие и самою природою тяжело построенные черты.
Эта лобная кость... --
Эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве -- понять: что бы ни было, какою угодно ценою -- понять, или... разлететься на части. Ни ума, ни ярости, ни предательст-ва не выдавала лобная кость; лишь усилие -- без мысли, без чувства: понять... И лобные кости понять не могли; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет.
Пытливо сверлящие глазки... --
Пытливо сверлящие глазки (приподнять бы им веки!) -- стали бы и они... так себе... глазками.
И они были грустными.
А посасывающая воздух губа напоминала -- ну, право же! -- губку полуторагодовалого молокососа (только не было соски); если б в губы ему настоящую соску, то не было б удивительно, что губа все посасывает; без соски же это движение придавало лицу прескверный оттеночек.
Ишь ведь -- тоже: играет в солдатики!
Так внимательный разбор чудовищной головы выдавал лишь одно: голова была -- головой недоноска; чей-то хиленький мозг оброс ранее срока жировыми и костяными наростами; и в то время как лобная кость выдавалась чрезмерно наружу надбровными дугами (посмотрите на череп гориллы), в это время под костью, может быть, протекал неприятный процесс, называемый в общежитии размягчением мозга.
Сочетание внутренней хилости с носорожьим упорством -- неужели это вот сочетание в Александре Ивановиче и сложило химеру,10 а химера росла -- по ночам: на куске темно-желтых обой усмехалась она настоящим монголом.
Так он думал; в ушах же его затвердилось:
-- "Ванька-Встанька... Кричит по ночам... Выписывает из Нюренберга коробочки... Настоящий ребенок..."
И прибавилось от себя:
-- "Расшибает лбом лбы... Занимается вампиризмом... Предается разврату... И -- тащит к погибели..."
И опять затвердилось:
-- "Ребенок..."
Но затвердилось только в ушах: Зоя Захаровна уже вышла из комнаты.
НЕХОРОШО...
Странное дело!
Доселе в отношении к Александру Ивановичу поведение некой особы искони носило характер лишь одних сплошных обязательств, и обязательств навязчивых; многомесячно, многократно, многоразлично разводила особа свой орнамент из лести вокруг Александра Ивановича: лести той хотелось верить.
И лести той верилось.
Он особой гнушался; он к ней чувствовал физиологическое отвращение; более того: Александр Иванович Дудкин убегал от особы все эти последние дни, переживая мучительный кризис разуверенья во всем. Но особа его настигала повсюду; часто он бросал ей насмешливо слишком уже откровенные вызовы; вызовы эти принимала особа стоически -- с циническим смехом, если бы он особу спросил, почему этот смех, то особа ответила б:
-- "Это -- по вашему адресу".
Но он знал, что особа хохочет над общим их делом.
Он особе твердил, что программа их партии несостоятельна, отвлеченна, слепа; и она -- соглашалась; он же знал, что в выработке программы особа участвовала; если бы он спросил, не провокация ли замешалась в программу, то особа ответила б:
-- "Нет, и нет: дерзновение..."
Наконец он пытался ее поразить своим мистическим credo, утверждением, что Общественность, Революция -- не категории разума, а божественные Ипостаси вселенной; против мистики ничего не имела особа: слушала со вниманием; и -- даже: старалась понять.
Но понять не могла.
Только -- только: особа стояла пред ним; все протесты его и все крайние выводы принимала с покорным молчанием; трепала его по плечу и тащила в трактирчик; там, за столиком, они тянули коньяк; иногда под бубен машины ему говорила особа:
-- "Что ж? Я -- что: ничего... Я всего лишь подводная лодка; вы у нас -- броненосец, кораблю большому и плавание..."
Тем не менее она его загнала на чердак: и, загнав на чердак, там запрятала; броненосец стоял на верфи без команды, без пушек; плавания Александра Ивановича все последние эти недели ограничивались плаванием от трактира к трактиру; можно сказать, что за эти недели протеста Александра Ивановича превратила особа в пропойцу.
Гостеприимно она встречала его; от всех бывших бесед у него осталось одно несомненное впечатление: если бы Александру Ивановичу вдруг понадобилась бы серьезная помощь, эту помощь особа была ему должна оказать; все это подразумевалось само собою, конечно; но услуги, но помощи для себя Александр Иванович боялся.
Лишь сегодня представился случай.
Аблеухову он дал слово распутать; и распутает он: при помощи, конечно, особы. Роковое смешение обстоятельств Аблеухова бросило просто в какую-то абракадабру; абракадабру он расскажет особе, а особа, он верил, уже сумеет распутать тут все.