Прокрался: остановился у столика, слушая биение сердца и тихое бормотание молитв утихающего больного: и неслышным движением рука его протянулась к пресс-папье; но вот беда: на пресс-папье легла стопочка почтовой бумаги.
Только бы рукавом не зацепить за бумагу!
На беду рукавом стопочку все же он зацепил; раздался предательский шорох и бумажная стопочка рассыпалась на столе; это шуршанье бумаги пробудило в себя ушедшего подпоручика; разразившийся и теперь утихающий пароксизм разразился с новой силой; голова повернулась и увидела стоящего Николая Аполлоновича с протянутою рукой, вооруженною пресс-папье; сердце упало: Николай Аполлонович от стола отскочил, пресс-папье осталось у него в кулаке -- предосторожности ради.
В два скачка подлетел к нему Сергей Сергеич Лихутин, бросил руку ему на плечо и стал плечо тискать: словом -- он принялся за старое:
-- "Должен просить извинение... Извините: погорячился я..."
-- "Успокойтесь..."
-- "Очень уж необычайно все это... Только, пожалуйста, -- сделайте милость: не бойтесь... Ну, чего вы дрожите?.. Кажется, я внушаю вам страх? Я... я... я... оборвал у вас фалду: это... это непроизвольно, потому что вы, Николай Аполлонович, обнаружили намерение уклониться от объяснения... Но, поймите же, от меня вам уйти невозможно, не
дав объяснения..."
-- "Да я же не уклоняюсь", -- взмолился тут Николай Аполлонович, все сжимавший в руке пресс-папье, -- "о домино я сам начал в подъезде: я сам ищу объяснения; это вы, Сергей Сергеевич, это вы сами длите: сами вы не даете возможности мне дать объяснение".
-- "Мм... да, да..."
-- "Верите ли, это домино объясняется переутомлением нервов; и вовсе оно не является нарушением обещания: не добровольно стоял я в подъезде, а..."
-- "Так за фалду простите", -- перебил его снова Лихутин, доказавши лишь, что подлинно он -- невменяемый человек (все же плечо Аблеухова он пока оставил в покое)... -- "Фалду вам подошьют; если хотите, -- я сам: у меня есть и иголки и нитки..""
-- "Этого недоставало лишь", -- мелькнуло в голове Аблеухова: он с удивлением рассматривал подпоручика, убеждаясь наглядно, что все-таки пароксизм миновал.
-- "Но дело не в этом: не в иголках, не в нитках..."
-- "Это, Сергей Сергеевич, в сущности... Это -- вздор..."
-- "Да, да: вздор..."
-- "Вздор по отношению к главной теме нашего объяснения: по отношению к стоянью в подъезде..."
-- "Да не о стоянье в подъезде же!" -- досадливо замахал рукой подпоручик, принимаясь шагать в том же все направлении: по диагонали душного кабинетика.
-- "Ну, о Софье Петровне...", -- выступил из угла Аблеухов, теперь заметно смелеющий.
-- "Не... не... о Софье Петровне...", -- прикрикнул на него подпоручик: -- "вы меня совершенно не поняли!!.."
-- "Так о чем же?"
-- "Это все -- вздор-с!.. То есть не вздор, но вздор по отношению к теме нашего разговора..."
-- "В чем же тема?"
-- "Тема, видите ли", -- остановился перед ним подпоручик и поднес свои кровью налитые глаза к расширенным от испуга глазам Аблеухова... -- "Суть, видите ли вся в том, что вы -- заперты..."
-- "Но... Почему же я заперт?", -- и пресс-папье снова сжалося в его кулаке...
-- "Для чего я вас запер? Для чего я вас, так сказать, полунасильственным способом затащил?.. Ха-ха-ха: это не имеет ровно никакого отношения к домино, ни к Софье Петровне..."
-- "Решительно, он рехнулся: он позабыл все причины, мозг его подчиняется только болезненным ассоциациям: он-таки, меня собирается...", -- промелькнуло в голове Николая Аполлоновича, но Сергей Сергеевич, будто поняв его мысль, поспешил его успокоить, что скорей могло показаться насмешкою и злым издевательством:
-- "Повторяю, вы здесь в безопасности... Вот только фалда..."
-- "Издевается", -- подумал Николай Аполлонович и в мозгу его прометнулась в свою очередь сумасшедшая мысль: хватить пресс-папье по голове подпоручика; оглушивши, связать ему руки, и этим насилием спасти себе жизнь, нужную ему хотя бы лишь потому, что... бомба-то... в столике... тикала!!..
-- "Видите ли: вы -- не уйдете отсюда... А я... я отсюда пойду с продиктованным мною письмом -- с вашей подписью... К вам пойду, в вашу комнату, где я утром уж был, но где ничего не заметил... Все у вас подниму там вверх дном; в случае, если поиски мои
окажутся совершенно бесплодны, предупрежу вашего батюшку.... потому что" -- он потер себе лоб -- "не в батюшке сила; сила -- в вас: да, да, да-с -- в вас единственно, Николай Аполлонович!"
Жестким пальцем уткнулся он в грудь и стоял теперь с высоко взлетевшею бровью (одной только бровью).
-- "Этому, послушайте, не бывать: не бывать, Николай Аполлонович, -- не бывать никогда!"
И на бритом, багровом лице проиграло:
-- "?"
-- "!"
Совершенно помешанный!
Но странное дело: к этому совершенному бреду Николай Аполлонович прислушался; и что-то в нем дрогнуло: подлинно, -- бред ли это? Скорее, намеки, высказываемые бессвязно: но намеки -- на что? Не намеки ли на... на... на...?
Да, да, да...
-- "Сергей Сергеевич, да о чем вы все это?"
И сердце упало: Николай Аполлонович ощутил, что самая кожа его облекает не тело, а... груду булыжника; вместо мозга -- булыжник; и булыжник -- в желудке.
-- "Как о чем?.. Да о бомбе я..." -- и Сергей Сергеевич отступил на два шага, удивленный до крайности.
Пресс-папье выпало из разжатого кулака Аблеухова; за мгновение пред тем Николаю Аполлоновичу показалось, что самая кожа его облекает не тело, а -- груду булыжника; а теперь ужасы перешли за черту; он почувствовал, как в пенталлионные тяжести (меж нолями и единицею) четко врезалось что-то; единица осталась.
Пенталлион же стал -- ноль.
Тяжести воспламенились внезапно: набившие тело
булыжники, ставши газами, во мгновение ока прыснули из отверстий всех кожных пор, снова свили спирали событий, но свили в обратном порядке; закрутили и самое тело в отлетающую спираль; так и самое ощущение тела стало -- ноль ощущением; лицевые контуры прочертились, невероятно осмыслились, обнаруживая в молодом человеке лицо шестидесятилетнего старца: прочертились, осмыслялись, стали резными какими-то; лицо -- белое, бледно-белое -- стало самосветящимся ликом, обливающим самосветящимся кипятком; наоборот: лицо подпоручика стало ярко-морковного цвета; выбритость еще более поглупела, а кургузенький пиджачок еще более закургузился...
-- "Я, Сергей Сергеевич, удивляюсь вам... Как могли вы поверить, чтобы я, чтобы я... мне приписывать согласие на ужасную подлость... Между тем как я -- не подлец... Я, Сергей Сергеевич, -- кажется, еще не отпетый мошенник..."
Николай Аполлонович, видимо, не мог продолжать; и он -- отвернулся; отвернувшись, повернулся опять...
Из теневого угла, будто сроенная, выступала гордая, сутуло-изогнутая фигура, состоящая, как подпоручику показалось, из текучих все светлостей, -- со страдальчески усмехнувшимся ртом, с василькового цвета глазами; белольняные, светом стоящие волосы образовали опрозраченный, будто нимбовый круг над блистающим и высочайшим челом; он стоял с разведенными кверху ладонями, негодующий, оскорбленный, прекрасный, весь приподнятый как-то на кровавом фоне обой: были красного цвета обои.
Он стоял -- с болтающимся на шее кашне и с одной только фалдою: другую -- увы -- оторвали...
Так стоял он: из глазных громадных провалов на подпоручика неотрывно глядела холодная, огромная пустота, темнота; прилипала и леденила; подпоручик Лихутин отчего-то почувствовал тут, что он со всею своей физической силою, здравостью (он думал, что здрав он) и более того, с благородством, -- только мреющий морок; так что стоило Аблеухову с тем сверкающим видом приблизиться к подпоручику, как подпоручик, Сергей Сергеевич, стал явственно от него отступать.
-- "Да я верю вам, верю вам", -- растерянно замахал он руками.
-- "Я, видите ли", -- окончательно законфузился он, -- "не сомневался нисколько... Мне, право, стыдно... Взволнован я... Мне жена рассказала... Ей записку эту подкинули... Она и прочла -- разумеется, распечатала по ошибке", -- для чего-то солгал он и покраснел, и потупился...
-- "Раз записка мне была распечатана", -- тут придрался злорадно сенаторский сын, -- "то"... -- пожал он плечами, -- "то Софья Петровна, конечно, вправе была (это звучало иронией) рассказать вам, как мужу, и самое содержание", -- процеживал Николай Аполлонович надменнейшим образом; и -- продолжал наступать.
-- "Я... я... погорячился", -- защищался Лихутин: взгляд его упал на злосчастную фалду, и к фалде он прицепился.
-- "Фалду, это, не беспокойтесь: я сам пришью..."
Но Николай Аполлонович с чуть-чуть-чуть улыбнувшимся ртом -- самосветящийся, стройный -- укоризненно продолжал потряхивать ладонями в воздухе:
-- "Вы не ведали, что творили".
Темно-васильковые, темно-синие его очи и светом стоящие волосы выражали смутную, неизъяснимую грусть:
-- "Идите же: доносите, не верьте!.."
И отвернулся...
Плечи широкие заходили прерывисто... Николай Аполлонович безудержно плакал; вместе с тем: Николай Аполлонович, освободившись от грубого, животного страха, стал и вовсе бесстрашным; и более: в ту минуту он даже хотел пострадать; так по крайней мере он себя ощутил в ту минуту: ощутил себя отданным на терзанье героем, страдающим всенародно, позорно; тело его в ощущениях было -- телом истерзанным; чувства ж были разорваны, как разорвано самое "я": из разрыва же "я" -- ждал он -- брызнет слепительный светоч и голос родимый оттуда к нему изречет, как всегда, -- изречет в нем самом: для него самого:
-- "Ты страдал за меня: я стою над тобою".
Но голоса не было. Светоча тоже не было. Была -- тьма. Самое чувство, вероятно, оттого и возникло, что только теперь понял он: от встречи на Невском до этой последней минуты незаслуженно оскорбляли его: привезли насильно сюда, протащили -- проволокли в кабинетик: насильно; и -- оторвали здесь, в кабинетике, сюртучную фалду; ведь и так непрерывно страдал он -- двадцать четыре часа: так за что ж должен был сверх того пережить он и страх перед оскорблением действием? Почему ж не было примиренного голоса: "Ты страдал за меня?" Потому что он ни за кого не страдал: пострадал за себя... Так сказать, расхлебывал им самим заваренную кашу из безобразных событий. Оттого и голоса не было. Светоча тоже не было. В месте прежнего "я" была тьма. Этого он не выдержал: плечи широкие заходили прерывисто.