По мере того, как он уверял себя в причастности Аблеухова в деле провала Т. Т., грозовое, гнетущее чувство, овладевавшее им в беседе с особою, пропадало; что-то легкое, почти беззаботное вошло в его душу. Александр Иванович издавна почему-то особенно ненавидел сенатора: Аполлон Аполлонович внушал ему особое отвращение, подобное отвращению, которое нам внушает фаланга или даже тарантул;11 Николая же Аполлоновича он временами любил; теперь же сенаторский сын для него объединился с сенатором в одном приступе отвращения и в желании тарантуловое это отродье -- искоренить, истребить.
-- "О, погань!.. Гибнут десятки... О, погань..."
Лучше даже мокрицы, кусок темно-желтых обой, лучше даже особа: в особе есть по крайней мере хоть величие ненависти; с особою можно все же слиться в желании -- истребить пауков:
-- "О, погань!.."
Через комнату от него гостеприимно уже поблескивал столик; на столике были уставлены вкусности: колбаса, сиг и холодные телячьи котлеты; издали доносилось довольное гымкание вконец уставшей особы да голос Шишнарфиева; этот последний прощался; наконец он ушел.
Скоро в комнату ввалилась особа, подошла к Александру Ивановичу, положила тяжелую на его плечи ладонь:
-- "Так-то! Лучше нам не ругаться, Александр Иванович; если свои будут в ссоре, так... как же иначе?.."
-- "Ну, пойдемте же кушать... Откушайте с нами... Только давайте за ужином об этом всем уж ни слова... Все это невесело... Да и Зое Захаровне это нечего знать: устала она у меня... Да и я порядком устал... Все мы порядком устали... И все это -- нервы... Мы с вами нервные люди... Ну -- ужинать, ужинать..."
Гостеприимно поблескивал столик.
ОПЯТЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ И ГРУСТНЫЙ
Александр Иванович звонился множество раз.
Александр Иванович звонился у ворот своего сурового дома; дворник не отворял ему; за воротами на звонок лишь ответствовал лаем пес; издали одиноко подал голос на полночь полуночный петух; и -- замер. Восемнадцатая линия убегала -- туда: в глубину, в пустоту.
Пустота.
Александр Иванович испытывал нечто, подобное удовольствию, в самом деле: отсрочивался его приход в сих плачевных стенах; в сих плачевных стенах раздавались всю ночь шорохи, трески и писки.
Наконец -- и что главное: надо было осилить во мраке двенадцать холодных ступенек; повернувшись, отсчитать снова ровное их число.
Это делал Александр Иваныч четырежды.
Итого -- девяносто шесть каменных, гулких ступеней; далее: надо было стоять перед войлочной дверью; надо было со страхом вложить полуржавый в скважину ключ. Спичку рискованно было зажечь в этом мраке кромешном; спичечный огонек мог осветить неожиданно самую разнообразную дрянь; вроде мыши; и еще кой-чего...
Так подумал Александр Иванович.
Поэтому-то все медлил он под воротами своего сурового дома.
И -- ну вот... --
-- Кто-то печальный и длинный, кого Александр Иванович не раз видывал у Невы, опять показался в глубине восемнадцатой линии. На этот раз тихо вступил он в светлый круг фонаря; но казалось, что светлый свет золотой грустно заструился от чела,
от его костенеющих пальцев... --
-- Так неведомый друг показался и нынешний раз.
Александр Иванович вспомнил, как однажды окликнула милого обитателя восемнадца-той линии прохожая старушонка в соломенной шляпе чепцом с лиловыми лентами.
Мишей она его тогда назвала.
Александр Иванович вздрагивал всякий раз, как печальный и длинный, проходя, обращал на него невыразимый, всевидящий взор; и все так же белели при этом его впалые щеки. Александр Иванович видел-невидел и слышал-неслышал после этих встреч на Неве.
-- "Если, б остановился!.."
-- "О, если бы!.."
-- "И, о, если бы выслушал!.."
Но печальный и длинный, не глядя, не останавливаясь, уж прошел.
Отчетливо удалялся звук его шага; этот отчетливый звук происходил оттого, что ноги прохожего не были, как у прочих, обуты в калоши. Александр Иванович обернулся и тихо хотел ему что-то такое сказать; тихо хотел он позвать какого-то неизвестного Мишу...
Но то место, куда Миша уже ушел безвозвратно, -- то место пустело теперь в светлом колеблемом круге; и не было -- ничего, никого, кроме ветра да слякоти.
И оттуда мигал желтый огненный язык фонаря.
Тем не менее он опять позвонился. Петербургский петух на звонок ответствовал снова: в скважинах просвистал сыроватый ветер морской; ветер стонал в подворотне и напротив с размаху ударился о железную вывеску "Дешевой столовой"; и железо грохнуло в темноту.
МАТВЕЙ МОРЖОВ
Наконец заскрипели ворота.
Бородатый дворник, Матвей Моржов, давнишний приятель Александра Ивановича, пропустил его за домовый порог: отступление было отрезано; и замкнулись ворота.
-- "Што позненько?"
-- "Все дела..."
-- "Изволите искать себе места?"
-- "Да, места..."
-- "Натурально: местов таперича нет... Разве вот, ежели аслабанится в Участке..."
-- "Да в Участок меня, Матвей, не возьмут..."
-- "Натурально: куда вам в Участок..."
-- "Вот видишь?"
-- "А местов таперича нет..."
Бородатый дворник, Матвей Моржов, иногда засылал к Александру Ивановичу свою дебёлую бабу, все болевшую ушною болезнью, то с куском пирога, а то с приглашением в гости; так, они выпивали по праздникам, в дворницкой: с домовою полицией Александру Ивановичу, как нелегальному человеку, надлежало сохранять теснейшую дружбу.
Да и кроме того.
Представлялся лишь выгодный случай безопасно сойти с своего холодного чердака (свой чердак, как видели мы, Александр Иванович ненавидел, а, бывало, неделями он безвыходно в нем сидел, когда выход казался рискован).
Иногда к их компании прибавлялись: участковый писец Воронков да сапожник Бессмерт-ный. А в последнее время все в дворницкой сиживал Степка: Степка же был безработный.
Александр Иванович, очутившись на дворике, явственно слышал, как из дворницкой долетала до слуха его та же все песенка:
Кто канторшыка
Ни любит, --
А я стала бы
Любить...
Абразованные
Люди
Знают,
Што пагаварить...
-- "Опять гости?"
Матвей Моржов с свирепой задумчивостью почесал свой затылок:
-- "Маненечка забавляемся..."
Александр Иванович улыбнулся:
-- "Небось, участковый писарь?.."
-- "А то кто же... Он самый..."
Вдруг Александр Иванович вспомнил, что имя писца Воронкова почему-то было настойчиво упомянуто -- там, особою; почему особа знала и писца Воронкова, и о писце Воронкове, и об этих сидениях их? Он тогда удивился, да спросить позабыл.
Купи, маминька,
На платье
Жиганету
Серава:
Уважать теперь
Я буду
Васютку Ликсеева!.
Дворник Моржов, видя какую-то нерешительность Александра Ивановича, посопел носом, да и мрачно отрезал:
-- "Штош... В дворницкую-то... Захаживайте..."
И зашел бы Александр Иванович: в дворницкой и тепло, и людно, и хмельно; на чердаке же одиноко и холодно. И -- нет, нет: там писец Воронков; о писце Воронкове двусмыс-ленно говорила особа; и -- черт его знает! Но главное: заход в дворницкую был бы решительной трусостью: был бы бегством от собственных стен.
Александр Иванович со вздохом ответил:
-- "Нет, Матвей: спать пора..."
-- "Натуральное дело: как знаете!.."
А как там распевали:
Купи маминька
На платье
Жиганету
Синева:
Уважать теперь
Я буду
Сыночка
Васильева!..
-- "А то выпили б водки?"
И просто с каким-то отчаянием, просто с какою-то злостью он выкрикнул:
-- "Нет, нет, нет!"
И пустился бежать к серебристым саженям дров.
Уж Матвей Моржов, уходя, распахнул на минуту дверь дворницкой; белый пар, сноп световой, гам голосов и запах согретой грязи, занесенной с улицы сапожищами, выхватился на мгновенье оттуда; и -- бац: захлопнулась за Матвеем Моржовым дверь.
Вторично отступление было отрезано.
Луна опять озаряла четкий дворик квадратный и серебристые сажени осиновых дров, меж которых юркнул Александр Иванович, направляясь к черно-
му подъездному входу. В спину ему из дворницкой долетали слова; верно, пел сапожник Бессмертный:
Железнодорожные рельсы!..
И насыпь!.. И стрелки сигнал!
Как в глину размытую поезд
Слетел, низвергаясь со шпал.
Картина разбитых вагонов!..
Картина несчастных людей!..
Дальше не было слышно.
Александр Иванович остановился: так, так, так -- начиналось; еще он не успел заключиться в темно-желтый свой куб, как уже: начиналась, возникла -- неотвратимая, еженощная пытка. И на этот раз она началась у черных входных дверей.
Дело было все в том же: Александра Ивановича они стерегли... Началось это так: как-то раз, возвращаясь домой, он увидел сходящего с лестницы неизвестного человека, который сказал ему:
-- "Вы с Ним связаны..."
Кто был подлинно сходящий с лестницы человек, кто был Он (с большой буквы), Кто связует с Собой, Александр Иванович не пожелал разузнать, но порывисто бросился от неизвестного вверх по лестнице. Неизвестный его не преследовал.
И вторично с Дудкиным -- было: встретил на улице он человека в глубоко на глаза надвинутом картузе и со столь ужасным лицом (неизъяснимо ужасным), что какая-то проходящая тут незнакомая дама в перепуге схватила Александра Ивановича за рукав:
-- "Видели? Это -- ужас, ведь ужас... Этого не бывает!.. О, что это?.."
Человек же прошел.
Но вечером, на площадке третьего этажа Александра Ивановича схватили какие-то руки и толкали к перилам, явно пытаясь столкнуть -- туда, вниз. Александр Иваныч отбился, чиркнул спичкою, и... на лестнице не было никого: ни сбегающих, ни восходящих шагов. Было пусто.