Чапаев тяжело посмотрел на меня и уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут до нас донесся стук колес по мостовой и лошадиное ржание. Кто-то подъезжал к дому.
- Наверно, это Котовский с Анной, - сказал я. - Вашей пулеметчице, Василий Иванович, похоже, нравятся сильные личности в косоворотках.
- А что, Котовский в городе? Так что ж ты молчишь!
Он повернулся и быстро пошел вперед, совершенно про меня забыв. Я медленно поплелся следом, дошел до угла дома и остановился. У подъезда стояла коляска Котовского, а сам Котовский как раз помогал Анне сойти на землю. Увидев подходящего Чапаева, Котовский отдал честь, шагнул ему навстречу, и они обнялись. Последовало несколько громких восклицаний и шлепков, как бывает, когда встречаются двое человек, каждый из которых хочет показать, что бредет сквозь пески этой жизни, не теряя бодрого мужества. Не теряя этого самого бодрого мужества, они побрели к дому, а Анна задержалась у коляски. Подчиняясь внезапно возникшему импульсу, я пошел к ней - по дороге я чуть не упал еще раз, споткнувшись о пустой снарядный ящик, и у меня мелькнула мысль, что я пожалею о своем порыве.
- Анна, прошу вас! Постойте!
Она остановилась и повернула ко мне голову. Боже, как она была хороша в эту минуту!
- Анна, - сбивчиво заговорил я, прижав зачем-то руки к груди, - поверьте, что мне... Мне тяжело даже вспоминать о том, как я вел себя в ресторане. Но сознайтесь, что вы сами дали мне повод. Я понимаю, что этот постоянно самоутверждающийся суфражизм - вовсе не ваше настоящее качество, это просто следование определенной эстетической формуле, и то возникающее...
Она вдруг оттолкнула меня руками.
- Уйдите, Петр, ради Бога, - сказала она, наморщившись. - От вас луком пахнет. Я готова простить все, но не это.
Повернувшись, я кинулся в дом. От моих щек, вероятно, можно было прикуривать, и всю дорогу до своей комнаты - непонятно, как я ее нашел в темноте, - я последними словами проклинал Чапаева с его самогоном и луком. Кинувшись на кровать, я погрузился в состояние, близкое к коме - вероятно, наподобие той, из которой я вышел утром.
Через некоторое время в комнату постучали.
- Петька! - позвал из-за двери голос Чапаева, - ты где?
- Нигде! - пробормотал я в ответ.
- Во! - неожиданно заорал Чапаев, - молодец! Завтра благодарность объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем прикидывался?
- Как вас понимать?
- А ты сам подумай. Ты что сейчас перед собой видишь?
- Подушку, - сказал я, - но плохо. И не надо мне опять объяснять, что она находится в моем сознании.
- Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находится. Вот поэтому мы нигде. Вспомнил?
- Чапаев, - сказал я, - мне лучше одному побыть.
- Ну как знаешь. Чтоб завтра был у меня как огурец. В полдень выступаем.
Скрипя половицами, он ушел вдаль по коридору. Некоторое время я думал над его словами - сначала про это "нигде", а после про непонятное выступление, которое он наметил на следующий полдень. Конечно, можно было бы выйти из комнаты и объяснить ему, что выступить я никуда не смогу, поскольку нахожусь "нигде". Но делать этого не хотелось - на меня навалилась страшная сонливость, и все стало казаться неважным и скучным. Я заснул, и мне долго снились тонкие пальцы Анны, ласкающие ребристый ствол пулемета.
Проснулся я оттого, что в дверь снова постучали.
- Чапаев, я же просил меня не трогать! Дайте отдохнуть перед боем!
- Это не Чапаев, - сказал голос из-за двери. - Это Котовский.
Я приподнялся на локтях.
- Что вам угодно?
- Мне необходимо с вами поговорить.
Я вынул пистолет из кармана и положил его на кровать, накрыв одеялом. Черт знает, что ему нужно. У меня было предчувствие, что это как-то связано с Анной.
- Входите, прошу вас.
Открылась дверь, и вошел Котовский. Выглядел он совершенно по-иному, чем днем, - теперь на нем был халат с кистями, из-под которого торчали полосатые пижамные штаны. В одной руке он держал подсвечник с тремя горящими свечами, а в другой у него была бутылка шампанского и два бокала - при взгляде на шампанское моя догадка, что Анна нажаловалась ему на меня, окрепла.
- Присаживайтесь.
Я указал ему на кресло.
Поставив шампанское и подсвечник на стол, он сел.
- У вас можно курить?
- Сделайте одолжение.
Закурив, Котовский сделал какой-то странный жест - провел растопыренной пятерней над своим черепом, словно откидывая невидимую прядь волос со лба. Я подумал, что где-то видел уже это движение, и сразу вспомнил где - в бронепоезде Чапаева. Почти так же поправляла свои состриженные волосы Анна. У меня мелькнула мысль, что оба они принадлежат к какой-то странной секте, возглавляемой Чапаевым, и эта бритоголовость связана с их ритуалами, но в следующий же миг я понял, что все мы принадлежим к этой секте, все мы, кому довелось нахлебаться в очередной раз свалившейся на Россию свободы и непременно сопровождающих ее вшей. Я засмеялся.
- Что это вы? - спросил Котовский, подняв бровь.
- Да вот, подумал о нашей нынешней жизни. Бреемся, чтобы не завшиветь. Кто бы мог себе это представить лет пять назад? Непостижимо.
- Удивительно, - сказал Котовский, - я как раз думал о том же самом. О том, что произошло с Россией. Поэтому к вам и зашел. Своего рода импульс. Хочу поговорить.
- О России?
- Именно, - сказал он.
- Что же тут говорить, - сказал я, - все предельно ясно.
- Нет, я имею в виду - кто виноват?
- Не знаю, - сказал я, - а вы что думаете?
- Интеллигенция. Кто же еще.
Он протянул мне наполненный бокал.
- У интеллигента, - сказал он с мрачной гримасой, - особенно у российского, который только и может жить на содержании, есть одна гнусная полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным. Как ребенок, который не очень боится сделать зло своим родителям, потому что знает - дальше угла не поставят. Чужих людей он опасается больше. То же и с этим мерзким классом.
- Не вполне успеваю за вашей мыслью.
- Интеллигент, как бы он ни измывался над устоями империи, которая его породила, отлично знает, что в ней все-таки жив был нравственный закон.
- Вот как? Отчего?
- Да оттого, что если нравственный закон в ней был бы мертв, он никогда не посмел бы топтать ее устои ногами. Я вот перечитывал недавно Достоевского, и знаете, что подумал?
У меня непроизвольно дернулась щека.
- Что? - спросил я.
- Добро по своей природе всепрощающе. Подумайте, всех этих нынешних палачей раньше ссылали в сибирские села, где они целыми днями охотились на зайцев и рябчиков. Нет, интеллигент не боится топтать святыни. Интеллигент боится лишь одного - касаться темы зла и его корней, потому что справедливо полагает, что здесь его могут сразу отлюбить телеграфным столбом.
- Сильный образ.
- Со злом заигрывать приятно, - горячо продолжал Котовский, - риску никакого, а выгода очевидна. Вот откуда берется огромная армия добровольных подлецов, которые сознательно путают верх с низом и правое с левым, понимаете? Все эти расчетливые сутенеры духа, эти испитые Чернышевские, исколотые Рахметовы, растленные Перовские, накокаиненные Кибальчичи, все эти...
- Понимаю.
Котовский отхлебнул шампанского.
- Кстати, Петр, - сказал он небрежно, - раз уж у нас об этом речь зашла. Я слышал, у вас был кокаин.
- Да, - сказал я, - действительно. Раз уж он сам всплыл в разговоре.
Сунув руку в саквояж, я вынул из него банку и поставил на стол.
- Угощайтесь.
Котовского не надо было уговаривать. Белые дорожки, которые он насыпал на поверхность стола, скорее походили на два недостроенных шоссе. Совершив все необходимые манипуляции, он откинулся в кресле. Выждав из вежливости минуту, я спросил:
- И часто вы о России думаете?
- Когда в Одессе жил, каждый день думал не менее трех раз, - сказал он глухим голосом. - До того доходило, что кровь из носу шла. Потом бросил. Не хочу от чего-то зависеть.
- А что же сейчас? Достоевский попутал?
- Да нет, - сказал он. - Одна внутренняя драма.
Мне в голову пришла неожиданная мысль.
- Скажите, Григорий, а вы очень дорожите своими рысаками?
- А что? - спросил он.
- Мы могли бы совершить обмен. Пол этой банки за вашу коляску.
Котовский вскинул на меня острый взгляд, потом поднял со стола банку, заглянул в нее и сказал:
- Право же, вы искуситель. Зачем вам мои рысаки?
- Кататься. Зачем же еще.
- Ну что же, - сказал Котовский, - согласен. У меня в багаже случайно как раз есть аптечные весы...
- Берите на глаз, - сказал я, - он мне легко достался.
Вынув из кармана халата серебряный портсигар, он высыпал из него папиросы, затем достал перочинный нож и его лезвием, как небольшой лопаткой, переложил туда часть порошка.
- Не рассыплете?
- Не беспокойтесь, этот портсигар у меня с Одессы. Специальный. Рысаки ваши.
- Благодарю вас.
- Выпьем за нашу сделку?
- Охотно, - сказал я и поднял бокал.
Допив шампанское, Котовский встал, спрятал портсигар в карман и поднял подсвечник.
- Что же, спасибо за беседу. И, Бога ради, простите мне это ночное вторжение.
- Покойной ночи. А вы позволите задать вам вопрос? Раз уж вы про это упомянули сами - что это за внутренняя драма, от которой помогает кокаин?
- Перед драмой России она меркнет, - сказал Котовский, по-военному коротко кивнул и вышел за дверь.
Некоторое время я пытался заснуть, но мне это не удалось. Сначала я думал о Котовском - он, надо сказать, произвел на меня приятное впечатление. В нем чувствовался стиль. Потом мои мысли вернулись к разговору с Чапаевым. Я стал думать об этом его "нигде" и о нашем разговоре. На первый взгляд все было несложно. Он предлагал мне ответить на вопрос, существую ли я благодаря этому миру или этот мир существует благодаря мне. Конечно, все сводилось к банальной диалектике, но была в этом одна пугающая сторона, на которую он мастерски указал своими на первый взгляд идиотскими вопросами о месте, где все это происходит. Если весь мир существует во мне, то где тогда существую я? А если я существую в этом мире, то где, в каком его месте находится мое сознание? Можно было бы сказать, думал я, что мир с одной стороны существует во мне, а с другой стороны я существую в этом мире, и это просто полюса одного смыслового магнита, но фокус был в том, что этот магнит, эту диалектическую диаду негде было повесить.