Чрез неизмеримости тащится.
Так тащится человек чрез мировое пространство из вековечных времен в вековечные времена.
Да, --
человеческой единицею, то есть этою тощею палочкой, проживал доселе в пространствах Николай Аполлоно-вич, совершая пробег из вековечных времен --
-- Николай Аполлонович в костюме Адама был палочкой; он, стыдясь худобы, никогда ни с кем не был в бане --
-- в вековечные времена!
И вот этой палочке пало на плечи безобразие пенталлиона, то есть: более чем миллиард миллиардов, повторенных более чем миллиард раз; непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; к громада ничто разбухала в презентабельном виде из вековечных времен --
-- так разбухает желудок, благодаря развитию газов, от которых все Аблеуховы мучились --
-- в вековечные времена!
Непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; кое-что от громады, пустой, нолевой, разбухало до ужаса. Вспучились просто Гауризанкары какие-то; он же, Николай Аполлонович, разрывался, как бомба.
А? Бомба? Сардинница?..
Во мгновение ока пронеслось то же все, что с утра проносилось: в голове пролетел его план.
Какой такой?
ПЛАН
Да, да, да!..
Подкинуть сардинницу: подложить ее к отцу под подушку; или -- нет: в соответственном месте подложить ее под матрасик. И -- ожидание не обманет: точность гарантирует часовой механизм.
Самому же ему:
-- "Доброй ночи, папаша!"
В ответ:
-- "Доброй, Коленька, ночи!.."
Чмокнуть в губы, отправиться в свою комнату.
Нетерпеливо раздеться -- непременно раздеться! Дверь защелкнуть на ключ и уйти с головой в одеяло.
Быть страусом.
Но в пуховой, в теплой постели задрожать, прерывисто задышать -- от сердечных толчков; тосковать, бояться, подслушивать: как там... бацнет, как... грохнет там -- из-за стаи каменных стен; ожидать, как бацнет, как грохнет, разорвав тишину, разорвавши постель, стол и стену; разорвав, может быть... -- разорвав, может быть...
Тосковать, бояться, подслушивать... И услышать знакомое шлепанье туфель к... ни с чем не сравнимому месту.
От французского легкого чтения перекинуться -- просто к хлопковой вате, чтоб ватой заткнуть себе уши: уйти с головой под подушку. Окончательно убедиться: более не поможет ничто! Разом сбросивши с себя одеяло, выставить покрытую испариной голову -- и в бездне испуга вырыть новую бездну.
Ждать и ждать.
Вот всего осталось каких-нибудь полчаса; вот уже зеленоватое просветление рассвета; комната синеет, сереет; умаляется пламя свечи; и -- всего пятнадцать минут; тут тушится свечка; вечности протекают медлительно, не минуты, а именно -- вечности; после чиркает спичка: протекло пять минут... Успокоить себя, что все это будет не скоро, через десять медлительных оборотов времен, и потрясающе обмануться, потому что --
-- не повторяемый, никогда еще не услышанный, притягательный звук, все-таки...
-- грянет!!..
Тогда: --
наскоро вставив голые ноги в кальсоны (нет, какие кальсоны: лучше так себе, без кальсон!) -- или даже в исподней сорочке, с перекошенным, совершенно белым лицом --
-- да, да, да! --
-- выпрыгнуть из разогретой постели и протопать босыми ногами в полное тайны пространство: в чернеющий коридор; мчаться и мчаться -- стрелою: к неповторному
звуку, натыкаясь на слуг и грудью вбирая особенный запах: смесь дыма, гари и газа с... еще кое-чем, что ужасней и гари, и газа, и дыма.
Впрочем, запаха, вероятно, не будет.
Вбежать в полную дыма и очень холодную комнату; задыхаясь от громкого кашля, выскочить оттуда обратно, чтобы скоро просунуться снова в черную, стенную пробоину, образовавшуюся после звука (в руке плясать будет кое-как засвеченный канделябр).
Там: за пробоиной... --
в месте разгромленной спальни, красно-рыжее пламя осветит.. Сущую осветит безделицу: отовсюду клубами рвущийся дым.
И еще осветится... -- нет!.. Набросить на эту картину завесу -- из дыма, из дыма!.. Более ничего: дым и дым!
Все же...
Под эту завесу хотя на мгновенье просунуться, и -- ай, ай! Совершенно красная половина стены: течет эта красность; стены мокрые, стало быть; и, стало быть, -- липкие, липкие... Все это будет -- первое впечатленье от комнаты; и, наверно, последнее. Вперемежку, меж двух впечатлений запечатлеется: штукатурка, щепы разбитых паркетов и драные лоскуты пропаленных ковров; лоскуты эти -- тлеют. Нет, лучше не надо, но... берцовая кость?
Почему именно она одна уцелела, не прочие части?
Все то будет мгновенно; за спиною ж -- мгновенны: идиотский гул голосов, ног неровные топоты в глубине коридора, плач отчаянный -- представьте себе! -- судомойки; и -- треск телефона (это верно трезвонят в полицию)...
Уронить канделябр... Сев на корточки, у пробоины дергаться от в пробоину прущего октябрёвского ветра (разлетелись при звуке все оконные стекла); и -- дергаться, обдергивать на себе ночную сорочку, пока тебя сердобольный лакей --
-- может быть, камердинер, тот самый, на которого очень скоро потом всего будет легче свалить (на него, само собой, падут тени) --
-- пока сердобольный лакей не потащит насильно в соседнюю комнату и не станет вливать в рот насильно холодную воду...
Но, вставая с полу, увидеть: -- у себя под ногами ту же все темно-красную липкость, которая сюда шлепнула после громкого звука; она шлепнула из пробоины с лоскутом отодранной кожи... (с какого же места?). Поднять взор -- и над собою увидеть, как к стене прилипло...
Брр!... Тут лишиться вдруг чувств.
Разыграть комедию до конца.
Через сутки всего перед наглухо заколоченным гробом (ибо нечего хоронить) -- отчеканивать перед гробом акафист,4 наклоняясь над свечкой в мундире с обтянутой талией.
Через два всего дня свежевыбритый, мраморный, богоподобный свой лик уткнувши в меха ни-колаевки, проследовать к катафалку, на улицу, с видом невинного ангела; и сжимать в белолайко-вых пальцах фуражку, следуя скорбно до кладбища в сопровождении всей сановной той свиты... за цветочною грудой (за гробом). На своих дрожащих руках груду эту протащат по лестнице зла-тогрудые, белоштанные старички -- при шпагах, при лентах.
Будут груду влачить восемь лысеньких старичков.
И -- да, да!
Дать следствию показания, но такие, которые... на кого бы то ни было (разумеется, не намеренно)... будет все же брошена тень; и должна быть тень брошена -- тень на кого бы то ни было; если нет, -- тень падет на него... Как же иначе?
Тень будет брошена.
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок --
На коне гарцует.
И ему стало ясно: самый тот миг, когда Николай Аполлонович героически обрекал себя быть исполнителем казни -- казни во имя идеи (так думал он), этот миг, а не что иное, явился создателем вот такого вот плана, а не серый проспект, по которому он все утро метался; действие во имя идеи соединилось, как ни был взволнован он, с диавольским хладнокровным притворством и, может быть, с оговорами: оговорами неповиннейших лиц (всего удобнее камердинера: к нему ведь таскался племянник, воспитанник ремесленной школы, и, как кажется, беспартийный, но... все-таки...).
На хладнокровие расчет все же был. К отцеубийству присоединялась тут ложь, присоединялась и трусость; но, что главное, -- подлость.
Благороден, строен, бледен,
Волоса, как лен,
Мыслью щедр и чувством беден
Н. А. А... Кто ж он?
Он -- подлец...
Все, протекшее за эти два дня, было фактами, где факт был чудовище; груда фактов, то есть стая чудовищ; фактов не было до этих двух дней; и не гнались чудовища. Николай Аполлонович спал, читал, ел; даже, он вожделел: к Софье Петровне; словом: все текло в рамках.
Но, и -- но!..
Он и ел, не как все, и любил, не как все; не как все, испытывал вожделение: сны бывали тяжелые и тупые; а пища казалась безвкусной, самое вожделение после моста приняло пренелепый оттенок -- издевательства при помощи домино; и опять-таки: отца -- ненавидел. Что-то было такое, что тянулось за ним, что бросало особенный свет на отправление всех его функций (отчего он все вздрагивал, отчего руки болтались, как плети? И улыбка стала -- лягушечьей); это что-то не было фактом, но факт оставался; факт этот -- в что-то.
В чем что-то?
В обещании партии? Обещания своего назад он не брал; и хотя он не думал, но... другие тут думали, вероятно (мы знаем, что думал Липпанченко); и ведь вот, он по-странному ел и по-странному спал, вожделел, ненавидел по-странному тоже... Так же странной казалась его небольшая фигурка -- на улице; с бьющимся в ветре крылом николаевки, и будто сутулая...
Итак, в обещании, возникшем у моста -- там, там: в сквозняке приневского ветра, когда за плечами увидел он котелок, трость, усы (петербургские обитатели отличаются -- гм-гм -- свойствами!..)
И опять-таки самое стояние у моста есть только следствие того, что на мост погнало; а гнало его вожделение; самые страстные чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он, не по-хорошему, холодно.
Дело, стало быть, в холоде.
Холод запал еще с детства, когда его, Коленьку, называли не Коленькой, а -- отцовским отродьем! Ему стало стыдно. После смысл слова "отродье" ему открылся вполне (чрез наблюдение над позорными замашками из жизни домашних животных), и, помнится, -- Коленька плакал; свой позор порождения перенес он и на виновника своего позора: на отца.
Он, бывало, часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как растут его уши: они вырастали.
Тогда-то вот Коленька понял, что все, чтб ни есть на свете живого, -- "отродье", что людей-то и нет, потому что они -- "порождения"; сам Аполлон Аполлонович, оказался и он "порождением"; то есть неприятною суммою из крови, кожи и мяса -- неприятною, потому что кожа -- потеет, мясо -- портится на тепле; от крови же разит запахом не первомайских фиалочек.
Так его душевная теплота отождествлялась с необозримыми льдами, с Антарктикой, что ли; он же -- Пирри, Нансен, Амундсен6 -- круговращался там в льдах; или его теплота становилась кровавою слякотью (человек, как известно, есть слякоть, зашитая в кожу).