– Фонарь из окна светил, – призналась она, снова потупившись.
– Правда, я два раза в жизни спал со спящей женщиной, – вдруг ни с того ни с сего признался Георгий Георгиевич, как всегда ревнуя и боясь, что чей-то эротический опыт может оказаться богаче, – они были пьяны. Ничего особенного. Теплый труп.
– Ой! – испуганно воскликнула пышечка, – ничего подобного!
– А тебе ничего не приснилось? – вдруг спросил у меня Георгий Георгиевич, видимо переходя на роль психоаналитика.
– Ничего! – ответил я резко.
– Но что же это получается? – стал соображать Георгий Георгиевич. – Мужчина платит женщине деньги, чтобы получить удовольствие. А так ты сама и удовольствие получила, и деньги получила, а он остался ни с чем. Заплати ему за эту ночь деньгами, которые я тебе дал, а он их мне вернет. Иначе получается насилие!
– Мне это даже смешно слушать! – воинственно воскликнула пышечка. – А еще такие интеллигентные люди! Кино снимают! Это же позор, чтобы мужчина брал деньги за то, что с ним женщина спала. Я только слышала, что очень старые американки молодым итальянцам платят. А у нас в России это стыд!
– Ну, ладно, иди, иди, – примирительно сказал Георгий Георгиевич, – ты не виновата, что Люда спала в той комнате. Слава Богу, что она еще вовремя проснулась! Было бы крику, если бы мы пошли в ту комнату спать, а она бы тут проснулась!
– Скажите спасибо, что я все вовремя усекла и подыграла, – сказала пышечка,
– другая дура по глупости раскололась бы!
– Да, ты молодец! Ты хорошо держалась, – важно заключил Георгий Георгиевич,
– а теперь до свиданья, иди!
Она оделась и ушла.
– Любопытный случай, – сказал Георгий Георгиевич, – можно, я расскажу об этом Люде? Вот она посмеется! Я только расскажу, как тобой овладели во сне.
Кстати, я попрошу Люду, чтобы она попробовала овладеть мной во сне.
Интересно, что мне приснится, если я, конечно, не проснусь.
– Можешь сказать, – отвечал я. – Главное, я не могу решить философскую суть вопроса. Изменил я жене или нет?
– Думай! – весело ответил Георгий Георгиевич. – Я пойду и Люде все расскажу!
Вечером по этому поводу надо как следует встряхнуться!
Я весь этот день с особой яростью работал над сценарием, не отрываясь ни на минуту. Я закончил его.
Вечером я занес Георгию Георгиевичу свою готовую работу. Люда, улыбаясь уже без всяких намеков, смотрела на меня. Она быстро и ладно накрывала на стол.
Что-то беспрерывно напевая, она летала по комнате. Мы крепко выпили с Георгием Георгиевичем, и Люда на этот раз была так добра, что не останавливала нас. Георгий Георгиевич всесторонне обшучивал мое падение, а Люда, в свою очередь, хохотала до упаду. Мне показалось, что она на этот раз несколько завышает возможности его юмора, а ведь обычно она их сильно занижала. Я был рад, что она потеплела к нему.
Весьма пьяный, в прекрасном настроении вернулся я к себе в номер и заснул как убитый. Утром я еще был в постели, когда ко мне вломился Георгий Георгиевич.
– Людка у тебя была ночью? – вдруг спросил он, проницательно заглядывая мне в глаза.
– Что, опять пропала? – спросил я. Это уже становилось скучным.
– Да нет, не пропала, – ответил он, – но ночью я проснулся, и мне показалось, что она вставала и только улеглась, когда я проснулся.
– Ну и что? – сказал я. – Мало ли для чего человек может встать ночью.
– Да, конечно, – согласился он и с жаром добавил: – Но дело в том, что я ее после этого захотел взять, но она мне наотрез отказала. Первый раз за все время, как мы вместе! Очень подозрительно, очень! Неужели эти две всадницы без головы объездили дикого мустанга так, что он даже не заметил этого?
– Да пошел ты к черту! – крикнул я ему. – Не было, не было, не было здесь никакой Люды!
Он ушел не то довольный своей остротой, не то успокоенный моим негодованием.
Я встал, умылся, побрился и уже готовился идти завтракать. Вдруг кто-то стучится в мой номер. Открываю. Улыбающаяся Люда. Молча подходит к моей постели, откидывает одеяло, роется в простынях и вдруг достает оттуда сережку с рубиновым камнем, словно землянику сорвала на лужайке.
Я офонарел. Еще ничего не понимаю. Она деловито вдевает сережку в мочку уха, потом из кармана достает вторую сережку и вдевает ее в мочку второго уха.
После этого она с хохотом прильнула ко мне и сказала:
– Прости, я бы никогда тебе в этом не призналась, но это фамильные серьги!
Она вышла. Я понял, что моя миссия здесь закончена. Если у меня была хотя бы тень подозрения, я бы запер дверь. И пьяный, и трезвый, если уж я заснул, то сплю как убитый. Признак дурацкого доверия к миру. Все животные спят чутким сном – признак недоверия к миру. И правильно делают!
В бешенстве я покидал вещи в чемодан и не прощаясь ни с кем уехал из Дома творчества. Гонорар за сценарий я все же получил, но больше никогда не встречался с Георгием Георгиевичем.
Было ли все это изменой жене в философском плане, я так и не решил, но из принципа с женой разошелся. Впрочем, я и так собирался с ней разойтись. Она благополучно вышла замуж, благополучно уехала с мужем в Америку, куда увезла моего единственного сына. Я по нему иногда безумно скучаю. Скучаю, как Наполеон по сыну, согласно легенде, если вообще эта скотина могла по чему-нибудь скучать, кроме славы.
Н а ловца и зверь бежит
Итак, я уже говорил, что он ездил по стране и зарабатывал деньги выступая в клубах со своими фильмами, а потом читая стихи.
Но однажды у него с этими встречами случилась трагическая накладка. Он приехал в один туркменский районный город, где должен был, как обычно, показать фильм и почитать стихи.
До выступления он обязан был явиться в райком, где получал добро на эту встречу, и оттуда следовало распоряжение относительно киномеханика, афиши, а зачастую и явления публики, занятой на местном производстве.
В этом районном городе гостиницу заменял Дом колхозника, где он занял номер, умылся, побрился, приоделся, а потом отправился в райком. Он закрыл номер и зашагал к выходу.
Сейчас он выглядел так импозантно, что работники Дома колхозника с удивлением и подобострастием глядели на него, думая, что из Москвы приехал большой человек, который, скорее всего, займется ревизией работы райкома партии.
То, что столь яркий мужчина приехал в Дом колхозника без машины и без сопровождения райкомовских работников, подтверждало догадку о его инкогнито.
Да и слыхано ли было, чтобы большой человек из Москвы останавливался у них!
Для таких людей у райкома есть собственный удобный и уютный дом без вывески.
Да, он собирается неожиданно нагрянуть в райком, чтобы его работники растерялись и не успели спрятать концы в воду, видимо, ближайшего арыка.
Когда он проходил по коридору, директор этого заведения стоял у окошка администраторши. Увидев нашего поэта, он понял, что это последний шанс в жизни.
– Крыш течет, – сказал он печально, но внятно, когда поэт поравнялся с ним,
– райисполком не помогает…
Он успел все учесть. На случай гнева большого московского начальника за то, что к нему обращаются с такими мелочами, он это сказал в сторону администраторши, как бы обмениваясь с ней элегическими впечатлениями.
– Все образуется! – бодро гуднул наш поэт и победно вышел вон.
– Все образуется, сказал? – удрученно повторил директор. – Это как надо понимать? Образованья не хватает?
– Видно, уже решил этих всех отправить в партшколу, а прислать других, – подсказала бойкая администраторша.
– Уже решил? – удивился директор.
– Конечно, – уверила его администраторша, – видишь, какого прислали? Лев!
– Марусия! – оторопело окликнул директор уборщицу. – Быстро поставь в номер московского гостя горшок!
– Сейчас! – охотно откликнулась уборщица.
Дощатая уборная Дома колхозника была во дворе. Единственный, правда огромный, горшок этого заведения предназначался редким почетным гостям.
Наш поэт легкой походкой нес свое грузное тело в райком. Такими делами там занимался второй секретарь, фамилия которого была Кирбабаев. Но секретаря на месте не оказалось. Кабинет его был заперт. Какая-то женщина, проходившая мимо, сказала, что Кирбабаев обедает.
Наш поэт полтора часа шагал взад-вперед по длинному райкомовскому коридору, мысленно выбирая стихи, которые он будет читать местному населению, выбирая и привередливо отбрасывая стихи чересчур сложные. Он все шагал и шагал, удивляясь не только затянувшемуся обеду Кирбабаева, но и полному отсутствию признаков жизни в райкоме. Намаз творят, что ли? – думал он шутливо.
И вдруг, когда он был в одном конце коридора, в другом его конце, куда подымалась лестница с улицы, появился человек. Он был среднего роста, на нем был желтоватый чесучовый китель, а на голове соломенная шляпа.
И тут наш герой совершил свой первый промах, который неминуемо привел его к роковой ошибке. Как бы озаренный догадкой, не дождавшись приближения человека и тем более сам застыв на месте, он громовым голосом сотряс, впрочем, недряхлые своды райкома:
– Вы случайно не Кирбабаев?!
Это был Кирбабаев, и ему сразу стало обидно. Случайно? Нет, Кирбабаев случайно не мог оказаться Кирбабаевым! Он вздрогнул и с выражением крайней подозрительности оглядел сановитую фигуру поэта.
– Кирбабаев буду, – скромно согласился он и поспешил к сановитой фигуре. О, если бы не поспешил, все могло бы обернуться по-другому!
– На ловца и зверь бежит! – прогудел поэт, улыбаясь и распахнув руки, но все еще не двигаясь навстречу, превращая роковую ошибку своих слов в полный провал. Однако ничего этого не понимая.
Кирбабаев нахмурился и подошел к нему. Какой-то русский корреспондент газеты, подумал он, что-то хочет выяснить по поводу кляузы какого-то местного негодяя.
– А ви кто будете? – спросил он с несколько замороженным любопытством.
– Я из Москвы, – отвечал поэт, по привычке не соразмеряя свой голос с близостью собеседника, – у меня путевка! Я в вашем клубе покажу научно-популярный фильм и почитаю стихи!