- Да тут их и не увидишь! -громко раздается около
меня.
Я вздрагиваю и разом прихожу в себя. Из кустов глядят на меня добрые голубые глаза Яковлева, нашего ефрейтора.
- Лопаты! - кричит он. - Тут еще двое, наш да их
ний.
"Не надо лопат, не надо зарывать меня, я жив!" - хочу я закричать, но только слабый стон выходит из запекшихся губ.
- Господи! Да никак он жив? Барин Иванов! Ре
бята! Вали сюда, наш барин жив! Да доктора зови!
Через полминуты мне льют в рот воду, водку и еще что-то. Потом все исчезает.
Мерно качаясь, двигаются носилки. Это мерное движение убаюкивает меня. Я то проснусь, то снова забудусь. Перевязанные раны не болят; какое-то невыразимо отрадное чувство разлито во всем теле...
- Сто-о-ой! 0-опуска-а-й! Санитары, четвертая смена,
марш! За носилки! Берись, поды-ма-ай!
Это командует Петр Иваныч, наш лазаретный офицер, высокий, худой и очень добрый человек. Он так высок, что, обернув глаза в его сторону, я постоянно вижу его голову с редкой длинной бородой и плечи, хотя носилки несут на плечах четыре рослые солдата.
Петр Иваныч! - шепчу я.
Что, голубчик?
Петр Иваныч наклоняется надо мною.
Петр Иваныч, что вам сказал доктор? Скоро я умру?
Что вы, Иванов, полноте! Не умрете вы. Ведь у вас все кости целы. Этакий счастливец! Ни кости, ни артерии.
Да как вы выжили эти четыре с половиною суток? Что вы ели?
Ничего.
А пили?
У турка взял флягу. Петр Иваныч, я не могу говорить теперь. После.
- Ну, господь с вами, голубчик, спите себе.
Снова сон, забытье...
Я очнулся в дивизионном лазарете. Надо мною стоят доктора, сестры милосердия, и, кроме них, я вижу еще знакомое лицо знаменитого петербургского профессора, наклонившегося над моими ногами. Его руки в крови. Он возится у моих ног недолго и обращается ко мне:
- Ну, счастлив ваш бог, молодой человек! Живы будете. Одну ножку-то мы от вас взяли; ну, да ведь это пустяки. Можете вы говорить?
Я могу говорить и рассказываю им все, что здесь написано.
1877 г.