Солдат-учитель, глупый от природы, на службе сбился с толку совершенно. По виду это был самый обыкновенный мужик. Но говорил он всегда так необыкновенно и нес такую чепуху, что приходилось только руками разводить. Он все чему-то с величайшей хитростью улыбался, глядел на собеседника снисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвечал сразу.
- Как величать-то тебя? - спросил его Кузьма, в первый раз зайдя в школу.
Солдат прищурился, подумал.
- Без имени и овца баран, - сказал он наконец, не спеша. - Но спрошу и я вас: Адам - это имя ай нет?
- Имя.
- Так. А сколько же, к примеру, народу померло с тех нор?
- Не знаю, - сказал Кузьма. - Да ты это к чему?
- А к тому самому, что нам этого отроду не понять! Я, к примеру, солдат и коновал. Иду недавно по ярмарке - глядь, лошадь в сапе. Сейчас к становому: так и так, ваше высокоблагородие. "А можешь ты эту лошадь пером зарезать?" - "С великим удовольствием!"
- Каким пером? - спросил Кузьма.
- А гусиным. Взял, очинил, в жилу становую чкнул, дунул маленько, в перо-то, - и готово. Дело-то, кажись, просто, ан поди-ка, ухитрись!
И солдат лукаво подмигнул и постучал себя пальцем в лоб:
- Тут еще есть смекалка-то!
Кузьма пожал плечами и смолк. И, уж проходя мимо Однодворки, от ее Сеньки узнал, как зовут солдата. Оказалось - Пармен.
- А что вам задано на завтра? - прибавил Кузьма, с любопытством глядя на огненные вихры Сеныщ, на его живые зеленые глаза, конопатое лицо, щуплое тельце и потрескавшиеся от грязи и цыпок руки и ноги.
- Задачи, стихи, - сказал Сенька, подхватив правой рукой поднятую назад ногу и прыгая на одном месте.
- Какие задачи?
- Гусей сосчитать. Летело стадо гусей...
- А, знаю, - сказал Кузьма. - А еще что?
- Еще мышей...
- Тоже сосчитать?
- Да. Шли шесть мышей, несли по шесть грошей, - быстро забормотал Сенька, косясь на серебряную часовую цепочку Кузьмы. - Одна мышь поплоше несла два гроша... Сколько выйдет всего...
- Великолепно. А стихи какие?
Сенька выпустил ногу.
- Стихи - "Кто он?"
- Выучил?
- Выучил....
- А ну-ка.
И Сенька еще быстрее забормотал - про всадника, ехавшего над Невой по лесам, где были только
Ель, сосна да мох сядой...
- Седой, - сказал Кузьма, - а не сядой.
- Ну, сидой, - согласился Сенька.
- А всадник-то этот кто же?
Сенька подумал.
- Да колдун, - сказал он.
- Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебе подстригла. Тебе же хуже, когда учитель дерет.
- А он ухи найдет, - беспечно сказал Сенька, снова берясь за ногу, и запрыгал по выгону.
Мыс и Дурновка, как это всегда бывает со смежными: деревнями, жили в постоянной вражде и взаимном презрении. Мысовые считали разбойниками и побирушками дурновцев, дурновцы - мысовых. Дурновка была "барская", а на Мысу обитали "галманы", однодворцы. Вне вражды, вне распрей находилась только Однодворка. Небольшая, худая, аккуратная, она была жива, ровна и приятна в обращении, наблюдательна. Она знала, как свою, каждую семью, и на Мысу и в Дурновке, первая извещала усадьбу о каждом, даже малейшем деревенском событии. Да и ее жизнь знали все отлично. Она никогда и ни от кого ничего не скрывала, спокойно и просто рассказывала о муже, о Дурново.
- Что ж делать-то, - говорила она, легонько вздыхая. - Бедность была лютая, хлебушка и в новину не хватало. Мужик меня, правду надо сказать, любил, да ведь покоришься. Целых три воза ржи дал за меня барин. "Как же быть-то?" - говорю мужику. - "Видно, иди", - говорит. Поехал за рожью, таскает мерку за меркой, а у самого слезы кап-кап, кап-кап...
Днем работала она не покладая рук, по ночам штопала, шила, воровала щиты на чугунке. Раз, поздно вечером, выехал Кузьма к Тихону Ильичу, поднялся на изволок и обмер от страха: над потонувшими во мраке пашнями, на чуть тлеющей полосе заката росло и плавно неслось на Кузьму что-то черное, громадное...
- Кто это? - слабо крикнул он, натягивая вожжи.
- Ой! - слабо, в ужасе крикнуло и то, что так быстро и плавно росло в небе, и с треском рассыпалось.
Кузьма очнулся - и сразу узнал в темноте Однодворку. Это она бежала на него на своих легких босых ногах, согнувшись, взгромоздив на себя два саженных щита - из тех, что ставят зимой вдоль чугунки от заносов. И, оправившись, с тихим смехом зашептала:
- Напугали вы меня до смерти. Бежишь так-то ночью - дрожишь вся, а что ж делать-то? Вся деревня топится ими, только тем и спасаемся...
Зато совершенно неинтересный человек был работник Кошель. Говорить с ним было не о чем, да он и не словоохотлив был. Как большинство дурновцев, он все только повторял старые немудреные изречения, подтверждал то, что давным-давно известно. Погода портилась - и он посматривал на небо:
- Портится погодка. Дожжок теперь для зеленей первое дело.
Двоили пар - и он замечал:
- Не передвоишь - без хлеба посидишь. Так-то старички-то говаривали.
Он служил, в свое время, был на Кавказе, но солдатчина не оставила на нем никаких следов. Он ничего не мог рассказать о Кавказе, кроме того только, что там гора на горе, что из земли бьют там страшно горячие и странные воды: "положишь баранину - в одну минуту сварится, а не вынешь вовремя - опять сырая станет..." И нисколько не гордился тем, что повидал свет; он даже с презрением относился к людям бывалым: ведь "шатаются" люди только поневоле или по бедности. Ни одному слуху не верил - "все брешут!" - но верил, божился, что недавно под сельцом Басовым катилось в сумерки тележное колесо - ведьма, а один мужик, не будь дурак, взял да и поймал это колесо, всунул во втулок подпояску и завязал ее.
- Ну, и что же? - спрашивал Кузьма.
- Да что? - отвечал Кошель. - Проснулась эта ведьма нарани, глядь - а у ней подпояска из рота и из заду торчит, на животе завязана...
- А чего ж она не развязала-то ее?
- Видно, узел закрещен был.
- И тебе не стыдно такой чепухе верить?
- А мне что ж стыдиться? Люди ложь, и я тож. И любил Кузьма только напевы его слушать. Сидишь в темноте у открытого окна, нигде ни огонька, деревня чуть чернеет за логом, тихо так, что слышно падение яблок с лесовки за углом дома, а он медленно похаживает по двору с колотушкой и заунывно-мирно напевает себе фальцетом: "Смолкни, пташка-канарейка..." До утра он караулил усадьбу, днем спал, -дела почти не было: с дурновскими делами Тихон Ильич поспешил в этот год управиться рано, из скотины оставил всего лошадь да корову.
Ясные дни сменились холодными, синевато-серенькими, беззвучными. Стали щеглы и синицы посвистывать в голом саду, снегири и еще какие-то неторопливые крохотные птички, стайками перелетавшие с места на место по гумну, падрины которого уже проросли ярко-зелеными всходами; иногда такая молчаливая легонькая птичка одиноко сидела где-нибудь на былинке в поле... На огородах за Дурновкой докапывали последние картошки. Стало рано темнеть, и в усадьбе говорили: "Как поздно машина-то теперь проходит!" - хотя расписание поездов ничуть не изменилось... Кузьма, сидя под окном, целый день читал газеты; он записал свою весеннюю поездку в Казакове и разговоры с Акимом, делал заметки в старой счетоводной книге, - то, что видел и слышал в деревне... Больше всех занимал его Серый.
Серый был самый нищий и бездельный мужик во всей деревне. Землю он сдавал, на местах не жил. Дома сидел в голоде и холоде, но думал только о том, как бы разжиться покурить. На всех сходках бывал он, не пропускал ни одной свадьбы, ни одних крестин, ни одних похорон. Магарычи никогда не обходились без него: он встревал не только во все мирские, но и во все соседские - после купли, продажи, мены. Наружность Серого оправдывала его кличку: сер, худ, росту среднего, плечи обвислые, полушубочек короткий, рваный, замызганный, валенки разбиты и подшиты бечевой, о шапке и говорить нечего. Сидя в избе, никогда не снимая этой шапки, не выпуская изо рта трубки, вид он имел такой, будто все ждал чего-то. Но ему, но его мнению, чертовски не везло. Не подпадало дела настоящего, да и только! Ну, а в бирюльки играть был он не охотник. Всякий, конечно, норовил охаять...
- Да ведь язык-то без костей, - говорил Серый. - Ты сперва дело в руки дай, а потом уж и бреши.
Земли у него было порядочно - три десятины. Но податей зашло - на десятерых. И отвалились от земли руки у Серого: "Поневоле сдашь ее, землю-то: ее, матушку, в порядке надо держать, а уж какой тут порядок!" Сам он сеял не больше полнивы, но и ту продавал на корню, - "милое за немилое сбывал". И опять с резоном: дождись-ка ее, попробуй! - "Все, к примеру, дождаться-то лучше..." - бормотал Яков, глядя в сторону и зло усмехаясь. Но усмехался и Серый - печально и презрительно.
- Лучше! - хмыкал он. - Тебе хорошо брехать: девку отдал, малого женил. А у меня - глянь, угол-то сидит, ребятишек-то. Не чужие ведь. Я вон козу для них держу, поросенка выкармливаю... Тоже небось пить-есть просят.
- Ну, коза, к примеру, в этом деле не повинна, - возражал, раздражаясь, Яков. - Это у нас, к примеру, все водочки да трубочки на уме... трубочки да водочки...
И, чтоб не поругаться с соседом без толку, спешил отойти от Серого. А Серый спокойно и дельно замечал ему вслед:
- Пьяница, брат, проспится, дурак никогда.
Разделившись с братом, долго скитался Серый по квартирам, нанимался и в городе и по имениям. Ходил и на клевера. И вот на клеверах-то и довезло ему однажды. Нанялась артель, к какой пристрял Серый, отделать большую партию по восьми гривен с пуда, а клевер возьми и дай больше двух пудов. Вытрясли его - Серый подрядился машонку бить. Нагнал в азадки зерна и купил их. И забогател: в ту же осень поставил кирпичную избу. Но не рассчитал: оказалось, что избу нужно топить. А чем, спрашивается? Да нечем было и кормиться. И пришлось сжечь верх избы, и простояла она без крыши год, почернела вся.
А труба пошла на хомут. Правда, лошади еще не было; да ведь надо же когда-нибудь начинать обзаведение... И Серый махнул рукой: решил продать избу, поставить или купить подешевле, глинобитную. Рассуждал он так: будет в избе - ну, на худой конец, десять тысяч кирпичей; за тысячу дают пять, а то и шесть рублей; выходит, значит, больше полсотни... Но кирпичей оказалось три с половиной тысячи, за матицу пришлось взять не пять целковых, а два с полтиной... Озабоченно приглядывая себе новую избу, целый год приторговывался он только к тем, что были совсем не по деньгам ему. И примирился с теперешней только в твердой надежде на будущую - крепкую, просторную, теплую.