– Ну, Вилли, – с усилием выговорил отец. Трубка погасла, но он не заметил. – Продолжай.
"Нет уж, – подумал Вилли, – пусть лучше нас с Джимом съедят, но больше чтоб никого. Стоит узнать – и ты в опасности".
Вслух же он сказал:
– Пап, я тебе через пару деньков все расскажу. Ну, точно! Маминой честью клянусь!
– Маминой чести для меня вполне достаточно, – после долгого молчания согласился отец.
– 28 -
Ах, как хороша была ночь! От пыльных пожухлых листьев исходил такой запах, будто к городу вплотную подступили пески аравийской пустыни. "Как это так, – думал Вилли, – после всего я еще могу размышлять о тысячелетиях, скользнувших над землей, и мне грустно, потому что, кроме меня, ну и еще, быть может, отца, никто не замечает этих прошедших веков Но мы почему-то даже с отцом не говорим об этом".
Это был редкостный час в их отношениях. У обоих мысли то кидались по сторонам, как игривый терьер, то дремали, словно ленивый кот. Надо было идти спать, а они все медлили и выбирали окольные пути к подушкам и ночным мыслям. Уже настала пора сказать о многом, но не обо всем. Время первых открытий. Первых, а до последних было еще так далеко. Хотелось знать все и ничего не знать. Самое время для мужского разговора, да только в сладости его могла затаиться горечь.
Они поднялись по лестнице, но сразу разойтись не смогли. Этот миг обещал и другие, наверное, даже не такие уж отдаленные ночи, когда мужчина и мальчик, готовящийся стать мужчиной, могли не то что говорить, но даже петь. В конце концов Вилли осторожно спросил:
– Папа.. а я хороший человек?
– Думаю, да. Точно знаю – да, – был ответ.
– Это… поможет, когда придется действительно туго?
– Обязательно.
– И спасет, когда придется спасаться? Ну, если вокруг, например, все плохие и на много миль – ни одного хорошего? Тогда как?
– И тогда пригодится.
– Хотя ведь пользы от этого не очень-то много, верно?
– Знаешь, это ведь не для тела, это все-таки больше для души.
– Слушай, пап, тебе не приходилось иногда пугаться так, что даже…
– Душа уходит в пятки? – Отец кивает, а на лице – беспокойство. – Папа, – голос Вилли едва слышен, – а ты – хороший человек?
– Я стараюсь. Для тебя и для мамы. Но, видишь ли, каждый из нас сам по себе вряд ли герой. Я ведь с собой всю жизнь живу, знаю уж все, что стоит о себе знать.
– Ну и как? В общем?
– Ты про результат? Все приходит, и все уходит. А я по большей части сижу тихо, но надежно, так что, в общем, я в порядке.
– Тогда почему же ты не счастлив, папа?
Отец покряхтел.
– Знаешь, на лестнице в полвторого ночи не очень-то пофилософствуешь…
– Да. Я просто хотел узнать.
Повисла долгая пауза. Отец вздохнул, взял его за руку, вывел на крыльцо и снова разжег трубку. Потом сказал неторопливо:
– Ладно. Мама твоя спит. Будем считать, она не догадывается о том, что мы с тобой беседуем здесь. Можем продолжать. Только сначала скажи, с каких это пор ты стал полагать, что быть хорошим – и значит быть счастливым?
– Со всегда.
– Ну, значит, пора тебе узнать и другое. Бывает, что самый наисчастливейший в городе человек, с улыбкой от уха до уха, жуткий грешник. Разные бывают улыбки. Учись отличать темные разновидности от светлых. Бывает, крикун, хохотун, половину времени – на людях, а в остальную половину веселится так, что волосы дыбом. Люди ведь любят грех, Вилли, точно, любят, тянутся к нему, в каких бы обличьях, размерах, цветах и запахах он ни являлся. По нонешним временам человеку не за столом, а за корытом надо сидеть. Иной раз слышишь, как кто-нибудь расхваливает окружающих, и думаешь: да не из свинарника ли он родом? А с другой стороны, вон тот несчастный, бледный, обремененный заботами человек, что проходит стороной, – он и есть как раз тот самый твой Хороший Человек. Быть хорошим – занятие страшноватое. Хоть и на это дело охотники находятся, но не каждому по плечу, бывает, ломаются по пути. Я знавал таких. Труднее быть фермером, чем его свиньей. Думаю, что именно из-за стремления быть хорошей и трескается стена однажды ночью. Глядишь, вроде человек хороший, и марку высоко держит, а упадет на него еще волосок – он и сник. Не может самого себя в покое оставить, не может себя с крючка снять, если хоть на вздох отошел от благородства.
Вот кабы просто быть хорошим, просто поступать хорошо, вместо того чтобы думать об этом все время. А это нелегко, верно? Представь: середина ночи, а в холодильнике лежит кусок лимонного пирога, чужой кусок! И тебе так хочется его съесть, аж пот прошибает! Да кому я рассказываю! Или вот еще: в жаркий весенний полдень сидишь за партой, а там, вдали, скачет по камням прохладная чистая речка. Ребята ведь чистую воду за много миль слышат. И вот так всю жизнь ты перед выбором, каждую секунду стучат часы, только о нем и твердят, каждую минуту, каждый час ты должен выбирать – хорошим быть или плохим. Что лучше: сбегать поплавать или париться за партой, залезть в холодильник или лежать голодным. Допустим, ты остался за партой или там в постели. Вот здесь я тебе секрет выдам. Раз выбрав, не думай больше ни о реке, ни о пироге, не думай, а то свихнешься. Начнешь складывать все реки, в которых не искупался, все не съеденные пироги, и к моим годам у тебя наберется куча упущенных возможностей. Тогда успокаиваешь себя тем, что, чем дальше живешь, тем больше времени теряешь или тратишь впустую. Трусость, скажешь? Нет, не только. Может, именно она и спасает тебя от непосильного, подожди – и сыграешь наверняка.
Посмотри на меня, Вилли. Я женился на твоей матери в тридцать девять лет, в тридцать девять! До этого я был слишком занят, отвоевывая на будущее возможность упасть дважды, а не трижды и не четырежды; Я считал, что не могу жениться, пока не вылижу себя начисто и навсегда. Я не сразу понял, что бесполезно ждать, пока станешь совершенным, надо скрестись и царапаться самому, падать и подниматься вместе со всеми. И вот однажды под вечер я отвлекся от великого поединка с собой, потому что твоя мать зашла в библиотеку. Она зашла взять книгу, а вместо нее получила меня. Тогда-то я и понял: если взять наполовину хорошего мужчину и наполовину хорошую женщину и сложить их лучшими половинками, получится один хороший человек, целиком хороший. Это ты, Вилли. Уже довольно скоро я заметил, с грустью, надо тебе сказать, что хоть ты и носишься по лужайке, а я сижу над книгами, но ты уже мудрее и лучше, чем мне когда-нибудь удастся стать…
У отца погасла трубка. Он замолчал, пока возился с ней, наконец разжег заново.
– Я так не думаю, сэр, – неуверенно произнес Вилли.
– Напрасно. Я был бы совсем уж дураком, если бы не догадывался о собственной дурости. А я не дурак еще и потому, что знаю – ты мудр.
– Вот интересно, – протянул Вилли после долгой паузы, – сегодня ты мне сказал куда больше, чем я тебе. Я еще немножко подумаю и, может, за завтраком тоже расскажу тебе побольше, о'кей?
– Я постараюсь приготовиться.
– Я ведь потому не говорю… – голос Вилли дрогнул. – Я хочу, чтобы ты был счастлив, папа. – Он проклинал себя за слезы, навернувшиеся на глаза.
– Со мной все будет в порядке, сынок.
– Знаешь, я все сделаю, лишь бы ты был счастлив!
– Вильям, – голос отца был вполне серьезен, – просто скажи мне, что я буду жить всегда. Этого, пожалуй, хватит.
"Отцовский голос, – подумал Вилли. – Почему я никогда не замечал, какого он цвета? А он такой же седой, как волосы".
– Пап, ну чего ты так печально?
– Я? А я вообще печальный человек; Я читаю книгу и становлюсь печальным, смотрю фильм – сплошная печаль, ну а пьесы, те просто переворачивают у меня все внутри.
– А есть хоть что-нибудь, от чего ты не грустишь?
– Есть одна штука. Смерть.
– Вот так да! – удивился Вилли. – Уж что-что…
– Нет, – остановил его мужчина с седым голосом. – Конечно, Смерть делает печальным все остальное, но сама она только пугает. Если бы не Смерть, в жизни не было бы никакого интереса.
"Ага, – подумал Вилли, – и тут появляется Карнавал. В одной руке, как погремушка, Смерть, в другой, как леденец, Жизнь. Одной рукой пугает, другой – заманивает. Это – представление. И обе руки полны!" Он вскочил с перил.
– Слушай, пап! Ты будешь жить всегда! Точно! Ну, подумаешь, болел ты года три назад, так ведь прошло все. Правильно, тебе – пятьдесят четыре, так ведь это еще не так много! Только…
– Что, Вилли?
Вилли колебался. Он даже губу прикусил, но потом все-таки выпалил:
– Только не подходи близко к Карнавалу!
– Чудно, – покрутил головой отец. – Как раз это и я тебе хотел посоветовать.
– Да я и за миллион долларов не вернулся бы туда!
"Но это вряд ли остановит Карнавал, – думал Вилли, – который по всему городу ищет меня".
– Не пойдешь, пап? Обещаешь?
– А ты не хочешь объяснить, почему не надо ходить туда? – осторожно спросил отец.
– Завтра, ладно? Или на следующей неделе, ну, в крайнем случае через год. Ты просто поверь мне, и все.
– Я верю, сын. – Отец взял его за руку и пожал. – Считай, что это – обещание.
Теперь пора было идти. Поздно. Сказано достаточно. Пора.
– Как вышел, – сказал отец, – так и войдешь.
Вилли подошел к железным скобам, взялся за одну и обернулся.
– Ты ведь не снимешь их, пап?
Отец покачал одну скобу, проверяя, хорошо ли держится.
– Когда устанешь от них, сам снимешь.
– Да никогда я от них не устану!
– Думаешь? Да, наверное, в твоем возрасте только так и можно думать: что никогда ни от чего не устанешь. Ладно, сын, поднимайся.
Вилли видел, как смотрит отец на стену, затянутую плющом.
– А ты не хочешь… со мной?
– Нет, нет, – быстро сказал отец.
– А зря. Хорошо бы…
– Ладно, иди.
Чарльз Хэллуэй все смотрел на плющ, шелестящий в рассветных сумерках.
Вилли подпрыгнул, ухватился за первую скобу, за вторую, за третью… и взглянул вниз. Даже с такой небольшой высоты отец на земле казался съежившимся и потерянным. Вилли просто не мог оставить его вот так, бросить одного в ночи.