Можно голову между коленок свесить, чтоб до пола, и ждать, пока кровь прильет. Зашумит в голове, затуманится; в ушах гул и стукота.
Можно еще что делать: пальцы переплетать. С одной руки палец, да с другой руки палец, потом опять с первой, потом опять со второй; а как все пальцы выйдут, дак руки-то и вывернуть. Или просто: пальцы расставишь и пошевеливаешь туда-сюда. Это на руках. А если на ногах попробовать - так плохо выйдет: судорога ступню сводит. Вот так попробуешь и дивишься, отчего бы это: на руках так, а на ногах эдак? А знать, оттого, что руки - это руки, а ноги - это уж ноги. Должно быть, так. Не иначе.
Или просто ногти рассматриваешь.
А видений никаких не видишь; как-то они ушли, виденья-то. А жалко. Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь - что ж? Теперь вон она, Оленька. Тут, под боком. Ямочки - дак у нее по всему тулову ямочки. Такие ямочки, - палец сунь, дак пол-пальца провалится. Пожалуйста. Суй. Не возбраняется. Даже, сказать, - приветствуется:
- Шалун!.. Что за нетерпеж...
А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала, - чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет:
- Ну-к, глянь, Бенедикт. Чего это у меня тут? Никак, колтун?
Раньше ни про какие колтуны речи не было: коса до пят, и все дела. Но теперь ей косу не полагается, Оленьке: как есть она замужняя голубушка, у ней на голове должен быть прибор бабский. А уж возня с этим прибором, - не приведи Господь. Вот она волоса на пряди разделит, водой намочит, али ржавью, и давай на деревянные колобашки накручивать. Всю голову обкрутит, ходит, колышется, и колобашки эти целый день друг об дружку постукивают. Кудри ей, вишь, надо. И лицо обмазано: ну чистая гарпия.
- Ты зачем это на себя навертела-то?
- А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.
Бухнется на лежанку:
- Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!
- Да хватит уже, сколько можно.
- Поди, поди, не разговаривай.
- Да я ослаб что-то. Переел малость.
- Не выдумывай, ты с утра еще не емши.
- Да ты царапаться будешь.
- Какой царапаться!.. Не выдумывай.
- Да у тебя морда в сметане.
- Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!
И завоет. Но потом перестанет.
- Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон тут. Вскочило чего?..
- Ничего не вскочило.
- Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.
- Да нету ничего.
- А чего же свербит-то? Не чирей ли?
- Нет.
- Волдырь может? Не припухло?
- Нет.
- Может, покраснело?
- Нет, нет!
- А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут, - нет, дальше! Между лопатками!
- Ничего нету!
- Чешуя, может?
- Нет!
- Перхоть, что ли, нападала? - саднит. Обтряхни с меня.
- Чисто все! Не выдумывай!
- Веснушками, может, обсыпало?
- Нет!!!
- Дак может прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит, - да и помрешь!
- Чистая, говорю, спина! Все мерещится!
- Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот тут подмышкой ломит, Бенедикт!
- Поломит и перестанет.
- Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так поверну, сразу ломит! А если я вот так нагнусь, а ногу-то вот так поставлю, у меня немедля в боку колотье, ну-к, погляди, чего у меня в боку-то, мне не видать!..
Вот однажды и стукнуло: книжку бы. Завалиться бы сейчас на лежанку с книжкой! На дворе снег бесшумно падает, в печи дровешки потрескивают, - самое оно: с книжкой на лежанку. Рядом на тубарете миску с огнецами поставить, али еще чего вкусного, чтоб за щеку сунуть, и - туда... В книжку... Вот у нас скажем, зима, а там - лето. У нас день, а там - вечер. И распишут тебе, и разукрасят, что за лето, да что за вечер, да кто куда пошел, да чего на нем надето-накручено, да на какой, может, скамейке над рекой кто присемши, да кого ждет, - а мил-дружка, не иначе, - да какие птицы сверху поют, да как солнце садится, да мошки толкутся... И чего из-за реки слыхать, какую песню. И все напишут: как в кустах шуркнет, - мил-дружок на свиданье пришел, - да чего промеж ними сказано, да о чем сговорено... Али кто ладью большую построил и на море-окиян ее спустил, и сколько народу в ту ладью набилося, да куда плыть хотят, и какое у той ладьи устройство, - все распишут. И как они плывут, да меж собой перелаялись, и у кого на сердце против других накипело, как он чернее тучи стал, да думу думает... А другие дозналися да говорят: ай, что ж он на нас смотрит, как все равно пес, будет нам от него вред, а ссадим его на остров...
Вот читаешь, губами шевелишь, слова разбираешь, и вроде ты сразу в двух местах обретаешься: сам сидишь, али лежишь, ноги подогнувши, рукой в миске шаришь, а сам другие миры видишь, далекие, али вовсе небывшие, а все равно как живые. Бежишь, али плывешь, али в санях скачешь: спасаешься от кого, али сам напасть задумал, - сердце колотится, жизнь летит, и ведь чудеса: сколько книжек, столько и жизней разных проживешь! Как все равно оборотень какой: то ты мужик, а то вдруг раз! - и баба, а то старик, а то дитя малое, а то целый отряд, что в дозоре сидит, а то просто не знам что. А если правда это, что не сам Федор Кузьмич, слава ему, все эти книги сочинил, так и что с того? Знать, другие Федоры Кузьмичи, древние люди, сидели, писали, виденья видели, оно и пусть.
А сейчас, небось, в Рабочей Избе свечки зажжены, свитки развернуты, Шакал Демьяныч зорко по сторонам посматривает. Константин Леонтьич быстро-быстро строчит, переписывает, да время от времени письменную палочку бросит, да руками-то всплеснет! да вскрикнет! - очень он всегда волнуется, что там в книгах-то понаписано. А потом опять письменную палочку хвать, да давай дальше строчить... А Варвара Лукинишна голову склонила, гребешками трясет, про себя что-то думает... Что у ней за книга-то дома припрятана? Там про свечу что-то было, про обманы... А ни Бенедикта, ни Оленьки в Избе уж нету... Оленька на лежанке лежит, нудит, сметаной обмазанная, а Бенедикт на тубарете раскачивается. Сейчас бы мышей наловить, пойти на торжище и на книгу сменять. А только мышей в нашем доме нету.
А вот что за книгу тесть выносил, Бенедикту совал? А вот пойти да спросить? Раз уж тесть не заболел, тьфу, тьфу, тьфу, так это уж точно: можно в руки брать. ТВЕРДО
Вот тесть опять поближе подсел, рот открыл и спрашивает:
- Не пришли ли мысли какие неподходящие?..
А Бенедикт осмелел и сказал:
- Ага. Пришли.
Тесть обрадовался!
- Ну-ка, ну-ка, послушаем!
- А вот что вы за книгу-то мне совали давеча? Когда я свататься-то приходил?
- А ты почем знаешь, что это книга?
- Да уж знаю.
- А откуда? Показывал кто?
- Может, и показывал.
- А кто?
- А что за книга-то?
- Нет, а кто показывал?
Бенедикт думал сказать, но не решился: мало ли...
- А вы не спрашивайте, а почитать дайте.
- А ты скажи, кто показывал.
- А у нас дома была, - сказал Бенедикт, и даже не соврал.
- А где ж она?
- Сожгли. Тятя сжег.
- А зачем?
- А чтоб Болезни не было, тьфу, тьфу, тьфу.
Тесть подумал, глазами посветил, ногами поскреб.
- Вот то-то народ вы отсталый. Отсталый народ...
- Почему это мы отсталый?.. Указы выполняем. Научные достижения все перенимаем: коромысло, часы солнечные. Гвозди.
- А потому отсталый, что дальше своего носа ничего не видите, - объяснил тесть, - и государственного подхода к обчественным процессам не проницаете.
Бенедикт немного приуныл: это верно, государственный подход ему плохо давался. Пока не пришлют в Указе разъяснения, он государственного подхода к делам не проницал, понимал по-простому. Когда растолкуют, - тогда да, тогда проницал. А государственный подход, - он всегда с вывертом: ты думаешь, надо так толковать, - ан нет, толковать надо не так, а эдак. Сам нипочем не догадаешься.
- Вот и на Болезнь, - продолжал тесть, - у вас взгляд неправильный.
- Я слыхал, - осторожно сказал Бенедикт, - что это традиция.
- Какая традиция?
- А лечить. Что раньше от книг радиация была, вот и лечили, у кого книга. А теперь двести лет прошло, так это уж все равно. Такая традиция. Я слыхал.
Тесть сильно свет глазами пустил. Скребанул по полу, чуть половицу не выворотил.
- Бенеди-и-икт! Иди сюда, любиться будем! - позвала Оленька из соседней горницы.
- Лежи, жди! - прикрикнул тесть. - У нас разговор служебный! Мировоззренческий!.. Стало быть, так... Не в книгах Болезнь, мил человек, а в головах.
- Вроде насморка?
- Хуже. Вот ты говоришь: гвозди. Хорошо. Раньше гвоздей не знали, так?
- Так.
- Что ж, без гвоздей лучше было, что ли?
Бенедикт подумал.
- Хуже было.
- Верно. Стало быть, раньше было хуже. А теперь лучше. Улавливаешь?
- Вроде улавливаю.
- А еще раньше - еще хуже. А допрежь всего - вообще Взрыв. Это что же, хорошее дело, как по-твоему?
- Не приведи Господь!
- Ну вот. Стало быть, двигаться нам надо куда? - вперед. Ты когда по улице идешь, разве пятиться станешь? Нет, ты вперед глядеть будешь. Для чего и глаза на лбу, а не на заду, верно? Природа нам указание делает.
- Верно, - признал Бенедикт.
- Только вперед, и никак иначе. А я вот, к примеру, как я есть Главный Санитар, буду путь освещать. - И пустил луч, как все равно луна взошла. - Теперь прояснение наступило?
- Нет, - сказал Бенедикт.
- Опять нет. Ну что ты будешь делать... Ну хорошо. Отсталость, - объяснил тесть, - в обчестве большая. А человек человеку - брат. Ну-к, может брат брату не подмочь? Кто он после этого будет? Плохой человек, михрютка! Подмочь, подправить - это первое дело. А то некоторые как рассуждают: моя хата с краю. Хорошо это?
- Вроде нехорошо. Это мараль.
- Верно. А как подмочь?
- Не знаю.
- А ты подумай.
- Ну, не знаю... Накормить?
- Хэ! Рассудил! Да ведь если кормить да кормить, да кормить да кормить, так людишки и работать бросят. Один ты работать и будешь, на них стараться. А ну как у тебя еда вся выйдет? Где новую взять? Откуда ж еда, если никто не работает? Нет! Думай еще.