"Из его слов и некоторых обстоятельств, - говорит Исмайлов, - я видел, что ему не сладить с женою, и спросил:
- Для чего вы стесняли ее вашим с нею обращением?
- Никогда! - отвечал почтенный сановник. - Я ей давал во всем полную свободу; она распоряжалась сама собою, как хотела, выезжала, куда ей вздумалось, и принимала на своей половине кого и когда ей было угодно".
Словом, старый муж никогда не мешал своей бойкой жене ни в чем и нимало не стеснял ее ни имущественно, ни в праве распоряжения детьми, но она все-таки его бросила, и он приехал в Петербург жаловаться императрице за дочь (институтку) и плакать с Исмайловым за роскошными обедами в гостинице. Причем он все спрашивал:
- Что мне делать; мне, старику, привыкшему жить в семье и оставшемуся без подруги и без детей, которых я люблю?
Исмайлов ничего ему не придумал, потому что у дамы были "такие обстоятельства, что с нею не совладать".
Чья бы ни была эта история, но она трижды интересна: во-первых, этот светский муж светской жены, который ни в чем ее не стеснял и очевидно знал, что она пользовалась своею свободой "как животное", и при всем этом считал себя с нею "в семье" и при "подруге"... Это своего рода психия. Во-вторых, эта великосветская дама за 45 лет, которая вела самую разнузданную жизнь и имела для себя прикрытием законного мужа, - вдруг предпочла всей этой удобной обстановке скандалезный разрыв. - Она была бы совершенно неверна своей среде, если бы в ней всем этим двигало только "животное". Животное ест и спит там, где ему сытно и хорошо постлано, - не удовлетворяется этим то, что требовательнее животного и не терпит мысли о разводе.
По всем вероятиям, история сановника была не только "скандалом в благородном семействе", но и довольно серьезная человеческая драма, с какими-то осложняющими обстоятельствами, ввиду которых сведущий синодальный секретарь уже не нашел возможным посоветовать посечь статскую генеральшу, как была по его совету высечена полковница. Отсюда хвалители доброго старого времени могут видеть, что и тогда суд был лишен беспристрастия и равной справедливости гораздо больше, чем суд нынешний.
Сановник 5[-го] класса приехал заявлять свои права на старшую дочь, отданную его женою в Екатерининский институт, и начал это с жалобы государыне императрице, но не достиг ничего: как он ни был чист и прав, но детей ему не отдали, и он только поугощался с синодальным секретарем обедами да [по]плакался перед ним, а жена его в это время "определила всех других детей по учебным заведениям". Затем старец уехал доживать одиноко век свой в деревне, а его супруга свободно дожила свое "бабье лето", как хотела, в снисходительном к ней Петербурге... Кто же помогал ей все это так обделать? Вероятно, люди не бессильные и "носители преданий".
*
Вот, собственно, как наичаще разрешался у нас "во дни оны" затронутый в романе г. Маркевича "забытый вопрос", т. е. вопрос о детях. Решали его у нас в прошлое время круто и нецеремонно, - гораздо менее задумываясь над ним, чем задумываются ныне. И решал его по своему хотению не тот из супругов, который был правее с точки зрения верности своему долгу, а тот, кто умел лучше поставить себя в такие "обстоятельства, с которыми не совладеть".
Вот это будет истинное указание жизни, отмеченное хотя и не художественною, [н]о правдивою рукою современника, и по таким указаниям физиономия века выражается гораздо справедливее, чем по сочинениям, представляющим данную эпоху в вымыслах.
Вслед за сим записки синодального секретаря открывают нам самую большую и самую занимательную из брачных историй. Сейчас мы встретимся с женщиной молодой, обаятельно-прекрасной, с виду несчастливой и наивной, но в супружестве дальновидной, коварной и таких бешеных страстей, что лучшим определением для нее можно взять стих Байрона:
"Весталка по пояс, и с пояса кентавр".
Тут мы увидим то, что в самом деле может быть названо "большою игрою на самую дерзкую ставку".
Н. Лесков.