- Пошел скорее! Что ты как с маслом едешь! - сказал он.
- Лошадь не бежит, - отвечал лаконически Терка.
- Ты хлестни ее!
- Нету-тка, боюсь, она не любит, коли ее хлещут - улягнет! - возразил инвалид, тряхнув слегка вожжами, и продолжал ехать шагом.
Калинович подождал еще несколько времени; наконец, терпение его лопнуло.
- Хлестни лошадь, говорят тебе, - повторил он еще раз.
Терка молчал.
- Говорят тебе, хлестни! - вскрикнул Калинович.
- Да плети ж нету! - вскричал в свою очередь инвалид.
Калинович, видя, что Гаврилыча не переупрямишь, встал с дрожек.
- Пошел домой, я не хочу с тобой, скотом, ехать! - сказал он и пошел пешком. Терка пробормотал себе что-то под нос и, как ни в чем не бывало, поворотил лошадь и поехал назад рысью.
В сенях генеральши Калинович опять был встречен ливрейным лакеем.
- У себя его сиятельство? - спросил он.
- Сейчас-с, - отвечал тот и пошел наверх.
Князь и Полина сидели на прежних местах в гостиной. Генеральша для возбуждения вкуса жевала корицу. Лакей доложил.
- Легок на помине, - проговорил князь, вставая.
- Примите его сюда, - сказала стремительно Полина.
- Да, - отвечал тот и обратился к старухе: - Калинович ко мне, ma tante, приехал, один автор: можно ли его сюда принять?
- Какой автор? - спросила та, мигая глазами.
- Он был у нас, maman, с год назад, - отвечала Полина.
- Где был? - спросила старуха.
- Здесь был, у вас был, - подхватил князь.
- Не знаю, когда был... не помню, - говорила больная.
- Ну, да, вы не помните, вы забыли. Можно ли его сюда принять? Он очень умный и милый молодой человек, - толковал ей князь.
- Отчего ж нельзя? Когда ты мне его рекомендуешь, я очень рада, - отвечала она.
- Проси! - приказал князь лакею и сам вышел несколько в залу, а Полина встала и начала торопливо поправлять перед зеркалом волосы.
Калинович показался.
- Очень, очень вам благодарен, что доставили удовольствие видеть вас! - начал князь, идя ему навстречу и беря его за обе руки, которые крепко сжал.
- Вы знакомы с здешними хозяевами? - прибавил он.
Калинович отвечал, что он имел честь быть у них один раз.
- В таком случае, позвольте возобновить ваше знакомство, - заключил князь и ввел его в гостиную.
- Monsieur Калинович, - отнесся он к генеральше, но та только хлопнула глазами.
М-lle Полина, напротив, поклонилась очень любезно.
- Je vous prie, monsieur, prenez place*, - сказал князь, подвигая Калиновичу стул и сам садясь невдалеке от него.
______________
* Садитесь, пожалуйста (франц.).
- Monsieur Калинович был так недобр, что посетил нас всего только один раз, - сказала Полина по-французски.
Калинович отвечал тоже по-французски, что он слышал о болезни генеральши и потому не смел беспокоить. Князь и Полина переглянулись: им обоим понравилась ловко составленная молодым смотрителем французская фраза. Старуха продолжала хлопать глазами, переводя их без всякого выражения с дочери на князя, с князя на Калиновича.
- Maman действительно весь этот год чувствовала себя нехорошо и почти никого не принимала, - заговорила Полина.
- В руке слабость и одеревенелость в пальцах чувствую, - обратилась к Калиновичу старуха, показывая ему свою обрюзглую, дрожавшую руку и сжимая пальцы.
- С течением времени чувствительность восстановится, ваше превосходительство; это пройдет, - отвечал тот.
- Пройдет, решительно пройдет, - подхватил князь. - Бог даст, летом в деревне ванны похолоднее - и посмотрите, каким вы молодцом будете, ma tante!
- Вкусу нет... во рту неприятно... кушанья, которые любила прежде, не нравятся... - продолжала старуха, не обращая внимания на слова князя и опять относясь к Калиновичу.
Тот выразил в лице своем глубокое сожаление. Легкий оттенок улыбки промелькнул на губах князя.
- Что ж, maman, у вас есть аппетит: вам кушать хочется, а много кушать вам вредно, - проговорила Полина.
Но старуха не обратила внимания и на слова дочери. Очень довольная, что встретила нового человека, с которым могла поговорить о болезни, она опять обратилась к Калиновичу:
- Нога слабеет... ходить не могу... подвертывается...
- Пройдет и это, ваше превосходительство, - повторил тот.
- Совершенно ли пройдет? - спросила больная.
- Я думаю, совершенно, - отвечал Калинович. - Отец мой поражен был точно такою же болезнью и потом пятнадцать лет жил и был совершенно здоров.
- Только пятнадцать лет и жил, а тут и умер! - сказала старуха в раздумье.
Калинович молчал.
Опять незаметная улыбка промелькнула на губах князя, и он взглянул на Полину.
- Не скучаете ли вы вашей провинциальной жизнию, которой вы так боялись? - отнеслась та к Калиновичу с намерением, кажется, перебить разговор матери о болезни.
- Monsieur Калинович, вероятно, не имел времени скучать этот год, потому что занят был сочинением своего прекрасного романа, - подхватил князь.
- Этот роман написан года два назад, - сказал Калинович.
- А вы давно уж занимаетесь литературой? - спросила Полина.
- Да, - отвечал Калинович.
- Стало быть, вы только не торопитесь печатать, - подхватил князь, - и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! - повторял он и потом, помолчав, продолжал: - Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
- Предположений много, но пока ничего нет еще конченного в такой мере, чтоб я решился печатать, - отвечал Калинович.
- Прекрасно, прекрасно! - опять подхватил князь. - И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте... По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального...
Калинович поклонился.
- Ей-богу, так, - продолжал князь, - я говорю вам не льстя, а как истинный почитатель всякого таланта.
- Как, я думаю, трудно сочинять - я часто об этом думаю, - сказала Полина. - Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я полагаю, ни о чем другом не надобно думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
- Особенную способность, ma cousine, я полагаю, надо иметь, - возразил князь, - живую фантазию, сильное воображение. И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
- А сами, князь, вы никогда не занимались литературой, не писали? - спросил скромно Калинович.
- О боже мой, нет! - воскликнул князь. - Какой я писатель! Я занят другим, да и писать не умею.
- Последнему, кажется, нельзя поверить, - заметил в том же тоне Калинович.
- Действительно не умею, - отвечал князь, - хоть и жил почти весь век свой между литераторами и, надобно сказать, имел много дорогих и милых для меня знакомств между этими людьми, - прибавил он, вздохнув.
Разговор на некоторое время прервался.
- С Пушкиным, ваше сиятельство, вероятно, изволили быть знакомы? - начал Калинович.
- Даже очень. Мы почти вместе росли, вместе стали выезжать молодыми людьми в свет: я - гвардейским прапорщиком, а он, кажется, служил тогда в иностранной коллегии... C'etait un homme de genie...* в полном смысле этих слов. Он, Баратынский{128}, Дельвиг{128}, Павел Нащокин{128} - а этот даже служил со мной в одном полку, - все это были молодые люди одного кружка.
______________
* Это был гений... (франц.).
- Я не помню, где-то читала, - вмешалась Полина, прищуривая глаза, - что Пушкин любил, чтоб в обществе в нем видели больше светского человека, а не писателя и поэта.
- Как вам, кузина, сказать, - возразил князь, - пожалуй, что да, а пожалуй, и нет; вначале, в молодости, может быть, это и было. Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он был влюблен, - и это была прелестнейшая женщина, каких когда-либо создавал божий мир; ну, тогда, может быть, он желал казаться повесой, как было это тогда в моде между всеми нами, молодежью... ну, а потом, когда пошла эта всеобщая слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера - все это заставило его высоко ценить свое дарование.
- У Пушкина, я думаю, была и другая мерка своему таланту, - заметил Калинович.
- Без сомнения, - подхватил князь, - но, что дороже всего было в нем, - продолжал он, ударив себя по коленке, - так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: "Помилуй, князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается". Только раз, как нарочно перед самым моим отъездом в Петербург, случилось у нас в губернии ужасное происшествие: появился некто Сольфини - итальянец ли, грек ли, жид ли, не разберешь, но только живописец. Я тогда жил зиму в городе и, так как вообще люблю искусства, приласкал его. Оказалось, что портреты снимает удивительно: рисунок правильный, освещение эффектное, характерные черты лица схвачены с неподражаемой меткостью, но ни конца, ни отделки, особенно в аксессуарах, никакой; и это бы еще ничего, но хуже всего, что, рисуя с вас портрет, он делался каким-то тираном вашим: сеансы продолжал часов по семи, и - горе вам, если вы вздумаете встать и выйти: бросит кисть, убежит и ни за какие деньги не станет продолжать работы. Точно то же сделал он и с губернаторшей. Я ему замечаю, что подобная нетерпеливость, особенно в отношении такой дамы, неуместна, а он мне на это очень наивно отвечает обыкновенной своей поговоркой: "Я, съешь меня собака, художник, а не маляр; она дура: я не могу с нее рисовать..." Как хотите, так и судите.