-- Почему это люди такие злые, Нонна Юрьевна?
-- Неправда, Коля, люди добрые. Очень добрые.
-- А почему же тогда обижают?
-- Почему?..
Вздохнула Нонна Юрьевна: легко вам вопросы задавать. Можно было не ответить, конечно. Можно было и отделаться: мол, вырастешь -- узнаешь, мал еще. Можно было и на другое разговор этот перевести. Но Нонна Юрьевна в глаза Кольке заглянула и лукавить уже не могла. Чистыми глаза были. И чистоты требовали.
-- О том, что такое зло, Коля, и почему совершается оно, люди давно думают. Сколько существуют на свете, столько над этим и бьются. И однажды, чтобы объяснить все разом, дьявола выдумали, с хвостом, с рогами. Выдумали дьявола и свалили на него всю ответственность за зло, которое в мире творится. Мол, не люди уже во зле виноваты, а дьявол. Дьявол их попутал. Да не помог людям дьявол, Коля. И причин не объяснил, и от зла не уберег и не избавил. А почему, как, по-твоему?
-- Да потому, что снаружи все искали! А зло -- оно в человеке, внутри сидит.
-- А еще что в человеке сидит?
-- Живот! Из-за живота-то и зло. Всяк за живот свой опасается и всех кругом обижает.
-- Кроме живота есть еще и совесть, Коля. А это такое чувство, которое созреть должно. Созреть и окрепнуть. И вот иногда случается, что не вызревает в человеке совесть. Крохотной остается, зеленой, несъедобной. И тогда человек этот оказывается словно бы без советчика, без контролера в себе самом. И уже не замечает, где зло, а где добро: все у него смещается, все перепутывается. И тогда, чтобы рамки себе определить, чтобы преступлений не наделать с глухой-то своей совестью, такие люди правила себе выдумывают.
-- Какие правила?
-- Правила поведения: что следует делать, а что не следует. Выносят, так сказать, свою собственную малюсенькую совесть за скобки и делают ее несгибаемым правилом для всех. Ну, они, например, считают, что нельзя девушке жить одной. А если она все-таки живет одна, значит, что-то тут неладно. Значит, за ней надо особо следить, значит, подозревать ее надо, значит, слухи о ней можно самые нелепые...
Остановилась Нонна Юрьевна. Опомнилась, что свое понесла, что из общего и целого вывод сделала частный и личный. И даже испугалась:
-- Господи, у меня же плитка на кухне не выключена!
Выбежала, а Колька этого и не заметил. Сидел, брови насупив, думал, прикидывал. Слова Нонны Юрьевны к своему житью-бытью примерял.
Насчет правил точно все сходилось. Видал Колька таких, что жили по своим правилам, а тех, кто этих правил не придерживался, считали либо дураками, либо хитрюгами. И если правила, по которым жил Яков Прокопыч, были простыми и неизменными, то правила родного дядюшки Федора Ипатовича решительно расходились с ними. Они были куда изощреннее и куда гибче прямолинейных пунктиков контуженного сосной Якова Прокопыча Сазанова. Они все могли оправдать и все допустить -- все, что только нужно было в данный момент самому Федору Ипатовичу.
И еще были тятькины правила. Простые: никому и никогда никаких правил не навязывать. И он не навязывал. Он всегда жил тихо и застенчиво: все озирался, не мешает ли кому, не застит ли солнышка, не путается ли в ногах. За это бы от всей души спасибо ему сказать, но спасибо никто ему не говорил. Никто.
Хмурил Колька брови, размышлял, по каким правилам ему жить. И как бы сделать так, чтобы никаких правил вообще больше бы не было, а чтобы все люди вокруг поступали бы только по совести. Так, как тятька его поступал.
А пока Колька ломал голову над проблемами добра и зла, учительница Нонна Юрьевна тихонечко плакала на кухне. Хозяйка ушла, и можно было, не таясь и не прилаживая дежурных улыбок, вдоволь посокрушаться и над своей незадачливой судьбой, и над своими очками, и над ученой угловатостью, и над затянувшимся одиночеством.
А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят?.
8
Поезд прибыл в областной центр в такую рань, что Егор оказался возле рынка в пять утра. Рынок был еще закрыт, и Егор остановился возле ворот, положив мешки на асфальт. Сам же подпер плечом соседний столб, свернул цигарку вместо завтрака и начал с опаской раздумывать о предстоящей торговой операции. Сроду он в купцах не ходил, да и руки у него под топорище приспособлены были, не под навескиразновески. Дома, в горячке, он чересчур уж уверовал в собственные способности и теперь, хмурясь и вздыхая, сильно жалел об этом.
Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не доверял ему и так считал, что все равно обманут. Все равно на чемнибудь да объегорят, и мечтать тут надо о том лишь, как бы не на все килограммы разом объегорили. Как бы хоть чтото выручить, хоть две из тех трех сотенных, что нависли над ним, как ненастье.
А тем временем и город зашевелился: машины зафыркали, дворники зашаркали, ранние дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе к мешкам подобрался, променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но вокруг колхозного рынка пока особой активности не наблюдалось. Мелькали, правда, отдельные личности, но облюбованных Егором ворот никто не отпирал.
-- Этто что такое?
Оглянулся Егор: начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в мешки целится.
-- Этто что, спрашиваю вас?
-- Свининка это,-- поспешно пояснил Егор.-- Свеженькая, значит, личная убоинка.
-- Убоинка? -- Под шляпой грозно заерзали брови: вверхвниз, вверхвниз.-- Кровь это! Кровь по асфальту струится антисанитарно, вот что я вижу отчетливо и невооруженно.
Изпод мешков действительно сочилась жалкая струйка сукровицы. Егор поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал глазами.
-- За такие фортели рыночную продукцию бракуют,-- строго продолжал начальник с портфелем.-- Какая, говорите, у вас продукция?
-- У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.
-- Тем более блюсти обязан. О холере наслышан? Нет? Чистота -- залог здоровья! Фамилия?
-- Мое?
-- Фамилия, спрашиваю вас?
-- Это... Полушкин.
-- Полушкин.-- Гражданин в шляпе вынул книжечку и аккуратно занес в нее Егорову фамилию, что очень озадачило Егора.-- Снизим оценочный балл, гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод сделайте сами.
Спрятал книжечку в карман, пошел не оглядываясь, а вслед ему Егор ошалело хлопал глазами. Потом к мешкам сунулся, хотел уж подхватить их, чтобы все было санитарно, да не успел. Двое изза рынка выломились: один уж в годах, а второй -- середник. Пожилой завздыхал, зацокал:
-- Ах, самоуправство, ах, паразит!
-- Чего? -- спросил Егор.
-- Знаешь, кто это был? -- спросил середник.-- Главный по инспекции. Он штампы на мясо ставит.
-- Штампы?
-- Не поставит -- хана товару. И продавать не разрешат и в холодильник не допустят. Стухнет товарец.
-- Чего? -- спросил Егор.
-- Строгачи кругом, страшное дело! -- завздыхал пожилой.-- Строгачиперестраховщики: эпидемия, слыхал?
-- Чего?
-- Жмут нашего брата...
Закручинились прохожие, завздыхали, застрекотали: гигиена, санинспекция, эпидемии, категория, штампы, холодильник. Один справа стоял, другой слева расположился, и Егор, слушал их, все башкой вертел. Аж шею заломило.
-- Даа, влип ты, мужик.
Вот он в прошлом месяце,-- пожилой в середника ткнул, на три сотни он накрылся.
-- Чего?
-- Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточкикасаточки.
-- Чего?
-- Даа, было дело, было... У тебя чего тут, телятинка?
--Поросятинка.-- Егор, разинув рот, глядел то на правого, то на левого.-- Что же делатьто мне, мужики, а? Присоветуйте.
-- А чего тут присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому. Сдашь в родном колхозе по рублю за килограмм.
-- По рублю?
-- По рублю не возьмут,-- сказал середник.-- Зачем им по рублю? От силы по семь гривен.
-- Семь гривен? Нельзя мне по семьто гривен, никак нельзя. Начет на меня. Три сотенных начет.
-- Даа, дела,-- вздохнул пожилой.-- Обидно, конечно, но раз он твою фамилию записал, то все.
-- Нуу?
-- Помог бы ты мужикуто, а? -- попросил за Егора середник.-- Видишь, и начет на него, и поросятинка тухнет.
-- Трудно,-- закручинился пожилой.-- Ой, трудное это дело. Немыслимо!
-- Мы понимаем! -- зашептал, озираясь, Егор.-- Мы это, трудностито ваши, как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.
-- Это -- лишнее,-- строго сказал пожилой.-- Я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты -- деньги. Обижаешь.
-- Обижаешь,-- подтвердил середник.
-- Да что вы, что вы! -- перепугался Егор.-- Это так я, так! Сболтнул я, граждане.
-- Сболтнул он,-- сказал середник.-- Может, уважим?
-- Главное тут, как начальство объехать,-- размышлял пожилой.-- Фамилиято известна: записана фамилиято. Вот в чем сложность. Может, лучше сразу все продать, а? Продать все чохом. Оптом, как говорится: полтора рубля за килограмм.
-- Полтора? -- ахнул Егор.-- Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная получается.
-- Грабиловка, говоришь? А то, что фамилию твою на цугундер взяли, это как называется? Сам ты во всем виноват, раскорячился тут антисанитарно, а потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь тебе хотели, потоварищески.
-- Не хошь -- как хошь,-- сказал середник.-- Ходи грязный.
И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:
-- Мужики! Эй, мужики! Остановились.
-- Два рубля с полтинничком...
-- Пошел ты!
И сами пошли. Заметался Егор пуще прежнего:
-- Мужики! Граждане милые, не бросайте! Опять остановились:
-- Ну, чего тебе? Мы же тебе уважение оказываем, мы тебе помощь, можно сказать, за здорово живешь предлагаем, а ты -- верть да круть, круть да верть.
-- Несерьезный ты мужик. Так оно получается.
-- Да куда же вы, гражданетоварищи? А я как же?
-- А как хочешь.
К углу направились, за рынок. Закричал Егор:
-- Стойте! Ладно уж, чего там гадать да выгадывать. Давай за все про все две сотенных да тридцаточку.
Знал ведь, что хитрят мужики. Хитрят, врут, изворачиваются, и от всего этого росло в его душе какое-то очень усталое открытие. Он вдруг вспомнил и Федора Ипатовича, выгадывавшего на чужом горе себе бревнышно; и Якова Прокопыча, беспокоившегося только о том, чтобы его, его лично не коснулось чье-то несчастье; и туристов, и этих ловкачей, и еще многих других -- таких же мелких, жадных и думающих только о себе. Вспомнил он обо всем этом и сказал: