Боясь догадаться, дрожащими руками перебирал Бенедикт сокровища; про восьмой номер он уж и не думал, нет восьмого номера, - переживем, но - книга за книгой, книга за книгой, журнал за журналом, - все это уже было, было, было, читал, читал, читал... Так что же: все прочитал? А теперь что читать? А завтра? А через год?
Во рту пересохло, ноги ослабли. Высоко поднял в руке свечу, синеватый свет ее раздвигал тьму, плясал по полкам, по книжным корешкам... может, наверху...
Платон, Плотин, Платонов, "Плетення жинкових жакетов", Плисецкий Герман, Плисецкая Майя, "Плиссировка и гоффрэ", "Плевна. Путеводитель", "Пляски смерти", "Плачи и запевки южных славян", "Плейбой". "Плитка керамическая. Руководство по укладке". "Планетарное мышление". "Плавание в арктических водах". "План народного развития на пятую пятилетку". "Плебеи Древнего Рима". "Плоскостопие у детей раннего возраста". "Плевриты". "Плюшка, Хряпа и их веселые друзья". Все читал.
Все. "Все кончено, - пробормотал Владимир". Ничто не предвещало. Вот - предвестило... Бенедикт постоял, капая свечным салом на пол, осмысливая случившийся ужас. Так вот пирует себе человек в богатом пиру, в венке из роз, смеясь беспечно, и вся жизнь у него впереди; бездумно ему и светло; откусил, играючи, кусок ватрушки, протянул руку за другим, - и вдруг раз! - и видит, что и стол-то пуст, чист, ни объедка, и горница как мертвая: ни друзей, ни красавиц, ни цветов, ни свечей, ни цимбалов, ни танцоров, ни ржави, а может и самого-то стола нет, только сено сухое... с потолка помаленьку сыплется... шуршит и сыплется...
Медленно, медленно вернулся в столовую горницу, сел; что-то говорили ему, ворча, наложили еды... Каклеты... На тарелке - каклета. Лежит. Каклета... У Бенедикта на тарелке лежит каклета. Смотрел... смотрел... Каклета лежит. Не понял... что думать-то надо?.. про каклету?
- Ешь! Ешь, пока не остыло! Соусом полить?..
Говорит слова; кто это говорит? Присмотрелся, - видит: бабель такой объемный, женского полу. Большая голова, малый нос посреди. По бокам носа - щеки, - красные, свеклецом натертые. Темных два глаза тревожных, ровно как осенней водой налитых; вот как в лесу в мох-то ступишь, след оставишь, - немедля каряя вода в тот след стремится, заполняет. Над глазами брови черные дугою, посередь бровей камушек подвешен, прозрачный, от свечи синеватый. По бокам от бровей - виски, на висках кольца височные, плетеные, цветные, а поверх бровей лба нетути, а только волос золотой, винтом крученый, а над волосом - кика, и в кику каменья малые звездой вделаны, да ленты метелью, да нити бисерные дождем, - висят, колышутся, помавают, до подбородка доходят; а под подбородком, под ямочкой его, - вот сразу тулово, широкое, как сани, а по тулову - сиськи в три яруса. И-и-и-и-и! Красота несказанная, страшная; да нешто ж это Оленька? - сама царица шемаханская!
- Оленька!.. - обомлел Бенедикт. - Ты ли это? Как ты похорошела-то! Когда же это?.. Розан лесной!.. Сирена!
- Контролируй себя... - колыхнулась Оленька. А глаз не отвела.
Контролировать Бенедикт не стал, да и Оленька это больше по привычке, али сказать, для проформы молвила, так что дня три, а то, может, и четыре, а то и пять, а считай все шесть, да чего там, - цельную неделю Бенедикт с Оленькой куролесил по-всякому, как бы в чаду каком, - чего вытворяли, и не упомнишь. Теща, видя дело такое, выкатила из закромов бочку кваса яичного, крепкого, - хватанешь, - дыхание спирает, слезы из глаз; хороший квас. Буйствовали знатно, катались-валялись, в чехарду играли. На четвереньках бегали, Оленька - так, в чем родилася, а Бенедикту охота пришла на голову кику Оленькину напялить, бисером шуршать, а к тому месту, где раньше хвост был, - колобашки прикрутить, чтоб грохоту больше было; а веревку привяжешь, колобашки нанижешь, гром стоит, - милаи вы мои, прямо гроза в начале мая; и чтоб козляком блеять.
Потом, как бы сказать, - затишье. Суровость вступила.
ЩА
"Жил в городе Дели богатый водонос, и звали его Кандарпакету..." Читал.
Что ж теперь делать-то. И чем жить. Опять - словно тревога; словно бы себя потерял, а где, когда, - не заметил. И как-то страшно. Недавно думал: богач, - а спохватился, - все богатства-то позади, утекли водою. Впереди - великая сушь, пустыня. Жил в городе Дели богатый водонос...
Огляделся. Тишина. Мышь не шуршит. Тихо. Потом звуки проступают: в дому - ножика мерный стук, мясо на пельмеши рубят, а вон то - звук гладкий, утробный, - тесто, знать, катают. За окном природа шумит, сама себе жалуется: зудит, скрипит; то вдруг восплачет ветром, метелью, бросит снега в окно, и снова зудит, зудит, зудит в вершинах дерев, гнезда качает, кронами помавает. Снега глухие, снега большие; окружили терем, метут через три забора; хлев, амбары, - все заметает, все укрыто бегучим, ночным, рвущимся снегом. А сердца в нем нет, в снегу-то, а ежели и есть, - злое оно, слепое. Машет снег, машет, словно бы рукавами, взметается до крыши, перекидывается через заборы, понесся по слободе, по улочкам, через плетеные тыны, худые крыши, за окраину, через поля, в непролазные леса, - там деревья-то попадали, - мертвые, белые, как человечья кость; там северный кустарник можжевел иглы свои расставил: пешего ли проколоть, санного ли; там и тропки-то петлями свернулись: за ноги схватить, спеленать; там и сучья приготовлены - шапку сбить; и колючка свесилась: ворот рвануть. Ударит снегом в спину, опутает, повалит, вздернет на сук: задергаешься, забьешься, а она уж почуяла, кысь-то, - она почуяла...
...Передернулся весь, замотал головой, чтоб не думать, глаза зажмурил, уши пальцами заткнул, язык высунул да прикусил; гнать ее из мыслей, гнать ее, гнать ее!.. Тело-то у ней длинное, гибкое, головка плоская, уши прижаты... Гнать ее!.. Сама она бледная, плотная такая, без цвету, - вот как сумерки, али как рыба, али как у кота на животе кожа, меж ног... Нет, нет!.. Нет!!!
...Под когтями-то у ней чешется, все чешется... А видеть ее нельзя, нельзя видеть-то ее...
Стал стукать головой об стену, чтоб звезда в глазах просверкнула, чтоб какой-никакой свет во тьме взблеснул, а ведь глаза, они такие: зажмуривай - не зажмуривай, а под веками, в красноватом мраке, все что-то копошится, перебегает: слева направо то волосы какие торопливые промелькнут, то рябь запляшет, и не прогнать ее, то предмет какой выбежит непрошеный и будто ухмыляется, а потом сам: раз! - и растает.
Отожмурил глаза; пошли колеса красные да желтые вертеться, голова закружилась, а она уж тут, ее и с раскрытыми глазами видишь! Причмокивает немножко, и лицо скривила...
Ногами стал тупать: туп! туп! туп! туп! Руками махать, потом в волосья руки запустил и дернул! Еще! Э-э-э-э-э-э-э-э-э!!! - закричал. - Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э!!! Жил в городе Дели богатый водонос, и звали его Кандарпакету!!! Жил богатый водонос, жил богатый водонос! Жил - жил, жил - жил, жил богатый водонос! Да разлюлюшечки мои! Да тритатушечки мои! Да богатый водонос, да разбогатый водонос!
Сейчас наподдать бы кому, страх и злобу сорвать; то ли Оленьку отлупить - вот тебе колобашки! - а не то разбежаться да теще поджопник вдарить: пусть потом два часа колышется!..
Побежал по лестнице вниз, не разбирая дороги, горшок с цветком своротил, с тестем столкнулся, крикнул:
- Книги кончились!!! Тудыть!..
- Тудыть!!! - отозвался тесть как эхо, засверкал глазами, топнул, торкнул Бенедикту в руки, - откуда ни возьмись, - крюк двуострый, рванул дверь чулана, - швырнул Бенедикту балахон; оболокло Бенедикта, ослепило на мгновение, но прорези сами пали на глаза, все видать как через щель, все дела людские, мелкие, трусливые, копошливые; им бы супу да на лежанку, а ветер воет, вьюга свищет, и кысь - в полете; летит, торжествуя, над городом; - "Искусство гибнет!" - вскрикнул тесть; сани разворачивало на поворотах с визгом; красным огнем полыхают наши балахоны в метельном вое, - поберегись! - красная конница бурей летит через город, и два столба света, светлая сила, исходят из тестевых глаз, освещая путь; надежа, защита, напор, - отступает кысь, не дадимся, нас много! - вперед, санитары, искусство гибнет! - в распахнутой двери избы белые оладьи перепуганных лиц, - а, обоссались со страху?! - книгу! Книгу! - голубчик визжит, заслоняется локтем, выставил ногу, мечутся тени, держи его!!! в печь сует!!! - а-а, искусство жечь?! - крюком, крюком; - "Поворачивай!" - дикий крик тестя, али другого кого, не видать под балахоном; - "Поворачивай крюк-то, тудыть!" - повернул, дернул, лопнуло, потекло, закричали, вырвал книгу, к сердцу прижал, трепеща, - живу!!! - оттолкнул ногой, прыжком вылетел в метель!
...Бенедикт плакал, лежа в постели, жидкие слезы текли неостановимо, теща меняла подушки, тесть велел бабам ходить на цыпочках, говорить вполшепота и не беспокоить больного тревожными расспросами. Сам сидел у Бенедикта на постели, с краешку, поил тепленьким, нависал, качал головой, сокрушался.
- Ну как же ты, а? ну что ж ты какой неловкий... говорил тебе: крюк осторожно поворачивай, легонько так... От плеча, от плеча... А ты вон как: хрясь! да и все тут.
Бенедикт давился слезами, тихо, тоненько выл, ослабевшие пальцы дрожали, чувствуя холод и увертливость крюка, хотя никакого крюка уж в пальцах и не было, а только кружка с канпотом.
Не было - а вроде как и был, рука до локтя чувствовала хруст, вот как жука давишь: вместо того чтоб захватить книгу, да дернуть, да вырвать, - попал голубчику прямо по шее, по шейной жиле, а как крюк-то повернул неловкими пальцами, - жила и выдернись, и потекло, черное такое, и голова на сторону, и в глазыньках-то потухло, и изо рта его тоже как бы срыгнулось.
Никогда Бенедикт не убивал людей, али сказать, голубчиков, и не думал даже; побить-поколотить, - это дело другое, домашнее, каждодневное; ты его, да и он тебя, вот и квиты, ну синяк там, вывих, - все как водится. Да и прежде чем бить голубчика, надо на него распалиться, тяжесть на сердце накопить, угрюмство, чтобы синяк али вывих это угрюмство уравновесили, вот как на весах взвешивают: сюда товар, сюда гирьки, - вот тогда дашь кулаком наотмашь, - и справедливо.