– Филепе! – вдруг позвала она.
Филепе удалось наконец освободиться, он вбежал в дом и громко спросил:
– Да, mamasita?
– Сядь, nino, нам надо поговорить, именем всех святых, надо!
Она почувствовала, как ее лицо стало старым, потому что душа состарилась тоже, и она проговорила, очень медленно и с трудом:
– Сегодня вечером мы должны тайно проникнуть в катакомбу.
– Возьмем ножик, – Филепе оскалил зубы, – и убьем мрачного человека?
– Нет-нет, Филепе, послушай.
И он стал слушать, что она придумала.
Прошли часы, и наступило время Церкви. Время колоколов и пения. Воздух долины был напоен голосами, поющими вечернюю мессу, дети с зажженными свечами стройными рядами шли на ту сторону темного холма, где огромные бронзовые колокола, раскачиваясь, оглашали долину оглушительным звоном, от которого оставшиеся на опустевших дорогах собаки подпрыгивали и заливались.
Кладбище было сейчас беломраморным, словно от снега, и все светилось и блестело. Шероховатый гравий казался градом, ниспосланным Богом; он хрустел под ногами Филомены и Филепе, а за ними в лунном свете неотступно следовали их черно-чернильные тени. Они с опаской взглянули через плечо, но никто не крикнул им "стой!". Увидели могильщика, его безногую, двигавшуюся вниз по холму тень – видно, он срочно кому-то понадобился. А теперь:
"Быстро, Филепе, замок!"
Вместе они вставили между замком и деревянными дверьми длинный металлический прут – он лежал рядом на сухой земле. Дерево затрещало, запоры ослабли. Вместе налегли на тяжелую дверь – она с грохотом подалась назад. И вместе стали всматриваться в эту самую темную и самую тихую ночь. Внизу их ждала катакомба.
Филомена расправила плечи и вдохнула воздух:
– Пошли.
И сделала первый шаг.
В глиняном домике Филомены Диас в беспорядке спали дети; ночная прохлада вынуждала их прижиматься и согревать друг друга теплым дыханием.
Вдруг они все как один дружно открыли глаза.
Шум шагов, медленных, отрывистых, послышался снаружи. Дверь рывком отворилась, и через мгновение неясные силуэты трех людей стали вырисовываться в белизне вечернего неба. Один ребенок сел и зажег спичку.
– Нет. – Свет ей мешал, и Филомена резко выбросила руку вперед – спичка куда-то улетела. Она сделала глубокий вдох. Дверь захлопнулась. В комнате снова воцарилась темнота. И этой темноте Филомена сказала: – Свечу не зажигать. Ваш отец вернулся домой.
В полночь в дверь стали долго и настойчиво колотить.
Филомена открыла.
Могильщик крикнул ей в лицо:
– Вот она, воровка!
Позади него стоял Рикардо, его лицо было помято и казалось очень старым и усталым.
– Кузина, прости, ты разрешишь нам… Наш друг…
– Ничей я не друг, – продолжал кричать могильщик. – Сломали замок, украли тело. Опознать тело – значит найти вора. Я не мог вас сюда не привести. Арестуйте ее.
– Подожди-ка, пожалуйста, минутку, – сказал Рикардо. Он отошел от могильщика и, с важным видом повернувшись к кузине, спросил: – Мы можем войти?
– Там, там! – Могильщик прыгнул в дом, диким взглядом стал смотреть по сторонам, а потом показал в дальний угол. – Видите? Но Рикардо не сводил глаз с женщины и мягко позвал:
– Филомена!
Филомена выглядела сейчас как человек, который шел сквозь длинный темный туннель и наконец подошел к его концу – увидел тень наступающего дня. В ее глазах была уверенность, а рот знал, что сказать. Ужас ушел, его место занял свет, исходивший от огромной охапки осенней соломы – она вместе с сыном принесла ее сверху. И больше ничего случиться с ней не могло; это можно было понять по тому, как она держалась, когда ответила:
– Мумий здесь нет.
– Я тебе верю, кузина, но… – Рикардо тяжело откашлялся и поднял глаза. – А что там стоит у стены?
– Это для Дня поминовения. – Филомена даже не взглянула туда, куда он показал. – Взяла бумагу, муку, проволоку и глину и сделала из них человека… Да, он похож на мумию.
– Ты действительно его сделала? – ошеломленно спросил Рикардо.
– Да нет же, нет! – Могильщик весь затрясся от возмущения.
– С твоего разрешения. – Рикардо прошел в комнату, встал лицом к лицу с прислоненной к стене фигурой и направил на него фонарик. – Так, – сказал он. – Все точно.
Филомена посмотрела в открытую дверь на лунную ночь.
– Просто мне подсказали, как ее сделать, эту мумию.
– Кто подсказал? – удивился могильщик, поворачиваясь к ней.
– Есть-то нам нужно. Или ты хочешь, чтобы мои дети голодали?
Но Рикардо не слушал. Он стоял у стены, наклоняя голову то так, то эдак, тер подбородок и искоса смотрел на высокую фигуру, которая стояла в собственной тени и, прислонясь к стене, хранила молчание.
– Игрушка, – размышлял вслух Рикардо, – самая большая игрушка, которую я когда– либо видел. А видел я и скелеты в человеческий рост в витринах, и картонные гробы с пряничными черепами внутри. Да. Но это… Это какой-то ужас, Филомена!
– Ужас? – спросил могильщик, и его голос задрожал. – Но это же не игрушка, это…
– Поклянись, Филомена, – сказал Рикардо, даже не взглянув на него. Он протянул руку и несколько раз, как по ржавому железу, постучал по груди человека. Звук был похож на дробь одинокого барабана. – Поклянись, что это папье-маше.
– Клянусь Пресвятой Девой!
– Что ж, хорошо. – Рикардо пожал плечами, фыркнул и засмеялся. – Раз ты поклялась Пресвятой Девой, что еще надо? К суду я тебя привлечь не могу – потребуются недели или даже месяцы, чтобы доказать или опровергнуть, что это сделано из мучной пасты и старых газет и раскрашено бурой землей.
– Недели, месяцы, доказывать, опровергать! – кричал могильщик направо и налево, желая показать, что здравый смысл в этих стенах полностью отсутствует. – Да эта "игрушка" – моя собственность, моя!
– Игрушка, – спокойно ответила Филомена, глядя вдаль на холмы, – если это игрушка – сделана мной и, безусловно, принадлежит мне. Но даже, – продолжала она, словно наслаждаясь спокойствием, которое в нее вселилось, – даже если это не игрушка и Хуан Диас и в самом деле вернулся домой, что ж, разве он в первую очередь не принадлежит Господу Богу?
– Да кто с этим спорит? – удивился Рикардо.
Могильщик хотел сделать еще одну попытку. Но прежде чем он успел что-то пробормотать, Филомена сказала:
– Как-то в Страстную неделю по воле Господа Бога, перед лицом Господа Бога, на алтаре Господа Бога и в церкви Господа Бога Хуан Диас сказал, что всегда будет моим.
– Вот именно, всегда, – обрадовался могильщик. – Но его "всегда" кончилось, и сейчас он мой.
– Итак, – продолжала Филомена, – во-первых, он – собственность Господа Бога, а потом уже собственность Филомены Диас. И даже если это не игрушка, а настоящий Хуан Диас, даже в этом случае, хозяин мертвых, ты выселил своего квартиранта, более того, ты сказал мне, что он тебе не нужен. Но если ты так его любишь и хочешь обратно, заплати нам – и бери на здоровье.
От возмущения могильщик язык проглотил – и вмешался Рикардо:
– Кладбищенский сторож, в течение многих месяцев я наблюдаю многих адвокатов, выслушиваю много различных, великолепных доводов по тому или иному делу – тут и продажа земельных участков, и производство игрушек, и многое другое. Но Боже мой, в этом деле Филомены и Хуана Диаса, или кто бы это ни был, с одной стороны – голодные дети, с другой – совесть могильщика и столько разных сложностей, что твой бизнес так или иначе пострадает. И неужели, несмотря на все это, ты готов потратить долгие годы, чтобы преследовать ее по суду?
– Готов, – ответил могильщик и замолчал.
– Дорогой мой человек, – сказал Рикардо, – однажды ты дал мне маленький совет, и теперь я хочу отплатить тем же. Я не учу тебя охранять мертвых. Но и ты в свою очередь не учи меня охранять живых. Твои полномочия оканчиваются внутри кладбища, а за воротами люди переходят под мое начало, и неважно, молчат они или говорят. Так что…
Рикардо еще раз стукнул по полой груди Хуана Диаса. Грудь зазвенела, словно сердце забилось, – от громкого вибрирующего звука могильщик вздрогнул.
– Я официально заявляю, что это подделка, игрушка, а вовсе не мумия. Мы только время зря теряем. Пойдемте, господин могильщик, обратно в ваши собственные земли. Спокойной ночи, дети Филомены и Филомена, дорогая кузина.
– А как насчет этого, насчет него? – спросил могильщик, не двигаясь и показывая на фигуру.
– Чего ты волнуешься? – спросил Рикардо. – Никуда он не денется, останется на месте. Хочешь – обращайся в суд. Или ты считаешь, что он убежит? Нет? Тогда спокойной ночи. Спокойной ночи.
Дверь захлопнулась – они вышли прежде, чем Филомена успела протянуть руку и выговорить слова благодарности.
В темноте она потянулась за свечой, чтобы поставить ее в ногах человека, выглядевшего сейчас как сухой початок кукурузы в обертке. "Плащаница", – подумала она и зажгла свечу.
– Не бойтесь, дети, – сказала она вслух. – И идите спать. Спать.
Филепе лег, легли и другие. Наконец, не погасив свечи, легла и сама Филомена – на плетеный матрас, накрывшись простым тонким одеялом, но прежде, чем заснуть, успела обдумать многое из того, что ей предстоит сделать завтра. "Утром, – думала она, – туристские автобусы снова зашумят по дороге. Филепе подойдет к ним и расскажет пассажирам о нашем месте. А на двери уже будет висеть яркое объявление: "Музей – 30 сентаво". И туристы повалят, потому что, хоть кладбище и на холме, наш дом от него совсем рядом и его легко найти. И когда-нибудь, очень скоро, на деньги этих туристов мы починим крышу и купим большие мешки свежей кукурузной муки и мандарины, да, для детей. И может быть, когда-нибудь мы все переедем в Мехико, где дети будут ходить в большую школу. И все из-за того, что случилось сегодня".
"А ведь Хуан Диас и в самом деле вернулся, – подумала она. – Он здесь и ждет тех, кто придет на него посмотреть. У его ног я поставлю чашку, и туристы набросают в нее куда больше денег, чем он мог заработать".
– Хуан. – Она подняла глаза. Дыхание детей согревало ее, словно в доме был очаг. – Хуан, ты видишь? Ты понимаешь? Ты на самом деле понимаешь? И ты прощаешь, Хуан, ты прощаешь?
Пламя свечи задрожало.
Она закрыла глаза. Из-под опущенных век она словно видела улыбку Хуана Диаса, но была ли это улыбка, которую смерть начертала на его устах, или только что родившаяся улыбка, которой он улыбался ей одной, или она вообще ее вообразила – этого точно сказать она не могла. Но чувствовала, как он стоит, высокий и одинокий, и остаток ночи будет гордо их охранять.
Где-то далеко залаяла собака, но никто, кроме могильщика, одиноко бродившего по кладбищу, ее не слышал.