Тогда она сама стала "заманивать" к себе Исмайлова. Он долго стоически выдерживал себя и к ней не шел. Она выходила из себя и не знала, как "с ним поступить". Наконец написала письмо, исполненное страстных жалоб и резких упреков, и закончила тем, что сама не хочет меня видеть.
Я извинился через письмо, говорит Исмайлов, и несколько польстил ей: я написал, что я человек холостой, могу любить, но не могу жениться: что любить и видеть любимый предмет, не обладая им, значит обречь себя на жертву неминуемую, и что подле нее я всегда чувствовал жгучий пламень, но не ощущал отрадной теплоты. Боюсь сгореть и пасть такою же жертвою неосторожности, какою пал мой добрый малоросс".
Сказано было очень ясно. Так тоже писали в 60-х годах. Приглашения к обладанию отрадной теплотой синодальный секретарь, однако, от вдовы не получил. "Красавица замолчала", и секретарь сделался к ней не вхож, а адъютант опасался, что "она того и гляди уронит себя окончательно. Но судьба решила по-своему".
И как увидим, решила очень причудливо и совсем in hoch romantischen Stile [В высоко романтическом стиле (нем.)].
"В один осенний полдень красавица гуляла в Летнем саду, с нянею и детьми. Кому-то из гуляющих близко нее сделалось дурно. Почувствовавший дурноту потянулся было к скамейке, но закачался и вдруг упал.
Красавица оставила детей на присмотр няни, а сама бросилась помочь упавшему. Расстегнула ему сюртук и галстук; потерла чем-то из своего флакончика виски и голову; потребовала воды; спрыснула лицо и, таким образом приведя омертвелого в чувства, отправила его с провожатым в его квартиру".
А "в то время, когда красавица занималась больным, подходит к ней один мужчина немолодых лет (ниже сказано за 70), изысканно одетый: помогает ей в операциях, оберегает от любопытных и, когда все кончилось, вежливо раскланивается, не объяснив, кто он такой, и не спросив, кто она такая.
На другой день незнакомец приезжает в дом красавицы и под предлогом благодарности за оказанное ею вчера доброе дело просит позволения с нею познакомиться". В одном месте записок сказано, что красавица жила "между церковью Спаса Преображения и Литейною". Здесь издавна было только два дома: один гр. Орловых, где сторонним жильцам квартир не отдавали, а другой длинный, одноэтажный, деревянный, на месте которого в наши дни построен огромный дом Мурузи. По всем вероятностям, очаровательная куртизанка тридцатых годов жила именно в этом доме. [До недавней сломки этого дома здесь помещался известный трактир Шухардина, служивший довольно долго местом литературных сходок. Его звали "литературный кабачок Пер Шухарда". Тут певал под гитару "Тереньку" Аполлон Григорьев, наигрывал на рояли "Нелюдимо наше море" Константин Вильбоа, плясал Ваничка Долгомостьев, кипятился Воскобойников, отрицался гордыни Громека, вдохновенно парил в высь Бенни, целовался Толбин, серьезничал Эдельсон, рисовал Иевлев и с неизменным постоянством всегда терял свою тверскую шапку Павел Якушкин. Бывали часто и многие другие, вспоминать которых теперь нельзя, потому что они обидятся. Не иначе, что все это было в тех самых апартаментах, где очаровательная смолянка "замарьяжила" государственного мужа на его и на свою погибель (прим. Лескова).]
Посетитель этот был "русский вельможа и государственный муж".
Красавица "сумела его принять и повела себя с ним прекрасно". Адъютант Р. явился к ней, чтобы дать ей совет, как держать себя с государственным человеком, но неопытная смолянка в советах своих опекунов не нуждалась.
"Государственный муж стал ее посещать каждый день".
Виверы [прожигатели жизни, жуиры (от франц. viveur)] и дуэлисты исчезли как по манию волшебного жезла. Музыка пошла совсем из другой оперы. "Красавица держала себя строго и прилично, так что государственный муж не мог заметить в ней даже невинного кокетства. Отношения их образовались как отношения двух особ, ведущих дружбу и взаимно друг друга уважающих".
Однако синодальный секретарь вельможе не верил.
"Нельзя, говорит он, было подумать, чтобы он не имел на нее видов. Бескорыстное посещение из желания одного добра и пользы ближнему не клеится как-то с понятием богатого и гордого вельможи".
Таковы были мнения о вельможах в синодальной канцелярии.
Но со вдовою вельможа не был горд, и дружба их шла прекрасно, в полной семейной простоте. Государственный муж взялся устраивать ее дела, обласкал детей и стал их посылать кататься с нянькою по городу в своем экипаже...
Известно, что такие моменты, когда дом пустеет, бывают для многих вдов не безопасны, и потому "положение красавицы (за которою адъютант и секретарь наблюдали) показалось шатким".
"Государственный муж" был стар, "имел за 70 лет" и был "весь на пробках и на вате", но все-таки en tout cas [во всяком случае (франц.)] друзьям вдовы казалось, что она рискует.
Секретарь и адъютант предупреждали красавицу, что "вельможа желает сделать из нее гризетку", но она, по своему отчаянному характеру, их не послушала и даже начала брать от него подарки. Это тоже в своем роде любопытно, как делалось. Подарки присылались щедро, но не грубо - не так, как делал генерал, который привозил голову сахара и ящик чаю, и сейчас прямо, по-военному требовал, чтобы его за это уже любили. Вельможа присылал свои дары с удивительною утонченностью и с тонким символизмом, на языке цветов, - чего не обнаруживали до сих пор ни один из вымышленных романических героев этой любопытной и малоописанной эпохи.
Государственный человек заезжал в магазины, отбирал там лучшие товары и прямо "кипами" присылал их вдове через таких послов, которые назад брать не смели.
- Не можем, - говорили, - за все заплачено, а кто платил - не знаем.
Невозможно было не брать, и красавица так своим опекунам и говорила. Это "невозможно".
Но мало-помалу щедрый Юпитер объявился своей Данае.
Раз государственный муж, не скрывая себя, прислал ей "несколько штук разных материй разных цветов и просил ее выбрать, какие ей понравятся, и указывал, какие ему нравятся".
Необходимость получить ответ, вероятно, и побудила его открыться.
Дары пришли при адъютанте, который сейчас "заставил красавицу подумать: не приманка ли это?"
Надо вспомнить, что тогда влюбленные были гораздо замысловатее и знали секрет переговариваться цветами.
Адъютант призвал на совещание синодального секретаря, и они раскатали перед собою дорогие ткани и начали соображать.
Секретарю "показалось, что вельможа имеет хитрую цель искусить красавицу и узнать: какие она имеет о нем мысли?"
"Цвета материй, говорит Исмайлов, все были знаменательны, а те, которые будто нравились искусителю, выражали восточные объяснения в любви".
Секретарь и адъютант решили: "или ничего не брать, или взять одну материю неопределенного цвета".
Но "красавица" и тут была обоих их умнее: она "решения их не одобряла, а выбрала материю цвета темненького".
То есть степенность и постоянство.
Впрочем, потом она, по просьбе вельможи, взяла и все остальные материи, а своим советчикам сказала, что "иначе невозможно было, не изменив такту приличий".
А между тем, "материя темненького цвета" сделала прекрасное дело, и удивительно скоро. Увлечение государственного мужа молоденькою вдовою назрело до того, что "вельможа пригласил к себе адъютанта, которого считал, может быть, родственником красавицы, и поручил ему узнать: не желает ли она вступить с ним в брак".
Секретарь был уверен, что она откажется, потому что военный генерал, который возил ей чай, сахар и безделки, был сравнительно гораздо моложе и сильнее "государственного мужа на вате и на пробках", и, однако, она даже и ему отказала. Но все эти соображения не годились: вдова сверх ожидания немедленно же дала свое согласие выйти за вельможу на вате.
"Брак скоро состоялся, и наша красавица вступила в первый слой общества и внесена в список придворных дам".
Красный зверь, за которого Исмайлов брался простыми руками, ушел далеко, и секретарь мог только философствовать: "что она теперь чувствует?" Написал он об этом много, но не отгадал ничего. Он думал, что у нее должен происходить ужасающий "разлад с собою", а она, вместо того, устроилась преудобно.
"Облелеянная мужем, она усвоила вельможеский быт и пышность, имела первый дом и первые экипажи, и заняла при дворе место, соответствующее значению мужа, а в доме умела себе заручить полную свободу. (Пользовалась она этою свободою сколько хотела, чтобы осуществить свои мечты.) Мужу она отдалась умом, а сердце, которым старик неспособен был владеть, отдала на произвол собственных движений, и... в чаду великосветской жизни не позабыла меня"...
Да, ужасный, сколько необъяснимый, столько же и гибельный для Исмайлова, и роковой для самой этой дамы, каприз побудил ее в высоком своем положении сделать то же самое, что сделал светлейший князь Тавриды, когда, пресытясь тонкими "столами", он захотел ржавой севрюги, которую нес себе на ужин бедный чиновник.
Высокопоставленная дама, видевшая уже у ног своих цвет лучшей молодежи, вдруг вспомнила о синодальном секретаре в его полиелейном фрачке...
Секретарь затрепетал от страха - и было из-за чего...
Библейская история madame Petiphare с Иосифом во всех отношениях уступает той, которую разыграла шаловливая смолянка тридцатых годов. Египетская дама действовала в примитивной простоте, - сама лично своею особою, а эта с удивительною прихотливостью добилась, чтобы синодальный секретарь был отдан ей на жертву руками собственного ее высокопоставленного мужа и генерала Капцевича, которых она столь ослепила своею мнимою наивностью и чистотою, что они стали смотреть на целомудрие, соответствовавшее званию синодального чиновника, как на непозволительное невежество перед достойною уважения светской дамой, и самым угрожающим образом толкали его на путь, его недостойный.