Поэзия Цветаевой не принадлежит к экспрессионистической - видовой - изобразительной лирике. Она больше тяготеет к импрессионистической лирике впечатлений, внутренних переживаний, отношений. Она ближе к музыке, нежели к живописи, ибо говорит о вещах невидимых, о движениях психологической пластической субстанции, светоносной материи метафизических смыслов. Это метафизика души, скрытых от внешнего глаза жестов, перводвижений, невыразимых порывов. Это взгляд поверх очевидного к огненно-действительному. Это выход на уровень созерцаний бесформенного, чисто духовного бытия. Отсюда феноменальное бытие её стиху придаёт тембральное озвучивание. В этом неслиянном и нераздельном соединении вещества слова (фонетико-лексических его проявлений) и музыки интонаций оба сохраняют свою природу, но ни то, ни другое не видны в своей отдельности, явлена лишь звуковая материя - оформленный в лексико-грамматической единице звук и просветленный звучанием смысл. Говоря о цветаевских средствах выразительности, невозможно обойти вниманием их невербальную (или несобственно-вербальную) часть. Это, прежде всего, синтаксис и графика лирического текста – в широком понимании. Такое изучение необходимо и в контексте анализа творческой индивидуальности поэта, и для прояснения генезиса столь активной в современной поэзии визуальной составляющей.
Визуализация свойственна как эпохе модернизма и авангарда в целом, так и идиостилю Цветаевой. Ею, правда, не создано собственно визуальной поэзии, вроде экспериментов «сомкнувших» слово и живопись футуристов или конструктивистов Зданевича и Чичерина. Конечно, практически полный отказ последних от вербальности как основы лирического образа – лакомый кусок для исследователя, но думается, что по-своему не менее увлекательна визуальность иной природы – рождающаяся в недрах традиционного классического стиха. Будучи таковой, не являясь результатом эксперимента или осознанной декларации, она, в свою очередь, становится органичным звеном на пути развития русского стиха и позволяет выявить генезис, оценить механизм этого прорыва в визуальность.
Если мы говорим о тексте видимом (воспринимаемом глазами), то любое (или практически любое) стихотворение визуально по своей природе: оно воспринимается непосредственно прежде всего потому, что, в отличие от прозы, предстаёт гораздо более строго организованным уже на первом этапе восприятия. При чтении лирического стихотворения «геометрия» текста – едва ли не первый импульс эстетической информации, от него исходящей.
Заботу об этой «геометрии текста» (как и о графическом образе слова) Цветаева – по крайней мере, на зрелом этапе творчества – считала для себя обязательной. Известно, что Ариадна Сергеевна Эфрон рассказывала об особом, бережном отношении поэта к старому написанию: «Ей нравилось слово ДђВО, даже с крестом над ятью. А слово «Дево» ей казалось плоским. /…/ Разделительное ‘ (вместо ъ) её возмущало. Она вообще придавала громадное значение интонационной выразительности и пунктуации. /…/ Новая орфография казалась ей беднее»[1]. Уместно вспомнить здесь и слова философа Николая Фёдорова о пути прогресса от начальной письменности как живописи к скорописному и стенографическому письму как «мёртвописи». Против подобной «мёртвописи» по-своему боролась и Цветаева.
В известных словах поэта об одинаковой любви к «песне» и «формуле», объяснённых ею же как «стихия» и «победа над ней», можно увидеть и ещё одну, неявную, оппозицию-антиномию – звучащего и видимого. Понятия «формула» и «видимое» закономерным образом сближаются. В современной видеопоэзии математическая формула как таковая может стать частью текста (Хамид Исмайлов) или его целым (Ры Никонова). В цветаевском же стихотворении один из главных признаков «формульности» – повышенная вертикальная организованность.
Цветаева акцентирует, подчёркивает «природную» вертикальную упорядоченность лирического стихотворения. Рассмотрим один из вариантов такого подчёркивания – в небольшом эпиграфе к циклу «Ученик», посвящённому С.М.Волконскому:
Сказать – задумалась о чём?
В дождь – под одним плащом,
В ночь – под одним плащом, потом
В гроб – под одним плащом.
Практически идеальная «вертикаль тире», разделяя единый текст на левую и правую части, является определяющей в создании визуальной «формулы». Дихотомия каждой строки не обязательно основывается на смысловой оппозиции, но общее, мгновенное визуальное впечатление, предваряя и итожа «линейное» чтение, закрепляет в сознании реципиента одну из стилевых доминант Цветаевой – отражение мира и выражение себя в нём как противостояния. Такая графическая картина-формула-схема актуализирует именно эти понятия: «против» и «стояние»; для стихотворений с похожей визуальной направленностью характерна «безглагольность», предметность, статичность. Приметами подобной архитектоники являются также не чуждые визуальности анафоры, эпифоры, синтаксические параллелизмы.
В «Ученике» помимо эпиграфа так построены стихотворения «Всё великолепье…» и «По холмам – круглым и смуглым…». В последнем, итоговом, завершающем «сюжет плаща», Цветаева добилась практически идеального единообразия «по вертикали»:
По холмам – круглым и смуглым,
Под лучом – сильным и пыльным,
Сапожком – робким и кротким –
За плащом – рдяным и рваным.
По пескам – жадным и ржавым,
Под лучом – жгущим и пьющим,
Сапожком – робким и кротким –
За плащом – следом и следом.
По волнам – лютым и вздутым,
Под лучом – гневным и древним,
Сапожком – робким и кротким –
За плащом – лгущим и лгущим...
Анализ стихотворения
Главным героем цветаевского творчества всегда была ее душа. Национально буйство, своеволие, безудержный разгул души(“крик”) выражаются в интонационно “дискретном” стихе, в “рваной” фразе Цветаевой.”Я не верю стихам, которые льются, рвутся- да!”-вот символ веры Цветаевой-поэта. Это качество ее лирики заявляет о себе в большинстве ее зрелых стихотворений. В пример хочу привести анализ стихотворения “Душа” ,написанного в 1923 году.
Первое, что бросается в глаза при чтении, -обилие тире, призванных “рвать” лишать его плавности; насыщенность текста восклицательными знаками, задающими стихотворению предельную напряженность звучания. Проставленные автором ударения акцентируют формально служебные, но в мире Цветаевой обладающие значимостью слова “и”,”не”.
В результате антитеза души, полета, крыл, сердца, кипения и – трупов, кукол, счетов, всего ненавистного поэту, -эта вечная цветаевская антитеза бытия и быта- воспринимается почти физически, становится явственно ощутимой.
При более внимательном чтении нетрудно заметить, что важную роль в создании эмоционального напряжения играют и лексические контрасты: “лира, нереиды, Муза”,с одной стороны, и “туши, игра, трупы”,-с другой. Цветаева прибегает к стилистической антитезе: традиционно “поэтическая”, связанная с миром души, противопоставляется нарочито разговорной, даже просторечной, характеризующей мир бездуховности.
Тончайшие лексические нюансы позволяют глубже почувствовать художественную идею стихотворения. Так, в первом четверостишии душа названа “летчицей”,-слово новое для времени Цветаевой. “Летчица” стремится “выше!” и “выше!”.Она- бунтарка улетает “без спросу”.Но полощется в лазури душа не птицей, а “нереидою”.Нереиды в античной мифологии-дочери морского божества Нерея. Поэтическая душа Цветаевой вмещает в себя и небо, и море, которое вводится в стихотворение ассоциативно- через упоминание нереиды и лазурного цвета(лазурь в поэтической традиции- цвет моря и неба).
Важную роль в стихотворении играет звукопись: аллитерации в первых строках в сочетании с ассонансами в последней передают и значения тяжеловесности, характерной для мира “сытых”,и оттенки легкости полета, плавности волны, разбега, ассоциируется с жизнью души.
Звукопись вообще очень любима Цветаевой и часто выполняет самостоятельные эмоционально-экспрессивные функции в стихе, способствуя фонетическому противопоставлению двух полярных миров.
Заключение
“Серебряный век- мятежный, богоищущий, бредивший красотой и ныне не забыт. Голоса его выразителей до сих пор звучат, хотя и по-иному, чем звучали тогда”,так описывал серебряный век Акимов. Словосочетание серебряный век ассоциируется в нашем сознании с чем-то возвышенным. Это-ренессанс начала 20 столетия, это подлинный расцвет мыслей и талантов. Несомненно одним из таких талантов является Марина Цветаева. Марина Цветаева оставила значительное творческое наследие: книги лирических стихов, семнадцать поэм, восемнадцать стихотворных драм, автобиографическую, мемуарную, и историко-литературную прозу, в том числе эссе и философско-критические этюды. К этому надо добавить большое количество писем и дневниковых записей. Имя Марины Цветаевой неотделимо от истории отечественной поэзии. Сила ее стихов – не в зрительных образах, а в завораживающем потоке все время меняющихся, гибких, вовлекающих в себя ритмов. Из широкого охвата лирических тем, где все, как к единому центру, сходятся к любви – в различных оттенках этого своенравного чувства, – надо выделить то, что для Цветаевой остается самым главным, глубинным, определяющим все остальное. Она – поэт русского национального начала. Творчество периода эмиграции проникнуто чувством гнева, призрения, убийственной иронией, с которой она клеймит весь эмигрантский мир. В зависимости от этого стилистический характер поэтической речи. Прямая наследница традиционного мелодического и даже распевного строя, Цветаева решительно отказывается от всякой мелодики, предпочитая ей сжатость нервной, как бы стихийно рождающейся речи, лишь условно подчиненной разбивке на строфы.