Ссыльно-каторжные и свободные поселенцы на Сахалине ничем по существу не отличались друг от друга ни в правовом отношении, ни по условиям жизни. Большое число невинно осужденных жили вместе с закоренелыми преступниками. Каторжник или его дети - свободные поселенцы - могли быть отданы в услужение частному лицу, чиновнику, надзирателю и в этом случае должны были исполнять его волю, работать на него. «Это не каторга, а крепостничество» (X, 63),- возмущенно писал Чехов (В связи с этим утверждением нельзя не обратить внимания на тон речи Петра Алексеева на процессе 50-ти и ряда других публицистических выступлений, где все отношения и порядки русской жизни 70 - 80-х годов характеризовались прежде всего как крепостнические. «...Если ... за исключением праздничного дня все рабочие под строгим надзором, и не явившийся в назначенный срок на работу не остается безнаказанным, ... значит, они все крепостные\ Если мы... нередко бываем вынуждены просить повышения... заработной платы, нас обвиняют в стачке и ссылают в Сибирь, - значит, мы крепостные! Если мы со стороны самого капиталиста вынуждены оставить фабрику и требовать расчета... вследствие... притеснения от разных штрафов, пас обвиняют в составлении бунта и прикладом солдатского ружья приневоливают продолжать у него работу, а некоторых как зачинщиков ссылают в дальние края, - значит, мы крепостные! Если из нас каждый отдельно не может подавать жалобу на капиталиста и первый же встречный квартальный бьет нам в зубы кулаком и пинками гонит вон - значит, мы крепостные!» («Вперед!», 1877, № 5, стр. 30 - 35). ).
Сходство условий жизни русского крепостного и каторжника лишний раз говорит об остроте социальных противоречий в России. Такой, по существу, научный вывод, к какому пришел Чехов, наблюдая жизнь на Сахалине, убедительно подтверждает демократический характер его восприятия действительности.
Никто на острове не думал о детях ссыльно-каторжных и лиц, отбывших наказание. Школьное дело было поставлено неудовлетворительно. Особенно Чехова возмущала вынужденная проституция подростков, телесные наказания, которым подвергались ссыльные и поселенцы.
Внешне на каторге как будто бы все обстояло благополучно, все предусмотрено «уставом» и правилами, мучителей и прямого мучительства как будто бы Мали, а горя людского, «горя реченька бездонная» - так передавал впечатления от очерков о Сахалине один из современников Чехова.
Никакие благие распоряжения и инструкции правительства не в состоянии были изменить положение на острове, о котором говорили: «вокруг море, а посредине горе». Сахалин действительно проклятый остров. Но почему? Потому что порядок жизни определялся произволом администраторов. Царство произвола - вот что такое остров Сахалин. В одной тюрьме плохо, в другой - получше, а общая картина от этого не меняется. Насильственное вселение в дома свободных поселенцев, отдача свободных людей в услужение, телесные наказания - вот конкретные проявления беззакония и произвола.
Но если это так, то вся Россия - остров Сахалин, ибо в каждой губернии тот же дикий произвол администрации, как и на Сахалине. Вся Россия 80-х годов XIX в. напоминала огромную тюрьму, отданную во власть царских администраторов. В этом отношении очерки «Остров Сахалин» перекликаются с рассказом «Палата № 6».
В своих очерках Чехов говорит о высокомерном и грубом, несправедливом обращении царских чиновников с местным населением - гиляками и айно. Численность гиляков постоянно уменьшается, констатирует писатель, места, отводимые им для поселения, крайне неблагоприятны для жизни, и это ведет к вырождению целой народности.
Издевательства администрации, суровый климат и стремление к свободе, «присущее человеку и составляющее, при нормальных условиях, одно из его благороднейших свойств», гонят ссыльного и поселенца с Сахалина, говорит Чехов, поэтому ни о какой серьезной колонизации острова речи быть не может. Царское правительство в этом отношении неизмеримо отстает даже от частных предпринимателей японцев, которые сумели на Сахалине наладить рыболовный промысел. Следует отметить отрицательное отношение Чехова к народническим теориям, утверждениям о какой-то особой общинности русского мужика, который якобы и в остроге, в ссылке живет общинным строем, восстанавливает общину везде, куда бы он ни попал. Такую точку зрения проводил, например, Н. М. Ядрннцев в своей обширной работе «Община в русском остроге» (журнал «Дело»). Как бы в ответ на подобные теории Чехов писал: «Люди, живущие в тюремной общей камере,- это не община, не артель.., а шайка...». Здесь процветают «ябедничество, наушничество, самосуд, кулачество», ростовщичество и т. д. (X, 92, 93).
В своей книге «Остров Сахалин» Чехов поднимает важную проблему об исправительном значении труда. Труд каторжников не может быть легким: они - преступники и должны искупать трудом свою вину. Среди каторжного населения были люди, действительно совершившие серьезные преступления. Достаточно вспомнить дело Пищикова, из ревности убившего свою жену, чтобы понять, какие люди попадали в ссылку. Жалеть их не приходилось. «Его злодейство подавляет», - говорил Г. Успенский в очерке «Один на один» (Успенский Г. И. Соч. в 9-ти т., т. 6. М., 1956, с. 373.). Поэтому важно раскрыть глубже взгляд Чехова па тяжесть каторжных работ. Писатель говорит об известном числе сосланных по ошибке суда, по оговору и даже самооговору, что раскрывает антинародный, сословно-классовый характер суда, не заинтересованного докопаться до истинных причин преступления, истинных мотивов и состава его участников. Суд охотнее выносил приговор мужику и мещанину, нежели дворянину или чиновнику. Каторга - «учреждение по преимуществу мужицкое» (X, 279): из числа каторжных и ссыльных только одна десятая часть не принадлежит к земледельческому классу, что само по себе также вскрывает классовый характер правосудия в царской России.
Но дело еще и в том, какую роль играет вся система каторжных работ, карательных мер для исправления преступника. В этом заключалась чисто академическая, научная задача Чехова, когда он отправился на Сахалин. Другое дело, что эта задача несколько отошла на задний план после знакомства с жизнью ссыльно-каторжных на острове.
Чехов, как всегда, проявил огромное чутье, поняв, что разрабатывать эту сторону дела не имеет смысла, ибо Сахалин представляет явление более широкое, чем картина каторжной тюрьмы. Здесь на исключительном материале выражались общие тенденции русской жизни с ее произволом и диким неуважением к личности. И он отошел от решения специальной задачи о роли исправительных тюремных заведений. В этом отношении его научный труд не получил своего логического завершения: не система исправительно-воспитательных учреждений выступила на первый план, а общее положение в стране. Исследователи очерков, которые просто сожалеют о строгости и физической тяжести сахалинских наказаний, вызывают недоумение читателя: а как же надо обращаться с каторжниками, совершившими тяжкое преступление?
«На Сахалине, как и везде на каторге, всякое предприятие должно иметь своею ближайшею и отдаленною целью только одно - исправление преступника» (X, 99), - убежден Чехов.
Труд по освоению Сахалина, труд в сельском хозяйстве, в угольных копях тяжел, вполне достаточен как наказание, искупление за совершенное преступление. Колонизация острова Сахалин - тяжелое дело, требовавшее массу «труда и борьбы», когда в трясине работали по пояс в воде, в дождь, морозы. Прибавьте к этому «тоску по родине, обиды, розги - и в воображении встанут страшные фигуры» (X, 75 - 76). Именно фигуры. Недаром здесь Чехов вспоминает стихотворение Некрасова «Железная дорога». Так было при начале заселения острова. Так было и спустя полвека при посещении его Чеховым. Работающие на постройке дороги в Тарайке каторжники были «ободранные, многие без рубах, искусанные москитами, исцарапанные сучьями деревьев...» (X, 365).
Но этот труд отягощен самодурством, самоуправством, административным насилием, неосведомленностью администрации, а это лишает труд смысла. Против этого и надо бороться. Труд тяжел, в рудниках особенно, но главная тяжесть не в труде, а «в обстановке, в тупости и недобросовестности всяких мелких чинов, - в наглости и несправедливости, произволе. В таких условиях труд лишен творческого начала. Сельскохозяйственный труд не дает удовлетворения, на острове он просто не производителен» (X, 139, 280 - 283).
И этому труду подневольному, неорганизованному Чехов противопоставляет труд творческий, полезный, необходимый, производительный. В конце пятой главы, рассказывая о кузнице, Чехов пишет: «Люди работают весело потому, вероятно, что сознают производительность труда» (X, 99). Нравственная устойчивость Егора (глава «Рассказ Егора») - в труде, который он сам себе находит и который ему предписан. Егор спит 2 - 3 часа в сутки, но он бодрей многих каторжников и ссыльных.
Каторжный Медведев - «человек умный и отважный»- не растерялся в сильный шторм и, несмотря на приказ надзирателя и даже рукоприкладство знатного пассажира, не повел вельбот к берегу, а направил его в открытое море, продержался там всю ночь и тем спас жизнь всем пассажирам и себе самому (X, 195).
Отважным матросом показал себя и каторжный Кузнецов. В бурю, пытаясь бежать с острова, он спасся только благодаря своим качествам смелого человека. «Он мне подавал чай, - рассказывает Чехов. - Это крепкий, смуглый, довольно красивый мужчина лет сорока, по-видимому, гордый и дикий; он мне напомнил Тома Айртона из «Детей капитана Гранта» (X, 260).
В трудный час, в единоборстве со стихией такие люди проявляют лучшие свои качества и тем дороги Чехову.