Но справа из-за угла - веселый визг. Да, это она, курбастая, а за нею... А за нею - вдогонку - Коля. Ой, зачем же он, зачем он?
Догнал, ухватил - и туда, под темный навес - и... Под навесом темно.
Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы - и кажется, хрупнут, и рот будет полон жемчужных крох.
"Теперь надо... теперь уж пора, все равно".
Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в... И жаль. Чего? Себя? Или ясной весны?
Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать сначала ему, предупредить, что мать...
И тихим, сломленным голосом Настя зовет:
- Коля!
Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну.
- Вы? Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы... мы играем.
Крепче держится Настя за подоконник.
- Я ничего, Коля - я только... Ведь мать сейчас поедет... Она хотела сказать вашему директору про сегодняшнее утро.
И теплится Настя: "Вот, услышит он сейчас: утро - и вспомнит, и все будет..."
- Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! - Коля смеется. "Пустяки? Господи, это пустяки!"
- А ваша мать с мопсом уехала, я видал. Ни к какому, значит, не к директору, а кататься. С мопсом-то - к директору? Хо!
Настя задернула занавеску. Стыд-стыд - стыд! И хуже всего, что мать - с мопсом...
Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его тоже. Потом - подождать, пока совсем стемнеет...
И стоя за занавеской - Настя шепчет:
- Милый Коля, я тебя прощаю. Господи, помоги простить, помоги все простить!
Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется, тонкая - без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается грустью, чуть-чуть лиловеет. Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке, приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками. На минуту замолкли - и совсем тихо, прозрачно.
И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое неведомых: сил нету дальше идти - так хорошо. Смотрят на белые, далекой зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь, проводят по траве ненароком - и вот мокрые руки - в апрельской росе. Так хорошо приложить к горячим щекам...
Неясно и нежно зовет мальчика ночь. Выходит из дому,- там зажгли уж огни. Вдыхает отраву апрельских рос. Минутку стоит так, пьянея. Протирает застланные странным туманом глаза, бежит к Настиному окну, спотыкается, протягивает вверх руки и зовет, ему кажется - один он и слышит:
- Настя! Настя же!
Настя вздрагивает, поднимается с подушки.
- Настя. Вот, я стану на колени, хочешь? Я стал. Только не молчи, не молчи. Ведь я тебя лю-люблю... А то, что я сделал.
Снова жить - бросилась Настя к окну. Хлынула теплая волна слез, затопила.
- Мама меня... И вы - и вы - еще... А мне завтра попра... поправляться...
И катятся между пальцев - катятся драгоценным жемчугом слезы, падают вниз.
- Настя! Милая! Вот, ведь я знаю, знаю же, если бы я был с тобой, ты бы простила, ведь я бы тебя, ведь я бы... не знаю что!
Где-то сзади открыли окно, глядят и смеются. Ну и пусть, ничего сейчас не стыдно, все для Коли - фикция, и не встанет он с белеющих каменных плит.
Со слезами Настя мешает смех, вся нагибается из окна вниз, протягивает руки:
- Милый мой... Нет, не достану, не могу тебя достать!
Секунду молчит. Увидела: наклонились сверху над ней неяркие, весенние звезды. Обрадовалась, вспомнила:
- Коля, а ты знаешь? Ведь я хотела за тебя броситься вниз, вот сюда. Теперь бы уж бросилась. Звезды, погляди...
Из открытого напротив окна - смеются. Ах, пусть смеются: они не понимают, большие, не могут, бедные, понять.
1912