У Надюши хватило сил только на тот отчаянный крик. Она снова, как челнок, заходила по одной линии - от двери к окну. От окна к двери.
"Выдержит ли ее сердце?" - с ужасом думал я.
Митя с Борей уехали.
Евдокия Савельевна вновь установила пост возле телефонного аппарата. Она делала бессмысленные звонки: то просила дежурного по школе сообщить нам, если вдруг появится Оля, то обращалась с той же просьбой в художественную школу.
Так прошло еще полчаса или минут сорок.
По радио продолжались жизнерадостные воскресные передачи. Никто приемник не выключал, потому что никто не хотел тишины.
Надюша почти беззвучно, механически шевелила губами.
- Что ты, Наденька? - наконец спросил я. И обнял ее. Люся решила, что мы хотим о чем-то поговорить, и сразу же утащила Евдокию Савельевну на кухню.
- Что ты, Надюша?
Она не ответила мне, как и не прекратила своего движения по комнате, но я разобрал слова:
- Это я уговорила ее... Это я...
Зазвонил телефон. Надя была в тот момент как раз возле него. И схватила трубку.
- Нет, не мать, - ответила она. - Честное слово, не мать. А кто? Учительница... из школы. Помню... Я помню... В брюках была. В синих брюках. Что вы говорите? Опознать?.. Кого опознать?
Трубка повисла на шнуре. Надя опустилась и села на пол.
- Люся! - почему-то закричал я.
Они с Евдокией Савельевной прибежали с кухни.
- Я ее не узнаю, - говорила Надя куда-то в пространство. - Я ее не узнаю...
Надюшу подняли и посадили на диван. Она не двигалась, оцепенела.
Я положил трубку обратно на рычаг. Телефон сразу же зазвонил.
- Нас перебили, - услышал я рассудительный, ко всему привыкший мужской голос. - Это я с кем говорю?
- С отцом.
- Сперва учительница подходила? Не мать?
- Нет, нет... Учительница. - Тогда ничего. Тут бы на всякий случай опознать надо было...
- Кого?!
- Вы за мной-то не повторяйте. Мать не слышит?
- Нет.
- Мы бы за вами заехали.
Хлопнула дверь.
Я выронил трубку... Выскочил в коридор.
- А где мамуля? Я привезла ей цветы! -Оля уже сняла с одной ноги туфлю и натягивала тапочку. - Представляешь, они все еще движутся к этому дяде... Во главе с "безумной Евдокией"! А я вчера вечером угадала самый короткий путь! Митя ночью переплыл реку на лодке. Иначе бы он столкнулся с патрулями. И меня лодочник перевез! - Она была упоена успехом. - Вот сюрприз... или приз, о котором говорил Митя Калягин. Мне достался!.. - Она протянула какой-то конверт. - Я пришла первой. И дядя-доктор вручил его мне. А где мамуля? Я привезла ей цветы. Утром в поле так хорошо!
Она сунула мне в руки букет ромашек.
Я не перебивал Олю.
Евдокия Савельевна и Люся не вышли в коридор. Они так и стояли около телефона. Трубка висела на шнуре. А Надя, оцепенев, сидела на диване. Сидела неестественно прямо, положив обе руки на колени.
- Наденька! Оля вернулась... - закричал я. - Оля вернулась!
- Я не узнаю ее, - ответила Надя. - Я не узнаю...
Через полчаса примчался самосвал Мити Калягина. По дороге Митю оштрафовали за превышение скорости.
- Большой прокол! - сказал он. - Талон продырявили. Вот комедия!
Но это он сказал уже потом, войдя в комнату. А в коридоре поспешно сообщил мне:
- Все в порядке! Она была у моего дяди сегодня утром. Вот и сам дядя... Живой свидетель!
- Она вернулась! - не приглушая голоса, воскликнул Боря Антохин, тоже приехавший на самосвале. И указал на туфли, которые Оля оставила в коридоре.
- Можно было, значит, не подвергать дядину жизнь опасности, - вздохнул Митя.
Дядя его был, наверно, всегда таким же худеньким, похожим на мальчика, как и племянник. Старость же еще решительней прижала его к земле. Казалось, в нем не было веса, и он держался за палку, чтобы нечаянно ветер не опрокинул его, не свалил с ног. Но глаза, как и Митины, обещали поведать всем какую-то лукавую, несерьезную историю.
- Вы доктор? - спросил я.
- Был доктором, - ответил он.
- Полвека! - добавил Митя.
- Тогда можно вас попросить... на минутку? Мне бы хотелось посоветоваться.
На кухне я сбивчиво рассказал ему обо всем, хотя многое он уже знал. Не знал он только о том, что случилось после отъезда Мити.
- Вы ведь невропатолог? Это, наверно, по вашей части? К тому же у нее и порок сердца... Я очень волнуюсь.
Он вошел в комнату, где Надюша продолжала сидеть неестественно прямо, положив обе руки на колени. Ее оцепенение не прошло. Увидев доктора, она и ему сказала:
- Я не узнаю ее.
- Мамочка, я здесь... Я вернулась! - неизвестно в который уж раз втолковывала Оля, стоявшая перед ней на коленях. - Я вернулась! Вот доктор, Митин дядя... Он вручил мне приз. Потому что я пришла самая первая. Видишь? Фотография... Это Евдокия Савельевна во время войны. С теми двумя солдатами. Оказывается, она скрывала солдат у себя... после того, как доктор их вылечил. У себя прятала! - Оля объясняла это Надюше с той тщательностью и неторопливостью, с какой взрослые втолковывают малышам самые простые, изначальные истины. - Вот это Евдокия Савельевна...
- Вглядитесь, пожалуйста, - шепотом попросила и Люся. - Это молодая Евдокия Савельевна!
- Ну зачем же? - прошептала откуда-то сзади классная руководительница.
- Оля вернулась! Ваша дочь уже дома. С вами! Ей ничего не грозит. Вы понимаете? Ей ничего не грозит! - с неожиданной для него волевой интонацией, внятно и твердо произнес Митин дядя.
- Я не узнаю ее, - сказала Надя.
Доктор еще и еще раз попытался установить с ней контакт. А потом палкой указал в сторону кухни.
- Это не по моей части, - сказал он мне там.
-Как... не по вашей?
- Я невропатолог. А психиатрия - это другая область.
- Она... вам кажется...
- Надо позвонить, чтобы за ней приехали. Именно оттуда.
Оля вошла на кухню и стала нервно мне объяснять:
- Я прошла путем Мити Калягина. Было такое задание. Ты же знаешь...
Я перебил ее:
- Он прошел этот путь, чтобы спасти людей. А ты, чтобы погубить... самого близкого тебе человека...
* * *
Мы возвращались из того дома, где осталась Надюша. Оля с Люсей и Борей шли впереди. А мы с Евдокией Савельевной немного отстали. Митя увез дядю-невропатолога на своем самосвале. Евдокия Савельевна была скорбно поникшей. Фигура ее уже не казалась такой громоздкой, а шляпа с обвислыми полями не выглядела такой нелепой.
- Если бы мы не приехали утром, не подняли шума, ваша жена была бы здорова. Выходит, я во всем виновата.
Она произнесла это грустно и убежденно. Без расчета на то, что я стану ей возражать. И все же... Хотя родителям всегда хочется переложить вину детей на чьи-нибудь или свои собственные плечи, я не посмел согласиться:
- Как же вы могли не приехать?
Она не ответила: широкие, обвислые поля шляпы как бы ограждали ее от того, с чем она в данный момент была не согласна.
- И выходит, что "безумной Евдокией" Оля прозвала меня не зря.
- Судьба отомстила нам за это глупое прозвище, - возразил я. - Безумие пришло в наш дом. Что может быть страшнее? Помните... Пушкина?
Не дай мне бог сойти с ума!
Нет, легче посох и сума...
- Это так. Это, безусловно, так. Но реактивное состояние часто проходит. Мне сказал Митин дядя.
- Вы не могли не взволноваться... и не приехать, - сказал я. - Но Оля, я думаю, этого волнения не предвидела. Она не представляла себе, что ее исчезновение примут так близко к сердцу, что начнутся поиски. Поэтому, может быть...
Сам того не желая, я стал искать аргументы в защиту дочери. Евдокия Савельевна сняла шляпу. У нас дома, в квартире, она ее не снимала. Видимо, она приготовилась к бою. И желала видеть глаза противника. А я не хотел сражаться. Мне просто нужно было выяснить и понять.
- Ну подумайте, - продолжал я, - разве могла, к примеру, Оля предположить, что Люся Катунина, которая так несправедливо, из-за ерунды обиделась на нее...
- Несправедливо? - перебила она. - Простите, мне не хотелось бы в буквальном, так сказать, смысле слова... за Олиной спиной... - Она кивнула на Олю, которая сгорбилась, будто и правда ожидала удара. - Но раз вы сами коснулись этой проблемы!
- Сейчас уже как-то мелко... все это перебирать. Но ведь Оленька не смогла провести ее на ту встречу.
- Это не так! - словно бы выстрелила она. - Это, безусловно, не так. Оля забыла о ней. Забыла! Вот что ужасно.
- Как забыла?
- Люся стояла на улице с тяжелой папкой ее рисунков. Она слышала через открытое окно, как Оля острила, задавала вопросы. Одним словом, проявляла эрудицию. А Люся даже уйти не могла: у нее в руках была папка!
- Вот видите, вы с такой раздраженностью... Зря я затеял! Фигура ее опять стала громоздкой. Это, как ни странно, проявлялось в движении.
- Если вы примете сегодняшнюю историю за случайность, она повторится! Поверьте, что это так. Это, безусловно, так.
Как раз за мгновение до этого я хотел сказать, что один поступок не может полностью характеризовать человека. "Если он случаен!" - ответила бы она.
- Не подумайте, что Люся мне жаловалась, - спохватилась Евдокия Савельевна. - Она, как и вы, пыталась найти оправдание. Но оправдывать виноватого - значит губить его!
- Вы думаете, Оля нарочно?..
- Она просто решила, что любовь отбирает у людей гордость и самолюбие. Ведь Люся любила ее.
- Ну, если даже так... то потом, когда Люся не могла Нормально учиться, Оля вступилась за нее. Они с Надей одни только знали причину. И Оля пыталась всем разъяснить. Но Люся сказала: "Мне не нужна защита!"
- Она сказала: "Не нужна такая защита!" Одно слово меняет, как видите, очень многое.
- Какая... такая?
- Мне не хотелось бы углубляться в чужую драму.
- Но раз мы начали...
- Про Люсины семейные трудности действительно, кроме Оли и Надежды Григорьевны, никто ничего не знал. И не должен был узнавать! А прежде всего ее мама, которая, как вы знаете, опасно больна. Оля же намекнула на эти события... всему классу. У нас учатся ребята из дома, где живет Люся. А дом этот новый, огромный... Сама Люся ни в чем не винила отца. И в чем же его винить? Полюбил... И пожертвовал своей любовью ради больной женщины. Это легко?
Я с удивлением смотрел на Евдокию Савельевну. Она говорила о любви так, словно сама была когда-то ранена ею. Обвислые поля шляпы то касались земли, то волочились по ней. Но она этого не замечала.