Московские сцены - своего рода "реалистический пролог" к легенде", в жанре которой даны эпизоды страданий и спасения народа джан. Симптомы нарастающей легендарности заявляют о себе еще раньше, когда Чагатаев по пути на родину неожиданно сходит с поезда и 7 дней (цифра, популярная в народных легендах-сказках) идет пешком до Ташкента. Но для этого поступка есть и убедительная реальная мотивировка: Чагатаев хотел сердцем почувствовать свою землю, забытую в столице. Разговор Чагатаева с секретарем, отправляющим его на поиски джан, - опять "правдоподобное" повествование. Положение, в котором находится народ, характеризуется в этом разговоре как ситуация "у последней черты", когда новое (еще одно) несчастие в чреде бедствий уже неминуемо несет смерть.
"Одно" ("одна") и "ничего" - эти слова господствуют в характеристике народа джан. Объясняя секретарю смысл названия "джан" ("означает душу или милую жизнь"), Чагатаев говорит: "У народа ничего не было, кроме души и малой жизни, которую ему дали женщины - матери, потому что они его родили". Секретарь: "Значит, все его имущество - одно сердце в груди, и то, когда оно бьется..." "Одно сердце, - согласился Чагатаев, - одна только жизнь, за краем тела ничего ему не принадлежит. Но и жизнь была не его, ему она только казалась".
В этой ситуации с ее амплитудой колебаний от "одно" к "ничего" обычные психологические стереотипы, естественно, нарушаются. И обыкновенный мир приобретает отчетливые приметы странности. Сочетанием ^странный и обыкновенный", как справедливо отмечалось в, одной из первых рецензий на публикацию "Джан", высказано существо поэтического мира повести .
Собственно легенду открывает встреча Чагатаева с верблюдом (эмблемой пустыни). Встреча эта символична: с нее начинается цепь спасения героем, существ несчастных, обреченных на гибель. Недаром верблюд предельно очеловечен, он глядит на Назара "напряженно и внимательно, готовый заплакать или улыбнуться, мучающийся от неумения сделать и то и другое".
Если в Москве возвращение на родину ощущалось Чагатаевым как долг, то в пустыне оно переосмысляется уже как миссия: герой призван исправить несовершенство мира и тогда осуществится "счастливое назначение людей как необходимое и непременное". Ключ к самоощущениям героя - в таких строках повести: "Все было странно для него в этом существующем мире, сделанном как будто для краткой насмешливой игры. Но эта нарочная игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться никто уже не хочет, не может. Пустая земля пустыни, верблюд, даже бродячая жалкая трава - ведь все должно быть серьезным, великим и торжествующим.
Это "должно быть" и взывает к активности Назара. Еще настоятельнее подобный же призыв звучит в словах девочки Айдым, обращенных ко всей взрослым и сильным, а значит - к Назару. "Девочка смотрела на Чагатаева странным человеческим взглядом, который он старался понять: - Отчего здесь плохо, когда мне надо хорошо?". "Надо", исходящее от всего бедного и потерянного человечества, и "должно" - от постигшего несправедливость мира сильного человека - слились и породили подвиг Чагатаева. В ситуации "у последней черты" он мог воплотиться только в спасении народа джан от тяготеющей над ним смерти, сохранении "целости" каждого человека и всего народа.
Новый драматизм в миссию Чагатаева вносит появление в "камышовой стране" Нур-Мухаммеда, уполномоченного из центра, одновременно обладающего всеми приметами легендарного злодея. У него своя задача - добиться исчезновения народа джан, "дабы посчитали его несуществующим".
Но еще более миссия Чагатаева усложнена тем, что сам народ не хочет жить: он устал "от напряжения удержать себя живым". И это естественно, поскольку, как понимает Назар (а за ним, безусловно, стоит автор повести), "рабский труд, измождение, эксплуатация никогда не занимают одну лишь физическую силу, одни руки, нет - и весь разум и сердце также, и душа уничтожается первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в смерть". Чагатаев как раз и застает народ джан в тот момент, когда душа его уже уничтожена, почти совсем опало тело и люди готовы спрятаться в смерть. Эта поэтическая метафора материализуется в сцене, где народ, ведомый Нур-Мухаммедом, попадает в буран, и люди, срывая одежды, в отчаянии зарываются в песок, чтобы больше не встать.
Путь народа от смерти к жизни закономерно переосмыслен в "Джан", "как дуть к "счастью": поскольку в ситуации "у последней черты" избежать смерти - и есть самое большое счастье.
2. Проблема построения всеобщего и отдельного счастья в повести А. Платонова «Джан».
На заре человечества, в доисторические и раннеисторические эпохи, обычно жизнь человека (счастье жизни) напоминала дорогу от смерти, подстерегающей людей на каждом шагу. Существо жизни формировалось в преодолении постоянной угрозы нежизни. И именно этому нескончаемому пути человечества, запечатленному в древних легендах и "Книге бытия", уподоблен путь народа джан. Люди, чтобы выжить, включаются в "тройное шествие в очередь по пустыне". Овцы, народ, звери (птицы) образуют цепь, в которой каждое последующее звено выживает за счет смерти предшествующего. Овцы съедают последнюю траву, обрекая на смерть питающихся ею мелких тварей, люди едят овец, звери и птицы терзают трупы умерших. Все уравнены в этой цени жизни, как в легендах и сказках, где птицы и звери столь же разумны, как люди. И в логике повествования очередная странность: птицы, терзающие Чагатаева, - некие чудо-птицы, похожие на орлов-стервятников и одновременно на диких темных лебедей - глаза их, дальновидные и равнодушные, глядят на Чагатаева с мыслью и вниманием. Именно в сценах битвы Чагатаева с этими чудо-птицами легендарная природа повести "Джан" сильнее всего и обнаруживает себя.
Битва отнюдь не намеренно избрана Чагатаевым для некоей демонстрации своей силы: он вынужден принять бой. Налицо "выбор без выбора": Назар болен, изможден и не в состоянии выбирать пути для спасения своего народа, он вступает на тот, который предоставила ему судьба. "Пусть его охота за птицами - ничтожное дело, зато оно единственно возможное, пока не прошло его изнеможение (...). И убогий, малополезный труд, заключавшийся в терпении, в притворстве быть трупом, - все же утешал Чагатаева".
Борьба Чагатаева с орлами дана в картинах, рассчитанных на легендарные ассоциации (бой Прометея с орлом, прилетающим терзать его печень) и очень насыщенных в своем содержании. Так, подвиг оказывается столько же значимым для Чагатаева, сколько и для заинтересованных свидетелей его - еле живых людей племени джан. Чагатаев понимал, что малое мясо птицы "послужит (им) не для сытости, а для соединения с общей жизнью и друг с другом, оно даст им чувство действительности, и они вспомнят свое существование. Здесь еда служит сразу для питания души и для того, чтобы опустевшие смирные глаза снова заблестели и увидели, рассеянный свет солнца на земле. Чагатаеву казалось, что и все человечество, если бы оно было сейчас перед ним, так же глядело бы на него, ожидающе и готовое обмануться в надеждах, перенести обман и вновь, заняться разнообразной, неизбежной жизнью". Так непосредственно высказалась трактовка народа джан как аналога всего человечества в этой повести-легенде. Кроме конкретного смысла каждая сцена "Джан"несет в себе "второй" - обобщающий, выводит события повести на широкие вневременные и внепространственные горизонты.
Приходом в урочище Усть-Урт - давнее место обитания народа джан - отмечено возрождение в сознании Чагатаева идеи счастья, частично утерянной в мучительных скитаниях, как идеи действенной. Чагатаев "был недоволен той обыкновенной скудной жизнью, которой начал теперь жить его народ. Он хотел помочь, чтобы счастье, таящееся от рождения внутри несчастного человека, выросло наружу, стало действием. и силой судьбы", чтобы люди народа джан приобрели хоть немного того чувства, которым богаты все народы, кроме них, чувства "эгоизма и самозащиты". Чагатаев мечтал о пробуждении индивидуальной души в каждой, "бедном человеке" из его народа, "одухотворении" народа в целом.
Но условиями легенды, когда народ джан отделен от всего мира пустыней и обречен спасаться от смерти, только опираясь на собственный силы, не предусмотрено подобное духовное пробуждение. Легенда традиционно завершается спасением людей от смерти, поскольку эта удача, уже сама по себе предопределяет счастье жизни (раз она не смерть). И поэтому закономерно нарушение (на этом витке миссии Чагатаева) условий легенды - он едет в город за помощью - и она приходит: фары машин (знак "взорванной легендарности") впервые осветили "адово дно древнего мира".
Эпилог повести, следующий за этим эпизодом, подобно прологу, - повествование, лишенное какой-либо условности. Народ джан стал есть и пить, и спать, как все народы. И тут сам собой обрел те чувства "эгоизма и самозащиты", какие есть у всех народов и без которых нельзя ощутить жизнь как таковую и счастье как ее цель. Сначала все их существование было дорогой в смерть, потом бегством от нее и возвращением в жизнь, и в этом существовании, развивающемся по законам легенды, они были "народом", единым целым, переживающим общую судьбу. В эпилоге единство, естественно, распалось: каждый оказался в силах взять в руки свою судьбу, взвалить на свои, пусть еще слабые плечи бремя поисков своего счастья. И... люди племени джан, покинув Усть-Урт с его теплом и сытостью, разбрелись в разные стороны. Чагатаев, наблюдавший за этим новым исходом, "вздохнул и улыбнулся: он ведь хотел из своего одного небольшого сердца, из тесного ума и воодушевления создать здесь впервые истинную жизнь, на краю Сары-Камыша, адова дна древнего мира. Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом". На этом завершилась повесть в ее журнальном варианте (1964 г.), впоследствии неоднократно переиздававшемся.