- Что ж он на это? - спросил Калинович.
- Ничего, смолчал, и, знаешь, показался мне какой-то старой, бессемейной девкой, которые от собственной душевной пустоты занимаются участью других и для которых ничего нет страшнее, как прямые, серьезные отношения в жизни, и они любят только играть в чувства... - вот вам и гуманность вся его... откуда она происходит!..
Калинович усмехнулся.
- Наконец - господи боже мой! - я тебе узнала цену, сравнив его с тобой! - воскликнула Настенька. - Ты тоже эгоист, но ты живой человек, ты век свой стремишься к чему-нибудь, страдаешь ты, наконец, чувствуешь к людям и к их известным убеждениям либо симпатию, либо отвращение, и сейчас же это выразишь в жизни; а Белавин никогда: он обо всем очень благородно рассудит и дальше не пойдет! Ему легко жить на свете, потому что он тряпка, без крови, без сердца, с одним только умом!..
Калинович более не выдержал.
- О милая моя! Какая ты умница! - воскликнул он и, взяв ее за руку, хотел опять привлечь к себе.
- Нет, оставь, идут, - проговорила она, и капитан действительно вместе с Михеичем внесли накрытый стол.
- Этот человек, - снова заговорила Настенька о Белавине, - до такой степени лелеет себя, что на тысячу верст постарается убежать от всякого ничтожного ощущения, которое может хоть сколько-нибудь его обеспокоить, слова не скажет, после которого бы от него чего-нибудь потребовали; а мы так с вашим превосходительством не таковы, хоть и наделали, может быть, в жизни много серьезных проступков - не правда ли?
- Да, мы не таковы, - подтвердил и Калинович, глядя с любовью на нее.
- Кушать готово, - доложил в это время Флегонт Михайлыч.
- Отлично, капитан! Я ужасно есть хочу! - воскликнула Настенька. - Monsieur, prenez votre place! - скомандовала она Калиновичу и сама села. Тот поместился напротив нее.
- Обоих вас, господа, как я подумаю, - продолжала Настенька, покачав головой, - обоих вас умников лучше мой Иволгин.
- И Иволгин ваш? - спросил Калинович, выпивая целый стакан вина, чего почти никогда с ним не бывало.
- Конечно, мой. И это отличнейший человек.
- Чем же он отличнейший?
- Тем, что художник в душе, - возразила Настенька. - Кто тогда первый открыл и поддержал во мне призвание актрисы и дал мне этот, что называется, кусок хлеба на всю жизнь? За одну его страсть к театру можно бог знает как любить его... Тогда только что умер у него отец, он сейчас же заложил именье, согласился с одним старым антрепренером и является ко мне. "Вот, говорит, Настасья Петровна, мы все хотели с вами сыграть на театре, и все нам не удавалось; а теперь я набираю провинциальную труппу... Пожалуйста, бога ради, поедемте с нами и будьте у нас первой драматической актрисой". Я сначала было рассмеялась его предложению, но потом думаю: "Что ж, господи! Не гораздо ли благороднее зарабатывать себе хлеб на подмостках, чем быть лакейкой у какой-нибудь засохшей графини", и решилась... Написала дяде; "Поедемте, говорю, мой рыцарь, искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок... Карету мне, карету!.." Так, дядя?
- Так-с; этими самыми словами... - отвечал с добродушной улыбкой капитан.
Но Калинович между тем начинал что-то хмуриться.
- Или, теперь, это... - продолжала Настенька, обращаясь к нему, - все вы, господа молодежь, не исключая и вашего превосходительства, все вы, что бы вы ни говорили, смотрите на нас, особенно провинциальных актрис, свысока; вы очень любите за нами волочиться, ухаживать; способны даже немножко промотаться для нас, в то же время считаете нас достойными только стать на степень вашей любовницы - никак не больше! А Иволга, милая моя, иначе на это смотрел: то, что я актриса, это именно и возвышало меня в глазах его: два года он о том только и мечтал, чтоб я сделалась его женой, и дядя вот до сих пор меня бранит, отчего я за него не вышла. Нехорошо ведь, капитан, я сделала?
- Нет, что ж, ваша воля! - отвечал Флегонт Михайлыч, подливая Калиновичу еще вина.
- Мозгами еще жидок господин Иволгин, чтоб быть ему вашим супругом - извините вы меня! - вмешался вдруг стоявший с тарелкой за столом Михеич.
- Хорошо сказано! - воскликнул вице-губернатор.
- Да как же, помилуйте, ваше превосходительство, - продолжал тот, - какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям... тлям - и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.
- Ну, перестань, Михеич, не говори этого мы сами с тобой не очень умны... Да и кроме того, если бы даже он немного и глуповат был, зато в приданое с ним шло две тысячи душ; а это такая порядочная цифра, что я знаю, например, очень хороших людей, которые некогда не устояли против половины... - пошутила Настенька и взглянула на Калиновича; но, заметив, что он еще более нахмурился, сейчас переменила тон. - Ты сердишься? Ну нет; что же это? Или ревнуешь? Да... Так вот же тебе, послушай! - проговорила она, протягивая ему руку. - Слушай: в один достопамятный день случайно прочла я в газетах, что знакомый вам господин назначен вице-губернатором... Что я почувствовала тогда - знают только ночь да темные леса. Как сумасшедшая, начала я потом расспрашивать кого только можно... Рассказали, разумеется, многое... Как бы то ни было, думаю, я хочу видеть этого человека - и увидела. Успокоились ли теперь?
Лицо Калиновича в самом деле просветлело.
- Что ж тебе говорили обо мне? - спросил он.
- Говорили, разумеется, что ты взяток не берешь, что человек очень умный, знающий, но деспот и строгий без милосердия... Что общество ты ненавидишь и что в театре ты, вероятно, ни разу не будешь, потому что предпочитаешь казни на площади сценическим представлениям; словом, все похвалы были очень серьезные, а обвинения - сущий вздор, на который я тебе советую не обращать никакого внимания, - присовокупила Настенька, снова заметив, что последние слова были неприятны Калиновичу.
- Нет, это не вздор! Дайте мне, капитан, вина! - проговорил он, обращаясь к Флегонту Михайлычу.
Тот сейчас же и с большим удовольствием налил ему.
- Это не вздор!.. - повторил вице-губернатор, выпивая вино и каким-то задыхающимся голосом. - Про меня тысячи языков говорят, что я человек сухой, тиран, злодей; но отчего же никто не хочет во мне заметить хоть одной хорошей человеческой черты, что я никогда не был подлецом и никогда ни пред кем не сгибал головы?
- Господи! Кто же в этом сомневается? - возразила Настенька.
- Все! - воскликнул Калинович. - И никто даже знать не хочет, что если я достигал чего-нибудь в жизни, так никогда ни просьбами, ни искательствами в людях, а всегда, наперед поймав человека в свои лапы, заставлял его делать для себя. Поступок с тобой и женитьба моя - единственные случаи, в которых я считаю себя сделавшим подлость; но к этому привело меня то же милое общество, которое произносит мне теперь проклятие и которое с ребячьих лет давило меня; а я... что ж мне делать? Я по натуре большой корабль, и мне всегда было надобно большое плаванье.
- Я ужасно досадую, - перебила Настенька, - что ты не сделался литератором: это настоящее твое было назначение по твоему уму, по твоему воспитанию и по твоему, наконец, взгляду на вещи.
Калинович почти вышел из себя.
- О, черт... эта литература! Менее чем что-либо она была мне всегда свойственна. И, наконец, если б я даже был каким-нибудь русским Байроном, Шекспиром - что ж из этого? На наших глазах мы видели, какая участь постигает у нас всех передовых людей на этом деле: кого подстрелят, кто нищим умрет на соломе, кто с кругу сопьется или с ума сойдет... Нет еще-с!.. Покуда у нас не вод поэтам и художникам{446}... Не ко двору они нам пришли... - Проговоря это, вице-губернатор остановился на несколько минут. Потом, как бы рассуждая сам с собою, снова продолжал, разведя руками:
- Более сорока лет живу я теперь на свете и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у ног моих!..
- Все это я очень хорошо знаю и понимаю... - подтверждала Настенька.
Калинович между тем все больше и больше приходил в волненье и выпил еще вина.
- Послушайте, - начал он, беря Настеньку за руку, - я теперь немного пьян, и это, может быть, первая еще откровенная минута моя после десяти лет адского, упорного молчания. Вы, мой маленький друг, и вы, капитан, единственные в мире люди, которые, я желал бы, чтоб хоть сколько-нибудь меня любили и понимали... Послушайте! Знаете ли вы, что с первого дня моего брака я сделался чиновником, гражданином, как хотите назовите, но только уж больше не принадлежал себе. Я искал и желал одного: чтоб сделать пользу и добро другим; за что же, скажите вы мне, преследует меня общественное мнение? Богач - я почти веду аскетическую жизнь. Быв чиновником, я работал день и ночь, подкупал на свои деньги шпионов, сам делался фискалом, сыщиком, чтоб открыть какое-нибудь ничтожное зло. На настоящем моем посту я сломил губернатора, который пятнадцать лет тяготел над губернией и сосал из нее деньги. Отъявленного мерзавца, известного вам князя Ивана, я посадил за уголовное преступление в острог и, может быть, еще каких-нибудь пять или шесть взяточников выгнал из службы. И за все это... за то, что я очищаю губернию от подобного сора, меня же обвиняют... Двух-трех учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел на очень ничтожные места - и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он с голоду на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия - это единственная мечта моя... Это слава моя... Кроме этого у меня ничего нет в жизни... - Проговоря это, вице-губернатор закрыл лицо руками и склонил голову.