А его частые признания о своей усталости от этой самой "Руси", которую ему тщательно привязывали на загорбок, разве не говорят они о желании поэта выйти из узкого круга специально "русских" тем, чаемых от него поминальщиками этой Руси?
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам.
или
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
и наконец:
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
Вот вам и "Голубая Русь". Неужто же это "национальное" признание не перевесит всех идиллистических описаний в орнаментально-уставном стиле его ранних стихов? А ведь это - зрелый голос поэта в одной из сильнейших его вещей. Как же быть с "национализмом"?
Рязанская губерния еще не нация, а словарь выбирается поэтом в меру его языковой культуры.
Не "руссизмом" и не "национальностью" завоевывал себе признание Есенин. И не только голым талантливым нутром. Биографию свою положил он в основу своей популярности. Биографию, поставленную наперерез волнам времени, наперекор совершающемуся вокруг него.
Она-то и подчеркивала и акцентировала его стихи своим отличием от происходящего.
В ней отступал он от общей окраски сегодняшнего дня. Посредством своей биографии, апеллировал он к читателю, обозначая несовпадение своей судьбы с общим течением событий. Он нарушал такт общего движения и этим обнаруживал, доводил до светлого поля сознания всю широту масштаба этого движения.
Это и есть закон повествования.
Все равно, будет ли повествование вестись от лица главного, действующего лица, или от лица автора.
Судьба Дон Кихота и Анны Карениной и Гамлета - в том, что их личные биографии не сливаются с окружающими их обстоятельствами.
Гоголь и Толстой, Байрон и Уайльд, нашли необходимым подкрепить судьбу написанного ими резкими чертами своих биографий.
Отвод их от линии окружающего их быта.
Закон занимательности, фиксированья внимания может быть активен не только изнутри произведения.
Он может действовать на литературу и извне.
Закон этот - несовпадение частного с целым.
Диспропорции личного и общего.
Обобщение впечатлений - стирает их, вытягивая в одну среднюю линию движения.
Чтобы узнать направление, надо остановить внимание на детали.
Когда из окна вагона, неподвижно стоящего, смотришь на бегущий мимо поезд - кажется, что движешься сам.
Чтобы прекратить этот обман и ощутить движение второго поезда, нужно перевести глаза на неподвижную точку.
Неподвижная точка и есть биография в общем повествовании.
Неподвижной точкой, реализующей движение вокруг, и был сам Есенин.
А стихи его двигались. Они не могли не двигаться, оставаясь "незапамятными глухими глубинами", как того хотели критики.
Есенин учитывал качество употребляемого им в работе материала.
Когда он брал архаизмы и славянщину, он узнал что на них есть спрос и есть мода.
Он помнил, что тем из его поклонников, кто связан хотя воспоминаниями с прошлым, они важны именно как привычные им, любимые ими вещи.
Он помнил ту эпоху нео-славянофильщины в искусстве, когда богоборчество, богоискательство и богостроительство качало его на дебелых московских волнах символистского моря. Когда А. Блок, Вяч. Иванов, Бердяев поощряли его "неискушенную" близость к четьи-минеям и апокалипсису.
Он знал, что читатель, воспитанный на этих дрожжах, еще не исчез. Больше того. У него-то и осталась привычка к книге у этого читателя, - к книге стихов, к оценке ее, к ее популярности.
Для них он долго подновлял потускневшие строчки Вяч. Иванова и Блока.
Для них он долго не мог расстаться с архаикой и потяготой к старине, так ценимой ими.
Он видел, что довоенный уровень "продукции искусства" долго еще останется предельной чертой, до которой будет подниматься культура читателя.
И сознательно не мог, - хотя и мог бы - выше этой черты, в своем творчестве трезво расценивая возможности.
В самом деле: ведь если не этот, не к "глухим глубинам" обращенный читатель, то какой он новый?
Тот, кто требует примитив и сантимента, кому нужно перефразировать строки романского трафарета: "Жизнь - обман с чарующей тоскою"?
Для того вовсе не так рязански доступен и близок тот импрессионистический пейзаж, в манере которого привык работать Есенин?
Или тот, кто вообще со стихами "просит не беспокоиться"?
Нужно помнить: культуры нового массового читателя у нас нет.
Ее черты только намечаются еще в общеобразовательных областях. В точных науках. В зачатках знаний политикоэкономических.
В литературе, а тем более в поэзии, мы отброшены далеко назад.
Как же сохранить песенную связь своего времени с читателем?
Как, не оторвавшись от него, удержать песню на высоте достигнутой ею нынче?
Как не утерять в ней лицо своей эпохи?
Материал он брал не дорогой и не добротный; плывущий легко в уши, проходящий мимо сознания.
Но неподвижною точкой перед сознанием читателя он поставил самого себя.
Фиксировав это сознание, вклинившись в него прочно и глубоко, он становился победителем.
Он завоевывал это сознание, брал его в плен и тогда вводил в него настоящие, свои, великолепные строки.
Он культивировал это сознание подлинной песней, редко-редко пробивавшейся из-под груза того временного, непрочного и случайного материала, который он сам расценивал, как предварительную работу над читателем.
Недели за две до его смерти, при последней встрече с ним мы говорили об этом.
Есенин, опухший и изуродованный своей биографией, испуганный и потрясенный ее непреодолимой гибельностью, хрипел, перегнувшись ко мне
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
О какой болезни говорит здесь поэт? О боязни пустых пространств, о боязни безлюдных полей, столь идиллически воспевавшихся им раньше. Конечно не в буквальном смысле дан этот образ. Страх поэтического, песенного безлюдья овладел сердцем Есенина. И если ему противопоставлен образ осыпающейся в сентябре рощи, то этим еще более усиливается безотрадность этого безлюдья. Ветер, веющий с поля, алкоголь, осыпающий мысли как листья - разве не говорит эта связанность образов о большом душевном одиночестве, кристаллизующемся в ощущении боли, болезни? Но не будем забегать вперед.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше не в мочь.
Чорный человек,
Чорный, чорный,
Чорный человек
На кровать ко мне садится.
Чорный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Так ли прост и общедоступен "этот образ сравниваемой с птицей головы"? "На шее ноги". Прозаически следовало бы "на ноге шеи". "Машет ушами"... Скажут: болезненная фантазия... В том то и дело, что раз человек заговорил о своей болезни - нужно дать о ней представление, нужно заставить ее почувствовать эту болезнь. И сложности ее соответствующей этому сложному образу, который никак не влезает в определение "всем понятной" мигрени.
"Чорный человек, чорный, чорный" и еще раз "чорный человек". Как бы боясь, что эпитет этот пройдет мимо ушей, не запомнившись, как бы не желая, чтобы его приняли лишь за поэтическую расцветку - повторяет Есенин. Упорным нажимом интонации, он как бы хочет отделить, материализовать этот призрак от остальных представлений.
Чорный человек
Водит пальцем по мерзкой книге,
И гнусавя надо мною,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чорный человек,
Чорный, чорный.
Призрак продолжает материализоваться. Галлюцинация охватывает не только зрение, но и слух. До малейших деталей возникает образ начетчика четьи-миней, впервые подавивших тоской и страхом сердце Есенина. "Водит пальцем по мерзкой книге"... А ведь эта книга - книга жизни самого поэта.
Ведь эта та самая "Голубиная книга", в страницах которой так жадно копошились руки его почитателей.
Слушай, слушай, -
Бормочет он мне. -
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
О каких "громилах и шарлатанах" говорится здесь? Конечно, - переводя образ из поэтически разбойничьей перспективы в реально-бытовую, - те громилы, в угоду которым превращалась жизнь Есенина, в жизнь "какого-то прохвоста и забулдыги". Конечно, те шарлатаны, которые продолжали кликушествовать о "Голубой Руси", отлично понимая, что романтика ее ведет к опоэтизированию именно тех ее качеств инертности, патриархальности, религиозности, которые тормозят ее движение вперед. Этих "самых отвратительных" громил и шарлатанов, громил всякого нового душевного движения и шарлатанов поэтической алхимии ненавидел Есенин всем гневом своего поэтического темперамента. Ненавидел, потому что он должен был равняться по их рядам, должен был окрашивать свое творчество в привычный им цвет; потому что нет у нас в поэзии радости от сильной, честной, прямой строки, потому что нужно в ней прикидываться либо отчаянным прохвостом и забулдыгой, либо проповедником и моралистом, излагающем в рифмах всем понятные и доступные истины.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Как отлично построена эта строфа. Чистота снега мастерски тонко ассоциирована с "самой высокой и лучшей маркой" и бедного авантюриста, вся авантюра которого заключалась в судоржных поисках способов сохранить и пронести через безлюдное поле поэтического восприятия, облик поэта во что бы то ни стало, хотя бы ценой собственной гибели.