Котовский был одет в коричневую пару; на голове у него была франтоватая шляпа с широкими полями, а в каждой руке он держал по кожаному баулу. Поставив их на пол, он приложил два пальца к полям шляпы.
- Добрый вечер, Петр, - сказал он. - Я, собственно, хотел попрощаться.
- Вы уезжаете? - спросил я.
- Да. И не знаю, почему вы остаетесь, - сказал Котовский. - Не сегодня-завтра эти ткачи все здесь спалят. Не понимаю, на что надеется Чапаев.
- Он собирался сегодня решить эту проблему.
Котовский пожал плечами.
- Знаете, - сказал он, - проблемы можно решать по-разному. Можно просто напиться в дым, и они на время исчезнут. Но я предпочитаю разбираться с ними до того, как они начнут разбираться со мной. Поезд уходит в восемь вечера. Еще не поздно. Пять суток, и мы в Париже.
- Я остаюсь.
Котовский внимательно поглядел на меня.
- Вы знаете, что вы сумасшедший? - спросил он.
- Конечно.
- Кончится тем, что вас троих арестуют, а верховодить начнет этот Фурманов.
- Меня это не пугает, - сказал я.
- Вы, значит, не боитесь ареста? Конечно, у всех нас, русских интеллигентов, даже в сумасшедшем доме остается тайная свобода a-la Pouchkine, и можно...
Я засмеялся.
- У вас, Котовский, удивительный талант попадать в такт моим мыслям. Я как раз сегодня думал на эту тему. Могу вам рассказать, что это такое на самом деле - тайная свобода русского интеллигента.
- Если это займет немного времени, сделайте одолжение, - ответил он.
- Год, кажется, назад, в Петербурге, был преинтересный случай. Знаете, приезжали какие-то социал-демократы из Англии - конечно, их ужаснуло то, что они увидели, - и у нас была с ними встреча на Бассейной. По линии Союза поэтов. Там был Александр Блок, который весь вечер рассказывал им про эту самую тайную свободу, которую мы все, как он выразился, поем вослед Пушкину. Я тогда видел его в последний раз, он был весь в черном и невыразимо мрачен. Потом он ушел, и англичане, которые, конечно, ничего не поняли, стали допытываться, что же это такое - secret freedom. И никто толком не мог объяснить, пока какой-то румын, который почему-то был с англичанами, не сказал, что понимает, о чем речь.
- Вот как, - сказал Котовский и посмотрел на часы.
- Не волнуйтесь, уже недолго. Он сказал, что в румынском языке есть похожая идиома - "хаз барагаз" или что-то в этом роде. Не помню точно, как звучит. Означают эти слова буквально "подземный смех". Дело в том, что в средние века на Румынию часто нападали всякие кочевники, и поэтому их крестьяне строили огромные землянки, целые подземные дома, куда сгоняли свой скот, как только на горизонте поднималось облако пыли. Сами они прятались там же, а поскольку эти землянки были прекрасно замаскированы, кочевники ничего не могли найти. Крестьяне, натурально, вели себя под землей очень тихо, и только иногда, когда их уж совсем переполняла радость от того, что они так ловко всех обманули, они, зажимая рот рукой, тихо-тихо хохотали. Так вот, тайная свобода, сказал этот румын, - это когда ты сидишь между вонючих козлов и баранов и, тыча пальцем вверх, тихо-тихо хихикаешь. Знаете, Котовский, это было настолько точное описание ситуации, что я в тот же вечер перестал быть русским интеллигентом. Хохотать под землей - это не для меня. Свобода не бывает тайной.
- Интересно, - сказал Котовский. - Интересно. Но мне, однако, пора.
- Я провожу вас до ворот, - сказал я, вставая. - Во дворе творится черт знает что.
- О чем я и говорю.
Я сунул браунинг в карман, взял у Котовского один из его баулов и уже собирался пойти за ним следом по коридору, как вдруг меня кольнуло странное предчувствие, что я вижу свою комнату последний раз. Я остановился в дверях и внимательно ее оглядел: два полукресла, кровать, столик с подшивкой "Изиды" за пятнадцатый год - Господи, подумал я почти весело, да если это и так, что с того, что я сюда больше не вернусь? Что с того, что я не знаю, куда иду? Мало ли было мест, откуда я ушел навсегда?
- Вы что-то забыли? - спросил Котовский.
- Нет, - ответил я, - так.
Панорама, открывшаяся нам с крыльца дома, чем-то неуловимым напоминала картину Брюллова "Последний день Помпеи". Нет, не было никаких рушащихся колонн, никаких клубов дыма в черном небе - просто в темноте горело два больших костра и повсюду бродили перепившиеся ткачи. Но в том, как они хлопали друг друга по плечам, в том, как они останавливались, чтобы прилюдно справить нужду или опрокинуть в рот бутылку, в полуголых пьяных бабах, с хохотом метавшихся по двору, в грозных красных отблесках огня, освещавшего всю эту вакханалию, было ощущение близости чего-то грозного, окончательного и неумолимого.
Мы молча и быстро пошли к воротам; нам призывно замахали руками и закричали что-то неразборчивое сидевшие возле одного из костров люди с винтовками, и Котовский нервно сунул руку в карман. Слава Богу, за нами никто не увязался, но последние метры перед воротами, когда наши беззащитные спины были повернуты ко всему этому пьяному сброду, показались мне очень длинными. Выйдя за ворота, мы прошли десятка два шагов, и я остановился. Улица, спиралью уходящая вниз, была пуста; горело несколько фонарей, и в их спокойном свете тускло блестел мокрый булыжник.
- Дальше я не пойду, - сказал я. - Удачи вам.
- Вам тоже. Как знать, может, еще свидимся, - сказал он со странной улыбкой. - Или услышим друг о друге.
Мы пожали руки, он опять приложил два пальца к шляпе и, не оборачиваясь, пошел вниз по улице. Я глядел на его широкую спину, пока она не скрылась за поворотом, а потом медленно побрел назад. У ворот я остановился и осторожно заглянул в них. Окно кабинета Чапаева было темным. Мне вдруг стало ясно, почему на меня повеяло такой жутью от увиденного во дворе - чем-то все это напоминало мир барона Юнгерна. Никакого желания опять идти мимо костров с пьяными ткачами у меня не было.
Я понял, где может быть Чапаев. Пройдя вдоль забора метров сорок, я огляделся по сторонам. Видно никого не было. Подпрыгнув, я ухватился руками за край стены, кое-как подтянулся, перевалился через нее и спрыгнул вниз.
Вокруг было темно; огни костров заслонял черный силуэт молчащей усадьбы. Ощупью пробираясь между мокрыми от недавнего дождя деревьями, я добрался до спуска в овраг, поскользнулся и съехал туда на спине. Невидимый ручей журчал где-то справа; выставив руки перед собой, я пошел на его звук и через несколько шагов увидел между стволов освещенное окошко бани.
- Входи, Петька, - крикнул Чапаев в ответ на мой стук.
Он сидел за знакомым дощатым столом, на котором стояла огромная бутыль с самогоном, несколько стаканов и тарелок, керосиновая лампа и пухлая папка с бумагами; на нем была расстегнутая до пупа длинная белая рубаха навыпуск, и он был уже изрядно пьян.
- Что скажешь? - спросил он.
- Кажется, вы собирались решить проблему с красными ткачами, - сказал я.
- Я ее и решаю, - сказал Чапаев и разлил самогон по двум стаканам.
- Как я посмотрю, Котовский хорошо вас знает, - сказал я.
- Правильно, - ответил Чапаев, - я его тоже хорошо знаю.
- Он только что уехал вечерним поездом в Париж. Мне кажется, что мы сильно ошиблись, не последовав его примеру.
Чапаев зажмурился.
- Но в нас горит еще желанье, - нараспев прочел он, - к нему уходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда...
- Тоже читали? Очень польщен, - сказал я, и сразу же с тоской подумал, что "тоже" здесь неуместно. - Послушайте, если мы выйдем прямо сейчас, то можем еще успеть на поезд.
- А чего я не видел в этом Париже, - сказал Чапаев.
- Видимо, того, что мы скоро увидим здесь, - сказал я.
Чапаев ухмыльнулся.
- Это ты, Петька, верно говоришь.
- Кстати, - сказал я озабоченно, - а где сейчас Анна? В доме небезопасно.
- Я ей задание дал, - сказал Чапаев, - скоро подойдет. С ней все в порядке. Да ты садись давай. Я все тебя жду, жду - полбутылки уже выпил.
Я сел напротив.
- Твое здоровье.
Я пожал плечами. Делать было нечего.
- Ваше здоровье, Василий Иванович.
Мы выпили, и Чапаев задумчиво уставился на тусклый огонек керосиновой лампы.
- Я тут думал о твоих кошмарах, - сказал он, положив ладонь на папку. - Все истории, которые ты написал, перечитал. И про Сердюка, и про Марию этого, и про врачей, и про бандитов. Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как ты от всего этого просыпаешься?
- Нет, - сказал я.
- А ну-ка попробуй вспомнить.
Я задумался.
- Просто в какой-то момент становится ясно, что это сон, и все, - сказал я нерешительно. - Когда становится уж слишком не по себе, вдруг понимаешь, что бояться на самом деле нечего, потому что...
- Почему?
- Я пытаюсь подобрать слова. Я бы сказал так - потому что есть куда просыпаться.
Чапаев хлопнул ладонью по столу.
- А куда именно просыпаться?
На этот вопрос ответа у меня не было.
- Не знаю, - сказал я.
Чапаев поднял на меня глаза и улыбнулся. Мне вдруг престало казаться, что он пьян.
- Молодец, - сказал он. - Вот именно туда. Как только тебя подхватывает поток сновидений, ты сам становишься его частью, потому что в этом потоке все относительно, все движется и нет ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Когда тебя засасывает в водоворот, ты этого не понимаешь, потому что сам движешься вместе с водой и она кажется неподвижной. Так во сне появляется ощущение реальности. Но есть точка, неподвижная не относительно чего-то другого, а неподвижная абсолютно, и она называется "не знаю". Когда ты попадаешь в нее во сне, ты просыпаешься - точнее, сначала ты просыпаешься в нее. А уже потом, - он обвел рукой комнату, - сюда.