Я Индией невидимой владею (1923);
Страна стихов, где боги справедливы (1924);
Улыбка вечности невинная.
Мир для слепцов необъясним.
Но зрячим все понятно в мире,
и ни одна звезда в эфире,
быть может, не сравнится с ним (1928);
Воздушный остров (1929).
Из этой хронологически выстроенной подборки названий и стихотворных цитат Набокова видно, что он последовательно развивал свою идею человека особенного типа, способного материализовать свои мечты. Автор также прямо утверждает, что это дано лишь избранным людям (так и хочется вместо «людям» сказать – существам, настолько у Набокова стирается грань между образом человека и человеком - нечто). Навряд ли данные художественные приемы являются продолжением традиции русской классической поэзии, например, Державина. В классике нашей все – таки в иные миры улетала всегда душа человеческая, узнаваемая. Рискну предположить, что Набоков уже находится под влиянием западной культуры, в которой нарождался тип сверхчеловека, правда, в чисто внешних проявлениях. Но русскому талантливому писателю не составляет труда вдохнуть в любую схему животворящий дух. Оговорюсь: это сугубо мое мнение.
По явно просматривающимся вехам его творчества мне видно, что его проза являлась вдохновительницей его поэзии. В начале тридцатых годов Набоков пишет роман «Подвиг», в котором фигурирует придуманная им страна «Зоорландия» (говорят, в древности о ней упоминали норманны), собственно говоря, это – своего рода образ России, потерянной во времени и пространстве. Постепенно Набоков в свой поэтический венок начинает вплетать тему возвращения в Россию – Зоорландию. Обстановке абсолютного тоталитаризма герой противостоять не собирается. Лишь один трогательный романтизм, с которым он «беспаспортной тенью» пробирается отстаивать от дикарей свои «игрушки»: «Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать; и вот ведут к оврагу, ведут к оврагу убивать».
Во время работы над романом «Подвиг» написано и стихотворение «Ульдаборг» с подзаголовком «Перевод с зоорландского»:
Смех и музыка изгнаны. Страшен
Ульдаборг, этот город немой.
Ни садов, ни базаров, ни башен,
и дворец обернулся тюрьмой:
математик там плачется кроткий,
там – великий бильярдный игрок.
Нет прикрас никаких у решетки.
О, хотя бы железный цветок.
Хоть бы кто – нибудь песней прославил,
Как на площади, пачкая снег,
королевских детей обезглавил
их Торвальта силач – дровосек.
Но последний давно удавился.
Сжег последнюю скрипку палач,
и в Германию переселился
в опаленных лохмотьях скрипач…
Из приведенного отрывка ясно, что мимо его Зоорландии пройти нельзя и что она гармонична с автором. Но с некоторого времени тема «Иная страна, иные берега» стала обычным, блестяще отработанным приемом Набокова, с помощью которого он раскрывал жизнь своих поэтических и прозаических героев. Поэт Ходасевич писал о Набокове: «Одна из главных задач его именно показать, как живут и работают приемы».
Набоков публиковался под псевдонимом «Сирин», что обозначает вещую птицу. Выбор псевдонима, мне кажется, тоже объясняет многое в его творческих намерениях и приемах.
Можно еще долго рассуждать о поэзии Набокова, но придешь все равно к выводу, что его поэзия не может существовать вне его прозы, а самое главное в творчестве Набокова – это его внутренняя драма. Россия русскому человеку не может заменить никакая придуманная или даже настоящая Зоорландия.
В прозе русское тоже ощутимо – и отчетливее в ранних произведениях, но уже вынужденно стесненных горькой эмиграцией пределах обитания: меблированные, без уюта, берлинские комнатки, нелепый быт. Меблированное пространство эмиграции позволило Набокову видеть Россию лишь как сновидение, миф, несбывшиеся воспоминание. «Слепец я руки простираю, и все земное осязаю через тебя, страна моя. Вот почему так счастлив я». ( К России).
3. Роман «Машенька»
Наиболее «русский» из романов Набокова, конечно, первый – «Машенька», это воспоминание, первая попытка вернуть потерянный рай. Роман написан в 1926 году. Подлинный набоковский рай дал ему возможность болезненно ощутить своё позднейшее существование как изгнание, в гораздо более широком, а главное, более глубоком смысле, чем эмиграция.
Изгнание из рая само по себе мощная психическая травма, переживание которой и составляет прафабульную основу русскоязычных романов Набокова.
В предисловии к английскому изданию романа «Машенька» Набоков писал в 1970 году: «Хорошо известная склонность начинающего автора вторгаться в свою частную жизнь, выводя себя или своего представителя в первом романе, объясняется не соблазном готовой темы, сколько чувством облегчения, когда, отделившись от самого себя, можешь перейти к более интересным предметам». Однако, Набоков не спешил, или, точнее, не смог отделаться от себя. Именно в «Машеньке» формируется фабульная структура, ищущая сюжетного разрешения, и основные силовые линии конфликта метароманного «я» с «призрачным», но очень вязким миром.
Конфликт строится на контрасте «исключительного» и «обыденного», «подлинного» и «неподлинного», так что с самого начала перед Набоковым возникает проблема создания незаурядного героя и доказательства его незаурядности. В «Машеньке» эта проблема не находит исчерпывающего решения; исключительность декларируется, но так до конца и не «срастается» с внутренним «я» героя.
С первых строк романа начинается набоковская игра в имена: « - Лев Глево…
Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно…
- Можно, - довольно холодно подтвердил Ганин…» - и сюжет романа реализует скрытую угрозу, заключенную в этом ответе. Антагонист продолжает: «Так вот: всякое имя обязывает. Лев и Глеб – сложное, редкое соединение. Оно от вас требует сухости, твердости, оригинальности». В этом словесном вздоре есть потаенный элемент истины.
Набоков пользуется сторонним взглядом на своего героя, чтобы подчеркнуть его «особенность». Хозяйке русского пансиона Ганин «казался вовсе не похожим на всех русских молодых людей, перебывавших у неё». Но герой сам прекрасно знает о своей исключительности, выраженной прежде всего в том, что он в себе носит воспоминание о подлинном мире. Для него существует изначальный рай, символом которого становятся «дедовские парковые аллеи» и первая любовь – Машенька.
Узнав о том, что Машенька жива, Ганин буквально просыпается в своей берлинской эмиграции: «Это было не просто воспоминанье, а жизнь, гораздо действительнее, гораздо «интенсивнее, - как пишут в газетах, - чем жизнь его берлинской тени. Это был удивительный роман, развивающийся с подлинной, нежной осторожностью».
Герой оказывается не на высоте положения, и, утратив рай (совмещение утраты родины и любви), попадает в атмосферу пошлости (берлинская эмиграция), наиболее ярким воплощением которой становится антагонист, антигерой Алферов – нынешний муж Машеньки.
Пошлость Алферова «густо» проявлена автором в первой же главе книги (её сюжет начинается со сцены в лифте: герой и антигерой застревают между этажами – «тоже, знаете, - символ…», как замечает Алферов). Все пошло в Алферове: слова, банальности. В понятии «пошлость» у Набокова соединяются посредственность и конформизм, но пошляк, добавляет писатель, известен и другими свойствами. Он любит производить на других впечатление и любит, когда производят впечатление на него. Культ простоты и хорошего тона в старой России, считает Набоков, привел к точному определению пошлости. Гоголь, Толстой, Чехов в поисках простой правды с легкостью обнаруживали пошлую сторону вещей, дрянные системы псевдомысли.
Важным моментом фабулы нарождающегося метаромана становится любовная связь героя с псевдоизбранницей, роль которой в «Машеньке» отведена Людмиле, наделенной чертами сладострастной женщины и полностью лишенной женской интуиции.
Герои пытается обрести потерянный рай: отказывается от псевдоизбранницы и собирается похитить Машеньку у Алферова. При этом он совершает неэтичный поступок, - напоил соперника в ночь перед приездом Машеньки и переставил стрелку будильника, с тем, чтобы Алферов не смог встретить Машеньку, а сам бросается на вокзал. Он не испытывает ни малейшего угрызения совести и не признает за противником права на удовлетворение оскорбленного чувства. В мире теней совесть героя спит.
В конечном же счете Ганин оказывается «собакой на сене»: он тоже не встретит Машеньку, понимая в последний момент, что прошлое не вернуть: «Он до конца исчерпал свое воспоминание, до конца насытился им, образ Машеньки остался … в доме теней (пансионе), который сам уже стал воспоминанием. Переболев прошлым, герой отправляется на другой вокзал, уезжает в будущее. Концовка свелась к отказу от рая, и «кроме этого образа, другой Машеньки нет и быть не может»
Набоков размышлял: «Зачем я пишу? Чтобы получать удовольствие, чтобы преодолевать трудности. Я не преследую при этом никаких социальных целей, не внушаю никаких моральных уроков… Я просто люблю сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями». В этих словах нет ни позы, на качества. Девизом Набокова остается всепоглощающее эстетическое служение искусству как таковому, и это поневоле ограничивало в эмиграции и без того не столь уж глобальную память о России.
В своей превосходной книге «В поисках Набокова» писательница Зинаида Шаховская обращает внимание на ряд знаменательных обстоятельств. Например, какой возникает в его книгах родная природа. «Сияющие, сладкопевные описания его русской природы, - пишет она, - похожи на восторги дачника, а не человека, с землею кровно связанного. Пейзажи усадебные, не деревенские: парк, озеро, аллеи, и грибы. Но как будто Набоков никогда не знал: запаха конопли, нагретой солнцем, облака мякины, летящей с гумна, искр, летящих под молотом кузнеца, вкуса парного молока или краюхи ржаного хлеба, посыпанного солью… Все то, что знали Левины и Ростовы, все что знали как часть самих себя Толстой, Тургенев, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Бунин, все русские дворянские и крестьянские писатели, за исключением Достоевского. Еще более показательно и другое наблюдение, касающееся России Набокова. «Отсутствует в набоковской России, - отмечает она, - и русский народ, нет ни мужиков, ни мещан. Даже прислуга некий аксессуар, а с аксессуаром отношений не завяжешь. Мячик, закатившейся под нянин комод, играет большую роль, чем сама няня … Низшая каста, отразившаяся в набоковском творчестве, это гувернантки и учителя. Набоковская Россия очень закрытый мир, с тремя главными персонажами – отец, мать и сын Владимир».