Смекни!
smekni.com

Деревня 2 (стр. 9 из 24)

- Поди ко мне, Тиша, поди, родной!

И неожиданно сгреб за волосы...

Если б жив был теперь шибай Илья Миронов, Тихон Ильич кормил бы старика из милости и не знал бы, едва замечал его. Ведь было же так с матерью, спроси его теперь: помнишь мать? - и он ответил: помню какую-то гнутую старуху... навоз сушила, печку топила, тайком пила, ворчала... И больше ничего. Чуть не десять лет служил он у Маторина, но и эти десять лет слились в один-два дня: апрельский дождик накрапывает и пятнит железные листы, которые, грохоча и звеня, кидают на телегу возле соседней лавки... серый морозный полдень, голуби шумной стаей падают на снег возле лавки другого соседа, торгующего мукой, крупой, халуем, - гуртуют, воркуют, трепещут крыльями, - а они с братом бычьим хвостом подхлестывают жужжащий у порога кубарь... Маторин был тогда молод, крепок, сизо-красен, с чисто выбритым подбородком, с рыжими бачками, срезанными до половины. Теперь он обеднел, шмыгает старческой походкой в своей выгоревшей на солнце чуйке и глубоком картузе от лавки н лавке, от знакомого к знакомому, играет в шашки, сидит в трактире Даева, пьет понемножку, хмелеет и приговаривает:

- Мы - люди маленькие: выпили, закусили, расплатились - и домой!

А встречая Тихона Ильича, не узнает его, жалко улыбается:

- Никак, ты, Тиша?

А сам Тихон Ильич не узнал при первой встрече, нынешней осенью, - брата родного: "Да неужели это Кузьма, с которым столько лет скитались по полям, деревням и проселкам?"

- Постарел ты, брат!

- Есть малость.

- А раненько!

- На то я и русский. У нас это - живо!

Закуривая третью папиросу, Тихон Ильич упорно и вопросительно глядел в окошко:

- Да неужели так и в других странах?

Нет, не может того быть. Бывали знакомые за границей, - например, купец Рукавишников, - рассказывали... Да я без Рукавишникова можно сообразить. Взять хоть русских немцев или жидов: все ведут себя дельно, аккуратно, все друг друга знают, все приятели, - и не только но пьяному делу, - все помогают друг другу; если разъезжаются - переписываются, портреты отцов, матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей учат, любит, гуляют с ними, разговаривают, как с равными, - вот вспомнить-то ребенку и будет что. А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в год бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет кто, кидаются комнаты прибирать... Да что! Ложки варенья жалеют гостю! Без упрашиваний гость лишнего стакана не выпьет...

Мимо окон прошла чья-то тройка. Тихон Ильич внимательно оглядел ее. Лошади поджарые, но, видно, резвые. Тарантас в исправности. За кем бы это? Поблизости ни у кого нет такой тройки. Поблизости помещики такая голь, что без хлеба по три дня сидят, последние ризы с икон продали, разбитого стекла вставить, крышу поправить не на что; окна подушками затыкают, а по полу, как дождь, лотки и ведра расставляют, - сквозь потолки как сквозь решета льет... Потом прошел Дениска-сапожник. Куда это? И с чем? Никак, с чемоданом? Ох, и дурак же, прости ты, господи, мое согрешение!

Тихон Ильич сунул ноги в калоши и вышел на крыльцо. Выйдя и глубоко дохнув свежим воздухом предзимних синеватых сумерек, опять остановился, сел на лавочку... Да, вот тоже семейка - Серый с сынком! Мысленно Тихон Ильич сделал ту дорогу, которую одолел Дениска по грязи, с чемоданом в руке. Увидал Дурновку, свою усадьбу, овраг, избы, сумерки, огонек у брата, огоньки по дворам... Кузьма сидит небось и читает. Молодая стоит в темной и холодной прихожей, возле чуть теплой печки, греет руки, спину, ждет, когда скажут - "ужинать!" - и, поджав постаревшие, подсохшие губы, думает... О чем? О Родьке? Брехня все это, будто она его отравила, брехня! А если отравила... Господи боже! Если отравила - что должна она чувствовать? Какой могильный камень лежит на ее скрытой душе!

Мысленно он взглянул с крыльца своего дурновского дома на Дурновку, на черные избы по косогору за оврагом, на риги и лозинки на задворках... За полями влево, на горизонте, - железнодорожная будка. В сумерки мимо нее все проходит поезд - бежит цепь огненных глаз. А потом загораются глаза по избам. Темнеет, становится уютней - и неприятное чувство шевельнеться каждый раз, когда взглянешь на избы Молодой и Серого, что стоят почти среди Дурновки, через три двора друг от друга: ни в той, ни в другой нет огня. Детишки Серого, как кроты, слепнут, шалеют от радости и удивления, когда удается в какой-нибудь счастливый вечер осветить избу...

- Нет, грешно! - твердо сказал Тихон Ильич и поднялся с места. - Нет, безбожно! Надо хоть маленько помочь делу, - сказал он, направляясь к станции.

Морозило, душистее тянуло от вокзала запахом самовара. Чище блестели там огни, звучно громыхали бубенчики на тройке. Хоть куда троечка! Зато лошаденки мужиков-извозчиков, их крохотные тележки на полурассыпавшихся, косых колесах, облепленных грязью, - смотреть жалко! Визжала и глухо хлопала за палисадником вокзальная дверь. Обогнув его, Тихон Ильич поднялся на высокое каменное крыльцо, на котором шумел двухведерный медный самовар, краснея, как огненными зубами, своей решеткой, и столкнулся как раз с кем и нужно было, - с Дениской.

Дениска, в раздумье опустив голову, стоял на крыльце и держал в правой руке дешевый серый чемоданишко, щедро усеянный жестяными шляпками и перевязанный веревкой. Был Дениска в поддевке, старой и, видимо, очень тяжелой, с обвисшими плечами и очень низкой талией, в новом картузе и разбитых сапогах. Ростом он не вышел, ноги его, сравнительно с туловищем, были очень коротки. Теперь, при низкой талии и сбитых сапогах, ноги казались еще короче.

- Денис? - окликнул Тихон Ильич. - Ты зачем здесь, архаровец?

Никогда и ничему не удивлявшийся Дениска спокойно поднял на него свои темные и томные, с грустной усмешкой, с большими ресницами глаза и стащил с волос картуз. Волосы у него были мышиного цвета и не в меру густы, лицо землистое и как будто промасленное, но глаза красивые.

- Здравствуйте, Тихон Ильич, - ответил он певучим городском тенорком и, как всегда, как будто застенчиво. - Еду... в эту самую... в Тулу.

- Это зачем же, позвольте спросить?

- Може, место какая выйдет...

Тихон Ильич оглядел его. В руке - чемодан, из кармана поддевки торчат какие-то зеленые и красные книжечки, свернутые в трубку. Поддевка...

- А щеголь-то ты не тульский!

Дениска тоже оглядел себя.

- Поддевка-то? - скромно ответил он. - Что ж, вот наживу в Туле денег, вендерку себе куплю, - сказал он, называя венгерку вендеркой. - Я летом как было справился! Газетами торговал.

Тихон Ильич кивнул на чемодан;

- А это что ж за штука такая? Дениска опустил ресницы:

- Чумадан себе купил.

- Да уж в венгерке без чемодана никак нельзя! -насмешливо сказал Тихон Ильич. - А в кармане что?

- Так, кляповинка разная...

- Покажь-ка.

Дениска поставил чемодан на крыльцо и вытащил из кармана книжечки. Тихон Ильич взял и внимательно переглядел их. Песенник "Маруся", "Жена-развратница", "Невинная девушка в цепях насилия", "Поздравительные стихотворения родителям, воспитателям и благодетелям", "Роль..."

Тут Тихон Ильич запнулся, но Дениска, следивший за ним, бойко и скромно подсказал:

- Роль пролетарията в России. Тихон Ильич качнул головой.

- Новости! Жрать нечего, а чемоданы да книжки покупаешь. Да еще какие! Верно, недаром тебя смутьяном-то зовут. Ты, говорят, все царя ругаешь? Смотри, брат!

- Да авось не имение купил, - ответил Дениска с грустной усмешкой. - А царя я не трогал. На меня брешут, как на мертвого. А я и в мыслях того не держал. Ай я лунатик какой?

Завизжал блок на двери, показался станционный сторож, - седой отставной солдат с свистящей и хрипящей одышкой, - и буфетчик, толстый, с заплывшими глазками, с сальными волосами.

- Посторонитесь-ка, господа купцы, позвольте самоварчик взять...

Дениска посторонился и опять взялся за ручку чемодана.

- Спер, верно, где-нибудь? - спросил Тихон Ильич, кивая на чемодан и думая о деле, по которому пошел на станцию.

Дениска промолчал, нагнув голову.

- И пустой ведь?

Дениска рассмеялся.

- Пустой...

- С места-то прогнали?

- Я сам ушел.

Тихон Ильич вздохнул.

- Живой отец! - сказал он. - Тот тоже всегда так-то; наладят его в шею, а он - "я сам ушел".

- Глаза лопни, не брешу.

- Ну, хорошо, хорошо... Дома-то был?

- Был две недели.

- Отец-то опять без дела?

- Таперь без дела.

- Таперь! - передразнил Тихон Ильич. - Деревня стоеросовая! А еще революцанер. Лезешь в волки, а хвост собачий.

"Авось и ты-то из тех же квасов", - с усмешкой подумал Дениска, не поднимая головы.

- Значит, сидит себе Серый да покуривает?

- Пустой малый! - убежденно сказал Дениска.

Тихон Ильич постучал ему в голову костяшками.

- Хоть бы дурь-то свою не выказывал! Кто ж так-то про отца говорит?

- Стар кобель, да не батькой звать, - ответил Дениска спокойно. - Отец - так корми. А он дюже меня кормил?

Но Тихон Ильич не дослушал. Он выбирал удобную минуту, чтобы начать деловой разговор И, не слушая, перебил:

- А на билет-то до Тулы есть?

- А на кой он мне, билет-то? - ответил Дениска. - Приду в вагон, - прямо, господи благослови, под лавку.

- А книжечкй-то где расчитывать? Под лавкой-то не расчитаешься.

Дениска подумал.

- Вона! - сказал он. - Не все ж под лавкой. Залезу в нужник, - читай хошь до свету.

Тихон Ильич сдвинул брови.

- Ну вот что, - начал он. - Вот что: всю эту музыку пора тебе бросать. Не маленький, дурак. Вали-ка назад, на Дурновку, - пора к делу прибиваться. А то ведь на вас смотреть тошно. У меня вон... надворные советники лучше живут, - сказал он, разумея дворовых собак. - Помогу, уж так и быть... на первое время. Ну, на товаришко там, на струмент... И будешь и сам кормиться, и отцу хоть немного подавать.

"К чему это он гнет?" - подумал Дениска.

А Тихон Ильич решился и докончил:

- Да и жениться пора.

"Та-ак!" - подумал Дениска и не спеша стал завертывать цигарку.