Автор: Замятин Е.И.
На улице солнце. Дорога просохла. Вьется апрельская легкая пыль. И так сладко-больно глядеть на первую пыль, что может даже слеза застить глаз. А может, и так это - облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за глупости такие!
А больших - это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они понять, что за сласть - сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее воля, день бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться, в гимназию идти - книги - шляпа... А вчера он про шляпу сказал:
- От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку.
А ну ее, правда! И - шляпу под стол, золотую косу - через плечо, вниз по ступенькам, через две, через три.
У ворот - липа, листьев нету еще, так только - дымка зеленая, повитая солнцем. А под липой - он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово - фикция. Каждый день стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется сердце у Насти. Потому что ни разу еще не объяснялся он, и как знать - может, сегодня-то вот и... А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла - за то, что спросили, а двойки он все-таки не получил. Мало ли, что он теперь может потребовать?
Настю провожал всегда Коля до старых городских, от зеленого мха корявых ворот. Тут, прощаясь, Коля вспомнил случайно - совершенно случайно:
- Ах, да, пари-то мое ведь? Во-от, чуть не забыл! Держит Настину руку, не отпускает, покраснел весь, голос чужой стал, басовитый - со страху:
- Я могу... потребовать. Я ни при чем, вы сами зачем затеяли...
Духу набрал - и головой в воду - ух!
- ...И вот хочу вас теперь поцеловать, и вы должны, потому что пари, а то - подло.
Нагнулся к Насте. Повторенный эхом - нежный, чуть слышный звук. И... Настя ни чуточки даже не осердилась. Ну, хотела же, правда - хотела, и увернуться тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже... Глаза Настя на минуточку малую закрыла, под ногами качнулось. Да, наверное, знаете, видели - вихорьки такие в апреле на улицах бывают: маленький, прозрачный закружился, и уж глядь - оторвался от земли - и к небу. Вот и Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что...
Глаза открыла - очень плохо все видно. И не понять: куда Коля девался и откуда взялась - стоит Алексевна перед Настей.
- А-а, Настенька, здра-аствуй, милая, здравствуй! Что же это, с кавалерами-то уж на улице стала теперь целоваться? Вот оно ка-ак? Так-так-так.
А сама все ближе подвигается, и видать уж волосы на подбородке у Алексевны - на бородавках - трясутся от радости.
- Ах ты, б-бесстыдница, ах-ах-ах, а? Вот погоди: вот мамаше просвирочку заздравную отнесу, я ее - про дочку-то ее обрадую...
...Что - говорить? Что толку просить? Алексевну-то? Старую девку-то эту? Да разве ее упросишь?
В гимназии забудется все на минуту, закружится, пропадет в веселом весеннем шуме. Такое ведь за окном солнце. И вдруг - бледнее день, и клонится, вянет Настина голова.
"Об этом - о самом моем... Об этом - будут вслух? О!"
Звонок. Конец. Но домой нельзя еще идти: дождь. Столпились все внизу, в раздевальной, открыли окно в сад.
Там - зеленое притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому маю, солнцу - конец? Нависло-потемнело.
А Настя - о своем:
"Как все быстро это вышло и просто. Должно быть, все ужасное - просто".
Вдруг как запрыгают светлые капли, как засверкают. То-то потеха! Набросились на зеленое, шумят, шебаршат: буйную какую-то школу ребятенок выпустили на перемену - и они подняли веселый содом.
И опять смотрит солнце - еще яснее: умылось. Апрельские слезы - недолги.
Дома. В передней - противные Алексевны калоши глубоченные и шугайка висит, рыжая. Значит...
Мать вышла Насте навстречу - с низким поклоном:
- Пожа-алуй, дочка дорогая, пожалуй, любезная!
И начинается. Все, до последнего - и как же ее стыд не зазрит! - все рассказывает, подхихикивает Алексевна. Настя к стене прислонилась, руки - за спину. "Господи, помоги, Господи... А Коля - говорил, что не верит уже и что надо выйти из детских рамок. Нет, Господи, нет, помоги!"
Мать зажигает новую папиросу:
- Ну, что же, правду сказывает Алексевна-то? А?
- Пра... правду,- сгорела вся Настя, но глаз не опустила.
- Правду, а? Сознается, глаза еще пялит, а? Да если ты с этих пор... Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня!
Алексевна главой покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец: о-хо-хо-хо!
- ...А этого, героя твоего - я его юбошничать отучу-у,- мать стучит мослаком по столу,- я его отучу-у! Нынче же вечером вот поеду - и директору реальному все расскажу. Попрут - так ему и надо: не юбошничай.
Нет, вот оно когда - ужасное-то... Очень тихо Настя сказала:
- Хорошо. Если ты, правда - директору, то я знаю, что сделаю...
Что же: только посильней перевеситься за окно - и вся недолга. Небось тогда мать пожалеет, да уж...
- Каково? Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и чтоб шагу не смела. Удерет? Ну, не-ет, чтоб не удрала... Да ты, никак, Алексевнушка, уж уходишь? Ну, прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то, обедать, гляди, не забудь.
...Чтобы не удрала дрянь-девчонка, отобрала мать у Насти чулки-башмаки и в комод их приперла.
Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три погибели, спрятала слезы в подушку.
"Как все ужасно, как все стыдно. Если правда - директору, так ведь это же... Ну, его хоть, по крайней мере, так - босого - не запрут. Вот ведь, не зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами... Вот, отсутствие демократического строя, неравноправие - вот теперь и сиди без чулок, позорно".
Почему так обернулось - неизвестно, но только самое сейчас горькое Насте: без чулок, босиком. Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и конца-краю нет Настину горю...
По белой занавеске ползет вверх любопытное солнце. Нашарило прогалок, пробралось внутрь. Золотым сиянием напитало розовое Настино ухо. Слезло - рядом с золотом волос легло на подушке на мокрой, досуха выпило Настины слезы.
Настя поглубже засунула руки под подушку: там очень хорошо, прохладно. Улеглась поудобней.
Ах, если бы она была красавица, бледная - и глаза бы... Колю, впрочем, любила бы все так же. А зато уж большим бы этим - уж им бы показа-а-ла! Глаза бы так вот сощурить: "Целовалась? Да, целовалась. Да, хочу вот - и буду, и все..."
А потом бы уйти и жить с Колей. И с рабочими. И вот, вечером они собираются на заговор в нашей комнате. "А-а, вы, стало быть, его жена?" - "Да, я жена".- "Ну, значит, мы при вас можем..." И очень хорошо и весело.
...А их еще больше. Схватили ее за руки - и через все комнаты. Только лампу у папы не разбили бы в кабинете. Трах, готово! Ну, вот, ну, вот! Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми.
- В теми. Посадили, так и есть - посадили в гимназический подвал. Вот, ведь всегда боялась мимо ходить.
И теперь так далеко - голоса сверху:
- Настюша! Настюшенька!
"Это няня. Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут..."
- Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась - да и заснула, милуша?
Милая няня - обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой - мать. Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась.
- И вовсе не спала, оставь, пожалуйста.
Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье - наказанным холодный обед.
- Ешь,- говорит мать,- нечего фордыбачить-то.
- Напрасно беспокоились. И не подумаю.
- Ну, была бы честь предложена. Катерина, уноси.
Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно.
А есть - Насте хочется до того, что... Ну, хоть бы хлеба корочку! Настя кричит вдогонку:
- Постой, постой-ка, вот что...- проглотила слюну, еле-еле одолела себя, но одолела.- Нет, я не то, не хочу. Я... да, врт что: принеси мне книги, нянька, в ремнях которые, ну, да - в передней.
Ведь вот еще дело-то какое: вызвалась завтра Настя поправляться по истории, завтра последний день. А какая уж тебе тут учеба, когда одно в голове: поедет мать - и скажет директору, поедет - и скажет. И тогда...
Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было - о чем на той-то? Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в уголку, треугольник нарисован, в треугольнике - глаза и рот, и приделаны удивительные усы.
Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий флакон, нюхает, морщится.
"Мигрень, ага? Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что..."
И вдруг роняет Настя книгу - снизу звонко кличет голос:
- Настя, вы тут, а? Идите - в крокет играть. Тишь. Слышит Настя - бьет сердце в набат. Не шевельнется.
- Да идите же! Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас в окне.
Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не глядеть... Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А снизу:
- Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз...
"Коля, милый, да хочу же. Коля, хочу!" - кричит Настя неслышно. И опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс.
Еще минуту - еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а... Она молчит? Значит, все это и что утром нынче было, все - фикция? Ну, хорошо же, ну хорошо!
Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж курбастенькая она, Варюша,- тумбочка, правда. Все равно, пусть.
- Будем, Варюша, с вами играть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме того, от ненависти ведь один только шаг до...
Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Играют. Все - слышно - все до капельки слышно наверху.
"Ему все равно, ему весело. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Все кончено, все".
Солнце ушло. Небо - пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер закатный.
Перед уходом - мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен!
И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору реальному... Ну как же теперь, как?
- Ко-оля, Ко-оля!
Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И такая печаль от ветки этой, что хочется Насте...