-Разве я виноват в вашей гибели? Разве не вы сами, проклятые, навлекли на себя удар моей карающей руки?..
Так я кричал во все горло, но вот под сводами камеры пронесся глубокий, протяжный предсмертный вздох, и я вскричал в диком исступлении:
- Это ты, Гермоген!.. Близок час кары!.. Нет мне спасения!
На девятую ночь, я, полумертвый от страха и ужаса, лежал, вытянувшись на холодном полу камеры. Вдруг я отчетливо услыхал внизу под собой тихое, размеренное постукивание. Я прислушался. Стук продолжался, а в промежутках из-под пола раздавался странный смех!.. Я вскочил и бросился на соломенное ложе, но стук не прекращался, я слышал то стоны, то смех... Наконец раздался тихий-тихий зов, и голос был скрипучий хриплый, спотыкающийся:
- Ме-дард! Ме-дард! . .
Ледяная волна окатила меня с головы до ног! Я овладел собой и крикнул:
- Кто там? Кто там?
А внизу кто-то смеялся, и стонал, и вздыхал, и стучал, и хрипло говорил по слогам:
- Ме-дард!.. Ме-дард!..
Я вскочил и заорал:
- Кто бы ты ни был, ты, что поднял эту дьявольскую возню, явись передо мной, покажись мне или прекрати свой мерзкий смех и стук!..
Я крикнул это в непроницаемом мраке, но прямо под моими ногами еще сильнее застучало и забормотало:
- Хи-хи-хи... хи-хи-хи... Бра-тец... братец... Ме-дард... Я здесь... здесь... от-крой... от... пойдем-ка с тобой в ле-лес... пойдем в лес!..
Голос этот смутно звучал у меня в душе, но казался мне уже знакомым, только прежде он не был таким надломленным и бессвязным, да, я с ужасом узнал свой же собственный голос. Непроизвольно, словно мне хотелось проверить, не мерещится ли мне это, я стал повторять по слогам:
- Ме-дард... Ме-дард!..
Тут кто-то засмеялся, но насмешливо и злобно, и завопил:
- Бра-бра-тец... бра-бра-тец, ты ме-меня узнал... узнал?.. от-от-крой, и пой-дем-ка в ле-лес... в лес!
- Несчастный безумец, я не могу тебе отворить, не могу отправиться с тобой в дивный лес, где, должно быть, веет чудный, вольный весенний ветерок; я заперт в душной и мрачной тюрьме, как и ты!
Тогда некто внизу застонал будто в безнадежной скорби, и все тише и невнятнее становился стук, пока, наконец, все не замерло.
Едва утренние лучи проникли в мое оконце, загремели замки и ко мне вошел тюремный надзиратель, которого я не видел после первой встречи.
- Говорят, - начал он, - этой ночью у вас в камере был слышен шум и громкий разговор. Что это значит?
- Мне свойственно, - ответил я как можно спокойнее, - громко и внятно разговаривать во сне, но если я и наяву стал бы сам с собою разговаривать, то это, думается, мне не запрещено.
- Полагаю, вам известно, - продолжал тюремный надзиратель, - что любая попытка к побегу или же сговор с другими заключенными повлекут за собой суровую кару.
Я заверил его, что бежать мне и в голову не приходило.
Часа два спустя меня снова повели на допрос. На этот раз вместо следователя, который предварительно меня допрашивал, я увидел еще нестарого человека, который, как я заметил с первого же взгляда, далеко превосходил своего предшественника мастерством и проницательностью. Он приветливо встретил меня и предложил сесть. До сих пор он как живой стоит у меня перед глазами. Он был коренаст и для своего возраста полноват, лысина у него была почти во всю голову, и он носил очки. Он излучал доброту и сердечность, и я сразу почувствовал, что любой еще не совсем закоренелый преступник едва ли может ему противостоять. Вопросы он задавал как бы невзначай, в непринужденном тоне, но они были так обдуманы и так точно поставлены, что на них приходилось давать лишь определенные ответы.
- Прежде всего, - начал он, - я хочу спросить вас, достаточно ли обоснован ваш рассказ о вашем жизненном пути, или, по зрелом размышлении, вы теперь пожелаете дополнить его, сообщив о каком-либо новом обстоятельстве?
- Я рассказал о своей ничем не замечательной жизни все, что заслуживало упоминания.
- Вам никогда не приходилось поддерживать близкие отношения с лицами духовного звания... с монахами?
- Да, в Кракове... Данциге... Фрауенбурге... Кенигсберге. В последнем-с белым духовенством: один был приходским священником, другой капелланом.
- Прежде вы, кажется, не упоминали о том, что вам случалось бывать во Фрауенбурге?
- Не стоило труда упоминать о короткой, помнится, не более недели, остановке на пути из Данцига в Кенигсберг.
- Так, значит, вы родились в Квечичеве?
Следователь внезапно задал этот вопрос на польском языке, притом с настоящим литературным произношением, но тоже как бы мимоходом. На мгновение я впрямь смутился, но быстро овладел собой, припомнив те немногие польские слова и обороты, которым научился в семинарии от моего друга Крчинского, и ответил:
- Да, в небольшом поместье моего отца под Квечичевом.
- А как оно называется?
- Крчинево, наше родовое поместье.
- Для природного поляка вы говорите по-польски не очень-то хорошо. Откровенно говоря, произношение у вас немецкое. Чем это объясняется?
- Уже многие годы я говорю только по-немецки. Более того, еще в Кракове я часто общался с немцами, желавшими научиться у меня польскому языку; и незаметно я привык к их произношению, подобно тому, как некоторые быстро усваивают провинциальное произношение, а свое, правильное, утрачивают.
Следователь взглянул на меня с легкой мимолетной усмешкой, затем повернулся к протоколисту и потихоньку что-то ему продиктовал. Я отчетливо различил слова: "В явном замешательстве" - и хотел было подробнее объясниться по поводу моего плохого польского произношения, но следователь спросил:
- Бывали вы когда-нибудь в Б.?
- Никогда.
- По пути из Кенигсберга сюда вы не проезжали через этот город?
- Я избрал другой путь.
- Вы были знакомы с монахом из монастыря капуцинов близ Б.?
-Нет!
Следователь позвонил и шепотом отдал какое-то приказание вошедшему приставу. Тот распахнул дверь, и я затрепетал от ужаса, увидев на пороге патера Кирилла. Следователь спросил меня:
- А этого человека вы не знаете?
- Нет, ни разу в жизни я его не видал!
Кирилл устремил на меня пристальный взгляд, затем подошел поближе; он всплеснул руками, слезы ручьем хлынули у него из глаз, и он громко воскликнул:
- Медард, брат Медард!.. Скажи, ради Христа, когда ты успел так закоснеть в грехах и дьявольских злодеяниях? Брат Медард, опомнись, сознайся во всем, принеси покаяние!.. Милосердие Божие беспредельно!
Следователь, как видно, недовольный словами Кирилла, прервал его вопросом:
- Признаете ли вы этого человека за монаха из монастыря капуцинов близ Б.?
- Как я уверен во всемогуществе Божьем, - отвечал Кирилл, - так уверен, что человек этот, хотя он и в мирском одеянии, тот самый Медард, который был на глазах моих послушником монастыря капуцинов близ Б. и принял там монашеский сан. К тому же у Медарда на шее с левой стороны красный рубец в виде креста, и если у этого человека...
- Как видите, - прервал монаха следователь, обращаясь ко мне,-вас принимают за капуцина Медарда из монастыря близ Б., а именно этого капуцина обвиняют в тяжких преступлениях. Так если вы не этот монах, то вам теперь легко это доказать, ибо у того Медарда была особая примета, которой у вас, буде ваши показания правдивы, не может быть, и вот вам прекрасная возможность оправдаться. Обнажите шею... сознание; но и соединяясь с нею в грехе, я всем своим существом коварная судьба, кажется, наделила меня совершенным сходством с этим вовсе не знакомым мне заподозренным монахом, вплоть до крестообразного шрама на левой стороне шеи...
И действительно, ранка на шее от алмазного креста аббатисы оставила по себе красный рубец в виде креста, который не изгладился с годами.
- Обнажите шею, - повторил следователь.
Я повиновался, и Кирилл громко воскликнул:
- Пресвятая матерь Божия! Да ведь это она, она самая,-красная метка в виде креста!.. Медард... Ах, брат Медард, неужели ты не дорожишь спасением души?..
Плача, теряя сознание, он бессильно опустился на стул.
- Что можете вы противопоставить утверждениям этого почтенного духовного лица? - спросил следователь.
В это мгновение будто молния пронзила меня, а робость, овладевшая было мною, мигом рассеялась, и увы, сам Враг рода человеческого стал мне нашептывать: "Какой вред могут причинить тебе все эти ничтожные люди, тебе, столь сильному и духом, и умом?.. Разве Аврелии не суждено стать твоей?" И я тотчас разразился дерзкими, почти глумливыми речами:
- Этот монах, что бессильно лежит в кресле, просто выживший из ума, дряхлый телом и духом старик: безумец вообразил себе, что я беглый капуцин из его обители, с которым у меня, быть может, и есть какое-то отдаленное сходство.
Следователь до сих пор был невозмутимо спокоен, держался ровного тона, глядел приветливо, но тут его лицо впервые приняло суровое, настороженное выражение, он встал и посмотрел мне в глаза пронизывающим взглядом. Признаюсь, даже сверкание его очков было для меня невыносимо, ужасно, я не мог более говорить; в порыве бешенства и отчаяния я взмахнул кулаком и громко воскликнул:
- Аврелия!..
- Что с вами? Что означает это имя? -резко спросил следователь.