А как у кого пожар случится, голубчики сбегаются отовсюду, со всех слобод; и с самых дальних концов другой раз бегут. Соберется толпа агромаднейшая, как все равно на Октябрьский Выходной. Обступят дом, что горит, стоят, на грудях руки сложимши, смотрят... Молчат, али перешептываются: "ишь, как пламя столбом-то...", "смотри, вон, вон, с угла занимается!.." А пламя и правда, рвется, мечется, не то что столбом, а, сказать, деревом каким, вот как Окаян-дерево по весне: пляшет и гудит, крутит и клубится, а с места не сойдет. Обернешься на голубчиков: стоят, глаза раскрымши, и в глазах тоже огонь пляшет, отражается, как в воде какой, переплескивается. Вот у толпы глаз-то тыща, да в каждом вода с огнем плещет, словно заря на реке; дико так на душе станет, право! никогда вода с огнем не сходится, а тут вона, сошлися!
А если Прежние рядом случатся, - они бегают, за голову хватаются, кричат: "Тушите! Тушите пожар!" - а как? Как его потушишь-то? Это малое пламя ведерком зальешь, а если огонь свою силу показал, - все. Жди до конца.
Ежели другие избы не займутся, - хорошо. Вот как огонь все поест, ложиться начнет, засыпать, - голубчики двинутся с ведрами, да с горшками, кто с чем, угольки набирать, себе в дом тащить. Может, у них и без того печь теплая, - неважно. Не пропадать же добру.
А иной раз вся слобода выгорит. Что ж! - начинай жить сначала.
Мытый, сам себе приятный, постучался к Варваре. Открыла нарядная, вся вспотевши.
- Ах! Это вы. Как мило. Что это? Ржавь? Ну зачем вы трудились...
Посмотрел по сторонам: баловниц еще не было. Подождем. Стол накрыт. Миски - две, да ложки - две. Супу горшок.
- Вы присаживайтесь. Я сейчас.
Вытащила из печи противень с мышами.
- Вроде пропеклись...
- А вы лучинкой их потыкайте.
- Верно... В самый раз. Свежие, сегодня ловила.
- Чудно.
Налили ржави. Закусили.
- Ваше здоровье.
Еще налили. Хорошо пошла.
- Какая чудная ваша ржавь. С букетом.
- А это я знаю, где брать .
- А где вы берете, если не секрет?
- А на трясине. За кохинорской слободой.
- Где Садовое Кольцо?
- Ну да.
- В какую даль вы ходите!
- Но дак. Зато и ржавь знатная.
- Надо мне тоже туда наведаться.
Бабы все не шли. Бенедикт кашлянул вежливо, в кулак.
- Гости-то подойдут, ай нет?
- Нет, я не решилась...
- А обещали?..
- Я подумала... вот... лучше я вам сперва открою свой секрет наедине... Не знаю, как вы воспримете... волнуюсь...
- Да я вроде тоже...
- Я не знаю, способны ли вы оценить...
- Способен, - сказал Бенедикт, но не был уверен, что способен.
- Ну хорошо... Но это секрет. Вы, конечно, никому...
- Да-да.
- Ну, закройте глаза.
Бенедикт закрыл глаза. Варвара зашуршала. Стукнуло что-то. Опять шорох. Бенедикт приоткрыл один глаз и стал подглядывать. Но ничего еще не было, вроде, готово, - только от свечи плясали тени на бревнах, - и он опять зажмурился.
- Пора-не-пора, - выхожу со двора-а! - пропел Бенедикт.
- Да погодите вы... Какой нетерпеливый...
- Мне невтерпеж, - соврал Бенедикт и в голос игривости подпустил. - Оч-чень даже невтерпеж.
Тут ему на колени тяжесть какая-то опустилась, легкая такая тяжесть, и плесенью пахнуло.
- Вот... Смотрите...
- Что это?!..
Коробка - не коробка, а вроде того; внутри листы беловатые, похоже на свежую бересту, но светлее; тонкие-претонкие, и будто мусорком присыпаны, али маком.
- Что это такое?!
- А вы ближе посмотрите!
Поднес к глазам. Мусорок такой ровненький... как нитки... смотрел, дивясь... Вдруг словно бы нитка распалась и по глазам ударила: "и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь..." Ахнул: буквы! Точно, буквы! Написано мелко-мелко, до того уж аккуратно, и не коричневые, а черные... Послюнил палец, потер бересту: сразу протер дырку. Тонкая, бля!
- Осторожнее, попортите!
- Что это такое...
- Это книга... Старопечатная...
- А!!! - Бенедикт сорвался с тубарета, отбрасывая заразу. - Вы что!!! Заболею!
- Нет! Погодите! Да погодите вы!..
- Болезнь!..
- Нет!..
- Пустите!..
- Да сядьте! Сядьте! Я все объясню! Клянусь! - Варвара Лукинишна отдирала Бенедиктовы руки от засовов, трясла гребешками. - Совершенно безопасно... Никита Иваныч подтвердил!
- Он-то здесь каким боком?
- Он знает! Это он подарил!
Бенедикт притих, ослаб ногами, осел на тубарет, вытер нос рукавом, унимая дрожь. Никита Иваныч. Начальство. И не заболел. Держал книгу - и не заболел...
- Безопасно... - шептала Варвара. - Вы знаете, он чудесный старик... такой знающий... Пояснил мне: совершенно безопасно, это просто суеверие... Знаете, когда Взрыв случился, это все считалось опасным, радиация... ну, вы слышали... Поэтому запрещалось. От книг - радиация...
- Их послушать, Прежних, так от всего - радиация, - дрожал Бенедикт. - Нет, тут другое что-то...
- Но Никита Иваныч знает... У него есть... Если бы правда было опасно, он давно заболел бы, но вы же видите, он здоровее нас с вами...
- Зачем же... зачем же лечат?.. - тьфу, тьфу, тьфу?..
- Это традиция, тьфу, тьфу, тьфу...
Оба постучали по дереву.
...Боже упаси, боже упаси. Я не болен, я не болен, нет, нет, нет. Не заболею, не заболею, нет, нет, нет. Не надо приезжать, не надо, не надо. В красных балахонах не надо приезжать, тьфу, тьфу, тьфу. Крюком меня не надо, нет, нет, нет.
- ...Он мне пояснил... считалось очень опасно, потому что бумага впитывает... вот мы с вами и переписываем, чтобы чисто, чтобы не опасно народному здоровью... но теперь уже все равно, двести лет прошло... Мы с вами старые книги переписываем, Бенедикт...
- Как старые? Это все Федор Кузьмич, слава ему...
- Нет... Это все разные люди писали, но все равно считается, что Федор Кузьмич. Я чувствовала, что тут что-то... Знаете, когда я его увидела, Федора Кузьмича, я ночь не спала... все думала, думала... Потом решилась, набралась смелости, пошла к Никите Иванычу. Мы долго говорили. ..
- Он мне ничего такого...
- Ах, Бенедикт, он своеобразный человек... Мы говорили о вас... Он хотел вам сказать, но не сразу... подготовить... Я знаю, это большой удар... но, по-моему, лучше знать, чем бродить во тьме...
Бенедикт сидел на тубарете, ссутулившись; мысли вразброд, в голове тупость. Может, он рано на работу вышел? Может, еще лихорадка не прошла? Что-то дрожь бьет. Или это после бани?.. К чему ж было умываться, когда не с кем целоваться...
- Ну и что теперь?
- Теперь? Ничего, просто теперь вы знаете.
- А зачем?
- Ну как... Я думала...
- А зачем думать? Я жить хочу.
- Но при чем здесь... Я тоже... но я хочу знать правду... если это возможно...
- "В великом знании многая печали"... Что ж, выходит, это тоже не Федор Кузьмич сочинил, слава ему?
- Наверно, нет.
- А кто?
- Я не знаю... Это у Прежних надо спрашивать.
Варвара Лукинишна подняла с полу старопечатную книгу, положила на стол, ручками погладила. Странно как-то и дико: такой ужас вблизи видеть.
- Все-таки: зачем вы трогаете... Если мы старые книги переписываем, дак и подождите, пока велено переписать будет... Тогда и в руки взять можно...
- Но когда еще... может быть не скоро. А жизнь такая короткая, а я искусство просто обожаю... Это такая книга интересная!..
- Вы что ж - читаете ее?!
- А как же... Бенедикт, у людей много книг интересных... Хотите - я вам дам почитать?
- Нет!!! - шарахнулся Бенедикт.
- Да что вы так боитесь...
- Я пойду... Голова что-то...
- Подождите!..
Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца, под дождик, в раннюю сырую тьму. С глаз долой. Голова, и правда, что-то...
...Мартовский ветер шумел в верхушках деревьев, шуршал голыми прутьями, заячьими гнездами, еще чем-то неведомым, - кто же знает, что там возится, стонет, оживает по весне? Налетит ветер порывом, - зашепчется, заноет в деревьях, осыплет голову дождевыми каплями. А то дикий крик сверху, с ветвей: весь передернешься, бросишься к забору поближе... Может, древяница...
...Пузыри в окнах слабо мерцают, - голубчики свечки зажгли, суп хлебают... Переглядываются: у них может, тоже, старая книга под лежанкой припрятана... Двери запрем и достанем... Почитаем... А может, такая у каждого, а что?.. в энтой избе... и в той... и вон в той, где помаргивает бледный свет, - свечка ли чадит, люди ли по горнице бродят, слабым смертным туловом огонь заслоняют; засовы пошевелят: крепко ли? - тянут с-под матраса, из вороха тряпиц, пселых людских лохмотьев книжицу... книгу... а он тут один, как дурак перепуганный... Один на весь город... Буквы такие черненькие, меленькие... страшно подумать даже...
Наверху все шумело, ныло. Ветер забирался в рукава, продувал насквозь. Бенедикт постоял у чужого забора, размышляя. Печеная мышь только аппетит раздразнила. Есть охота. А у него дома, в избе, и огня-то нет: затоптал, в гости собираючись. Думал, не пригодится. Вернуться, огня взять? Она даст, она добрая... Нет... Вернуться? - скрипучая дверь... тепло... белое обрадованное лицо блином, гребешки трясутся, торопливый шепот: сюда, сюда, у меня искусство... Вот сейчас, только плесень оботру... И свеча, при которой... полную тревог и обмана!.. Страх какой! "Страх, петля и яма", - Федор Кузьмич сочинил... Не Федор, говорит, Кузьмич, слава ему... Полную тревог... И обмана... Не Федор Кузьмич... Другой кто-то, невидимый, древний, лицо укрывший... Большой, наверное, белый и большой, бледный, старинный, давно вымерший, высотой с дерево, бородища до колен, глаза страшные... Сам страшный, стоит среди стволов, не пошевелится, только лицо воротит, а глазами все смотрит сквозь мартовский сумрак, шарит глазами-то, чтобы Бенедикта различить во мгле-то: где там Бенедикт-то, чего скрылся, чего привалился к забору, - а сердце в шее колотится, под язык подступает, уши глушит, - где Бенедикт, поди сюды, Бенедикт, чего сказать-то хочу, - да как выбросит руку, да корявым пальцем под ребра-то, со страшным криком древяницы: "Мя-я-я-я-я-я-я-я-я!!!"