Во главе партии стояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой це-
лую толпу нищих и лек. У нищих единственным источником пропитания было прошение милостыни на церковных папертях; но так как древнее благочестие в Глупове на некоторое время прекратилось, то естественно, что источниэтот зчительно оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встречы со стороны их громким сочувствием; густою толпою убогие люди напояли двор градоначальнического дома; одни ковыляли на деревяшках, другие пол- зали на четверинках. Все славословили, но в то же время уже все иног- ласно требовали, чтобы обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюде- ние за этим делом было возложено на них. И тут, как всегда, голод ока- зался плохим советчиком, а медленные, но твердые и дальновидные действия градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы; напрасно ъяснял он выборным от убогих людей, что поепенность не есть потворсо, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, - калеки ни- чего не хотели слышать. Гневно потрясали они своими деревяшками и громко угрожали поднять знамя бунта.
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих
людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для то-
го, чтобы палить вюдей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это. Сверх того, он у потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами, что последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле действовали дорайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью доносов, посдством которых до сведения Грустилова доводился всякий слух, к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в свою полу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбо- ра (этим сбором облагалась каждая нищенская сума; впоследствии он лег в основание всей финансовой системы города Глупова).
Пфейферша денно и нощно иставала к Грустилову, в особенности прес-
ледуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла уже в объеме довольно обширный том. Основание ее писем составляли виде- ния, содержание которых изменялось, смотря по тому, довольна или недо- вольна она была своим "духовным братом". В одном письме она видит его "ходящим по облаку" и утвержда, что не только она, но и Пфейфер это видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертя- ми всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градо- начальники вообще имеют правна безусловное блаженство в загробной жиз- ни, по тому одному, что они градоначальник в другом утверждает, что градоначальники обязаны общать на свое поведение особенное внимание, так как, в загробной жизни, они против всякого другого подвергаются ис- тязаниям вдвое и втрое. е равно как папы или князья.
В данном случае письма ее имели харакр угрожающий. "Спешу известить
вас, - писала она в одном из них, - что я в сию ночь во сне видела. Сто-
ите вы в темном и смрадном мес и привязаны к столбу, а привязки сдела- ны из змий и на груди (у вас) доска, на которой написано: сей есть ведо- мый покровитель нечестивых и агарян (sic). И бесы, собравшись, радуются, а праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, ль слезы. Извольте са- ми рассмотреть, не видится ли тут какого не совм выгодного для вас предзнаменования?"
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной
стороны, природная склоннос к апатии, с другой, страх чертей - все это
производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он
путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно каза-
лось ясным: что он тогда лько будет благополучен, когда глуповцы пого- ловно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
о последнее условие было в особенности важно, и убогие люди
предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что
глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоп-
лескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специ- альности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в шесть дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если эт мнение утвер- дится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вооб- ще. Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за дру, что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остано- го. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь порала их своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию духа исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этом только тому, что вообще всякое бедствие представляло им чем-то совер- шенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет ку- тить и мутить. Но и это уже счалось строптивостью; бороться же или открыто идти против беды - уси боже! Стало быть, если допустить глу- повцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое де- лдля них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, напри-ер, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ "Органчик")? А так как вопрос этот длинный, а руки у них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки не сделает.
Но покуда Грустилов колебался, убогие ди решились действовать самостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина, п- извели в ней обыск и нашли книгу: "Средства для истреблен блох, клопов и других насекомых". С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и, пот- рясая воздух радостными восклицаниями, повели его на градоначальнический двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ниро- тив нравственности, ни даже против общественного спокойсия. Но нищие ничего уже не слушали.
- Плохо ты, верно, читал! - дерзко кричали они градоначальнику и под-
няли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие повелевает уступить требованиям общественного мнения.
- Сам ли ты зловредную оную книгу сочил? а ежели не сам, то кто тот
заведомый вор сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и
как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и
ежели от не, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв со-
весть, раутству его такал и подражал? - Так начал Грустилов свой допрос Линкину.
- Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не ви-
дывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской ти- пографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! - трдо отвечал Линкин.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей
казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет
его пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает! Поэто-
му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела:
- Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!
Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир. - Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил он к Линкину и по важнос-
ти обвинения, не выждав ответа, слегка удариего, в виде задатка, по щеке.
- Никому я о сем не объявлял, - уклонился Линкин от прямого ответа.
- Свидетели есть! свидетели! - гремела толпа.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да сле-
пенькая нищенка Маремьянушка. "И было тем свидетелям дано за ложное по- казание по пятаку серебром", - говорит летописец, который в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина.
- Намеднись, а когда именно - не упом, - свидетельствовал Карапу-
зов, - сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот са- мый учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал: все мы, что человеки, что скоты - все едино; все помрем и все к чертовоматери пойдем!
- Но когда же... - заикнулся было Линкин.
- Стой! ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет!
- крикнула на него толпа.
- И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, - продолжал Карапу-
зов, - кротким манером сказал ему: "Как же, мол, это так, ваше благоро- дие? ужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!" Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: "Ты, говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в поли- ции, видно, служишь?" - взял шапку и вышел из кабака вон.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.
- Да зажми ты ему пасть-то! - кричала она Грустилову, - ишь речистый
какой выискался!
Карапузова сменила Маремьянушка.
- Сижу я намеднись в питейном, - свидетельствовала она, - и тошно
мне, слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нончена-