Неделю заседали, решали вопрос: ежели вступим в вооруженный конфликт с иноземным государством, да и победим, - а есть ли оно где, про то неведомо, - какой ясак брать с побежденных голубчиков: каждодневный, али понедельный, али, может, ежеквартальный?
Високосный год, ясное дело, отменили на веки вечные.
Особо указали, чтобы чародеям, ворожеям, зелейникам, обаянникам, кудесникам, сновидцам, звездочетам, ведунам, лихим бабам, и тем, кто чакры открывает-закрывает, - ни-ни, ни Боженька мой, ни в коем разе не заниматься волхованием в частном порядке. Всем колдунам, а особо, - облакопрогонникам, - считаться государевыми людьми и всегда спать в одежде в ожидании срочного вызова.
Титло тестю длинное, парадное разработали: в казенных бумагах велено стало называть его: Кудеяр-паша, Генеральный Санитар и Народный Любимец, жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария и-Санчес-и-Хименес Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугенгейм.
Тетеря захотел называться Петрович-сан, Министр Транспорта и Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей Промышленности. А что это значит, а это значит, что он воду пинзин с-под земли велел ведрами да ушатами всю повычерпать да в подвал перетаскать. А вода красивая, ничего не скажешь, поверху словно радугой отливает. Но на вкус поганая, да и запах не очень. И над всей тягловой силой, над всеми перерожденцами он Главный.
А Оленька с Февронией никак называться не захотели, а только нарядов себе навертели, чтобы каждый раз в новом платье на публичные казни ездить: на колесование, али усекновение языка, али еще что.
Скушно.
- ...Дак папа обижаются, говорят, ты морду воротишь. Бенедикт! Ты морду-то не вороти!
- Пошла вон. Я читаю.
Бенедикт подождал, пока вся Оленька, целиком, без остатка, выйдет в широкие двери. Сбила с мысли, сволочь.
- Я смотрю, ты от меня морду воротишь, - сказал тесть.
- Глупости.
- А ведь мы друзья навек. Клятва дадена.
- М-м.
- Куда ты, туда и я. От книги-то оторвись!
- Ну что, что?
Семья сидела за столом, ела канареек-гриль и смотрела на Бенедикта с неудовольствием, - все, даже Петрович-сан. Дети, Пузырь и Конкордия, ползали под столом, скребли пол когтями.
- Перестановки я задумал во властных структурах, мил-человек.
- Да на здоровьичко.
- Двигатель внутреннего сгорания мы тут с Петровичем задумали спроворить. Пинзин есть, искру я глазами буду, остальное - в рабочем порядке. - Бог в помощь. Я тут причем?
- Консолидация нужна небольшая, - ввинтился Петрович-сан.
- У меня нету.
- Эть!.. Подмога, подмога нужна!
- Главного Истопника извести желаю, - сказал тесть.
Бенедикт подумал, что ослышался, заложил книгу пальцем, вытянул шею.
- Куда извести?
- Куда, куда, - казнить! Уши-то протри! - вспылил тесть. - Совсем зачитался, в бумажках зарылся, государство забросил, а еще Зам! Казнить его желаю, как вредный пожароопасный элемент! В согласии с Государственным Указом, вступившим в силу еще эвон когда! И экономике от него урон: народ распустился, печи даром зажигают, никто огневой налог не платит!
- Нам теперь с бензином открытого огня держать никак нельзя, - подтвердил Тетеря, - это я как Министр Нефтедобывающей и Нефтеперерабатывающей заявляю. Мы ж теперь страна ОПЕК. Нам про экспорт думать надо, а не хухры-мухры.
- Да еще он раскопки вредные делает, под государство подкапывается. Утром встанем, а страна и провалимши.
- И столбы ставит, мешая свободному проезду, это уж я как Министр Транспорта.
- Революция продолжается, тут и рассуждать нечего, - сердито сказал тесть. - За чистоту рядов надо постоять? - надо. Я ж медицинский работник, не забывай. Мы, медицинские работники, знаешь, какую клятву даем? Не вреди. А он вредит. Ну?! Так что давай, по-быстрому, съезди, свяжи его веревкой. К столбу там или куда примотай, только покрепше. Я бы людей послал, да он же хыхнет - и отобьется. А на тебя не хыхнет.
- Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!?! - закричал Бенедикт. - Старый друг... ватрушки пек, пушкина вместе долбили, и... это... вообще!!!
Про хвост афишировать не стал.
- Позволю - не позволю, твово разрешенья никто не спрашивает! - закричал и тесть. - Ты Зам по морской и окиянской обороне, а энти дела сухопутные! Двигатель построим, по дорогам ездиить будем! Твое дело его доставить, чтоб не убежал!
- А хрен вам в жопу заместо укропу!
- Ах, так?! Космополит! - крикнул Тетеря, толкая стол.
- От косматого слышу! Чучело четвероногое!
- Ты как с Министром разговариваешь?! - тесть перегнулся и вырвал из Бенедиктовых рук книгу, шваркнул об пол, листы рассыпались.
- Блин!.. а вы, папа, вообще вонючка!
- Ах, так?! А ну! - тесть рывком бросился через стол, роняя посуду, хватая Бенедикта цепкими, холодными руками за горло. - А ну, повтори! Повтори, говорю!!! Щас я тебя огнем-то...
И, натужив глаза, начал жечь Бенедикта желтым, холодноватым, царапающим пламенем.
- Кончайте безобразие! При детях! - прикрикнула теща.
- Контролируйте себя, папенька!
- Чего вы вообще?.. Вы вообще... вы... вы... вы - кысь, вот вы кто!!! - крикнул Бенедикт, сам пугаясь - вылетит слово и не поймаешь; испугался, но крикнул. - Кысь! Кысь!
- Я-то?.. Я?.. - засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. - Обозначка вышла... Кысь-то - ты.
- Я-а?!?!?!
- А кто же? Пушкин, что ли? Ты! Ты и есть... - Тесть смеялся, качал головой, разминал затекшие пальцы, погасил в глазах свет, - только красноватые огни перебегали в круглых глазницах. - А ты в воду-то посмотрись... В воду-то... Хе-хе-хе... Самая ты кысь-то и есть... Бояться-то не надо... Не надо бояться... Свои все, свои...
Теща тоже засмеялась, Оленька захихикала, Терентий Петрович-сан осклабился. И детки бросили скрести пол, подняли плоские головки и взвизгнули.
- В воду посмотрись...
Он бросился вон из горницы; семья смеялась ему вслед.
Что говорят-то! Что сказали-то!.. Вот амбар, вот бочка с водой, - заслонясь руками от света, всматривался в темную, пахнущую тиной воду. Нет, вранье! Ложь!!! Видать плохо, но видно же: голова же круглая, хоть волосья и поредевши; уши же на месте, борода, нос там, глаза. Нет, я человек! Человек я!.. Да! Хрен вам!..
Ополоснул морду водой: кожа горела, саднила там, где тесть жег ее лучами, и на ощупь стало шероховато, вроде как мелкие волдыри, али сыпь. Вдруг подступила тошнота, как если б сыру поел. Отбежал к двери, вырвало на косяк. Желтым чем-то. Это от канареек, должно. Переел канареек. Фу-у, слабость.
...Пройтись надо, а? Продышаться. Сто лет пешком не ходил. Из городских ворот. Цыкнуть на стражу. Под горку. К реке. Через мосток - в лес, и дальше, дальше, по колено, по пояс, по плечи в траве, туда, где цветы и мухи, и потаенная поляна, и медовый ветер, и белая Птица... Ага, жди...
...Брел, волочил лапти на отвыкших, квелых ногах и знал ясным, вдруг налетевшим знанием: зря. Нет ни поляны, ни Птицы. Вытоптана поляна, скошены тульпаны, а Паулин, - что ж, Паулин давно поймана силками, давно провернута на каклеты. Сам и ел. Сам и спал на подушках снежного, кружевного пера.
Знал, - а все же брел, брел, почти равнодушно, как перед смертью, или сразу после смерти, - когда все уже совершилось и ничего не поправишь, - брел мимо полей, засаженных синеватой репою, по оврагам с отвалами красной глины, через канавки и бочажки с червырями, тяжело всходил на холмы, оскальзываясь на разросшихся грибышах, - далеко было видно с холмов: поля, и снова поля, с прополотой и непрополотой репой, и новые овраги, и темные перелески, где таится слеповран, и неправдоподобно далекие дубравы с огнецами, и еще поля, куда хватало глаза. Туго и тепло дуло ветром родины, серенькие облака мутили небосвод, а на горизонте синей стеной стояли облака темные, готовые расплакаться летними ливнями.
В зарослях ломких августовских хвощей нашел зеркальце темной воды, еще раз как следует обсмотрел свое отражение. Пощупал уши. Обычные. Глупости семья говорит. Глупости. Обхлопал щеки, - на ладонях сукровица от полопавшихся волдырей. Ладони тоже обычные, шершавые; через всю ладонь, с переходом на пальцы - широкая мозоль от крюка. Снял лапоть, проверил ногу: и нога обычная, сверху белая, понизу темноватая от грязи, так на то она и нога. Живот. Зад. Ни тебе хвоста, ни...
...Так. Минуточку. Хвост. Был же хвост. Был, блин, хвост. А у людей вроде не должно... Так что же?..
Опять стошнило, опять канарейками. Нет, я не кысь. Нет!!!
...Нет, ты кысь.
Нет!
...Вспомни-ка.
Нет! Не хочу! Так не бывает! Я сейчас пойду, я побегу домой, в кроватку, в належанное тепло, к книжечкам моим ненаглядным, к книжечкам, где дороги, кони, острова, разговоры, дети с санками, веранды с цветными стеклами, красавицы с чистыми волосами, птицы с чистыми глазами!..
...Ах, зачем, Бенедикт, ты с мово белого тела каклеты ел?
Я не хотел, нет, нет, нет, не хотел, меня окормили, я хотел только пищу духовную, - окормили, поймали, запутали, смотрели в спину! Это все она - нет ей покою... Подкралась сзади - и уши прижаты, и плачет, и морщит бледное лицо, и облизывает шею холодными губами, и шарит когтем, жилочку зацепить... Да, это она! Испортила меня, аа-а-а, испортила! Может, мне все только кажется, может, я лежу у себя в избе с лихорадкой, в матушкиной избе; может, матушка надо мной склонилась, трясет за плечо: проснись, проснись, ты кричал во сне, Боже, да ты весь мокрый, проснись, сынок!
Я только книгу хотел, - ничего больше, - только книгу, только слово, всегда только слово, - дайте мне его, нет его у меня! Вот, смотри, нет его у меня!.. Вот, смотри, голый, разутый, стою перед тобой, - ни в портянке не завалялось, ни под рубахой не таю! Не спрятал подмышкой! Не запуталось в бороде! Внутри, - смотри - и внутри нет его, - уж всего вывернуло наизнанку, нет там ничего! Кишки одни! Голодно мне! Мука мне!..
...Как же нет? А чем же говоришь, чем плачешь, какими словами боишься, какими кричишь во сне? Разве не бродят в тебе ночные крики, глуховатое вечернее бормоталово, свежий утренний взвизг? Вот же оно, слово, - не узнал? - вот же оно корячится в тебе, рвется вон! Это оно! Это твое! Так из дерева, из камня, из коряги силится, тщится наружу глухой, желудочный, нутряной мык и нык, - извивается обрубок языка, раздуты в муке вырванные ноздри. Так гуняво гундосят заколдованные, побитые, скрюченные, с белыми вареными глазами, запертые в чуланах, с вырванной жилой, с перекушенной хребтиной; так, верно, и пушкин твой корячился, али кукушкин, - что в имени тебе моем? - пушкин-кукушкин, черным кудлатым идолом взметнувшийся на пригорке, навечно сплющенный заборами, по уши заросший укропом, пушкин-обрубок, безногий, шестипалый, прикусивший язык, носом уткнувшийся в грудь, - и головы не приподнять! - пушкин, рвущий с себя отравленную рубаху, веревки, цепи, кафтан, удавку, древесную тяжесть: пусти, пусти! Что, что в имени тебе моем? Зачем кружится ветр в овраге? чего, ну чего тебе надобно, старче? Что ты жадно глядишь на дорогу? Что тревожишь ты меня? скучно, Нина! Достать чернил и плакать! Отворите мне темницу! Иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид? Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!