Он долго работал молча, а профессор смотрел на него, сидя за столом. Выждав длинную паузу, старик окликнул его:
- Дмитрий Алексеевич! Что вы там пальцы загибаете? Если это вы сроки прикидываете - когда и что у вас должно получиться, - умножайте, пожалуйста, на "пи"! - короткий добродушный смешок подбросил его чуть ли не на полголовы. - Не забудьте умножить! Три целых и четырнадцать сотых!
- Я уже видел, - глухо сказал Дмитрий Алексеевич, - и вы увидите. На нашей сцене еще будут появляться новые действующие лица, которые...
- Которые будут вроде Фомина...
- Которые будут помогать нам так, как будто делают что-нибудь для себя.
Старик недоверчиво покачал головой: ему все-таки было шестьдесят девять. Он многое видел на свете.
Но жизнь все же так устроена, что может удивить человека даже на его семидесятом году.
Восемнадцатого октября, в двенадцать часов дня, вскоре после того, как Дмитрий Алексеевич ушел на утреннюю прогулку, в дверь резко постучали, и сразу же вошла невысокая, похожая на курьершу женщина в вязаном платке и с хозяйственной сумкой, сделанной из множества треугольных кусочков кожи. Она достала из сумки пакет необычной формы - небольшой, но толстый, и положила его на стол. Пакет был склеен из прочной оберточной бумаги. На нем было написано: "Тов. Лопаткину. Лично".
- Вы живете с товарищем Лопаткиным? - спросила курьерша. - Передайте ему лично этот пакет.
- Откуда это? - Евгений Устинович вышел из своего отделения, где он просушивал на плитке рыжую землю.
Но курьерша, должно быть, торопилась. Она уже ушла, громко хлопнув дверью. Евгений Устинович посмотрел на пакет, положил его посредине стола и мелко написал на стене: "18 окт., 11 час. 20 мин.". Он всегда был начеку.
В два часа он разрезал полкило хлеба на две части и ту часть, которая ему показалась большей, положил для Дмитрия Алексеевича. Затем он запел: "Любо, братцы, любо" и стал помешивать рыжую землю в сковородке.
В эту-то минуту и вернулся с прогулки Дмитрий Алексеевич, мокрый, румяный, с глубоко запавшими щеками. Громко дыша после быстрой ходьбы под дождем, он снял пальто. Глядя на пакет, повесил на гвоздь шапку, вытер мокрые руки, повертел пакет в руках и надорвал его.
- Э-эй, друзья! - пропел он и быстро разодрал пакет. - Евгений Устинович!
- Вижу, вижу, - глухо сказал старик у него за спиной.
В пакете была плотная пачка денег. Дмитрий Алексеевич помолчал, взвесил ее в руке, посмотрел на старика, сел к столу и стал считать сторублевые билеты. Считая, он несколько раз приветливо взглянул на свою порцию хлеба. Потом отломил половину, полил рыбьим жиром, посолил и, жуя, продолжал считать деньги, деловито и равнодушно, как банковский кассир.
Он отсчитал три тысячи и тут лишь увидел в разорванном пакете листок бумаги с короткой надписью чернилами. Он вытащил записку и прочитал: "т.Лопаткин, эти деньги - Ваши. Спокойно распоряжайтесь ими по своему усмотрению".
- Это надо сохранить, - сказал он, показав записку Евгению Устиновичу.
- А деньги? - испуганно спросил старик.
- О деньгах нам теперь не придется думать. Деньги у нас есть.
- Удивляюсь. Вы ребенок! Дайте эти деньги мне! Я сейчас же их отнесу куда следует вместе с запиской. Разве вы не видите, что это _оттуда_?
- Я вижу, прежде всего, что это настоящие деньги, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Здесь, по-моему, шесть тысяч. Ну да, вот шестая пошла... А если они "оттуда", то тем более мы должны как можно скорее их истратить. Мы ведь не давали дьяволу расписки кровью!
- Кровью! - глаза старика сделались страшными. Он метнулся к двери, приоткрыл ее, закрыл и, тряся пальцами перед лицом Дмитрия Алексеевича, горячо зашептал, упрашивая его отказаться от денег. Говорил он убедительно. Его не раз, оказывается, заманивали в подобные сети, он хорошо изучил приемы иностранных разведок, достоверно знает, что сам факт вручения Дмитрию Алексеевичу денег уже зарегистрирован. Для этого _там_ имеются остроумнейшие средства. Путь к спасению может быть только один: немедленно отнести деньги и сдать их куда полагается, хотя и это надо сделать с толком, чтобы запутать врага.
- Вы меня убедили... - сказал Дмитрий Алексеевич.
- Это удобнее всего сделать в пять-шесть часов, когда народ идет с работы, - продолжал старик, таинственно тараща глаза.
- Евгений Устинович, дайте договорить! - Лопаткин, разделив пачку, стал спокойно прятать деньги в карманы пальто. - Вы меня убедили в том, что я должен немедленно купить себе костюм и пальто, а также пополнить и ваш гардероб. И на книжку положить кое-что не мешает, по крайней мере на полгода. Когда это все будет сделано, вечером за ужином мы с вами обстоятельно поговорим: кто мог дать нам эти деньги. А сейчас пойдемте-ка в Мосторг.
Евгений Устинович посмотрел на него, повернулся и ушел к своей электрической плитке. Дмитрий Алексеевич ничего не сказал на это и стал одеваться. Застегнув пальто, он взялся за ручку двери и весело спросил:
- Ну как, пойдем?
Старик словно бы и не слышал - продолжал помешивать землю в сковородке.
- Евгений Устинович!..
- Пожалуйста, не втягивайте меня в ваши авантюры, - отчетливо сказал старик, глядя в окно.
И Дмитрий Алексеевич отправился за покупками один.
"Кто?" - этот вопрос он сразу же задал себе, выйдя из дома. Кто мог прислать эти деньги? Сьяновы? Откуда у них быть таким деньгам? И притом не по почте. Послать надо Агафье тысячу - это будет верно. Но чьи же это деньги? Может, Валентина Павловна проездом? Или Араховский? Скорее всего, он. "Ах, кто бы ни прислал - это очень кстати, - подумал он, чувствуя юношескую легкость в ногах. - Это очень, очень кстати!"
Вечером, когда Дмитрий Алексеевич вернулся, он произвел впечатление даже на рассерженного профессора. Он был в черном пальто и в черной шляпе. А когда снял пальто, там оказался еще и новый костюм.
- Эх! - не удержался, крякнул Евгений Устинович. - Что же вы, дорогой, купили? Костюм-то у вас в обтяжку, в дудочку! Сразу видно - изобретатель. Глиста глистой! Вам надо костюм на толстяка брать, чтобы свободно складки ложились. Перемените сейчас же!
- А ну его! Я его уже запачкал.
- Я чувствую, что вы будете академиком, - сказал на это Евгений Устинович.
Пальто он осмотрел и сдержанно похвалил. Дмитрий Алексеевич достал из круглой картонки черную шляпу и неожиданно надел ее на седую голову профессора.
- Я все-таки подумал, что вы не захотите оставить меня одного в ловушке, и поэтому купил вам шляпу.
- Остряк, - сказал Евгений Устинович. - Я просто обдумал все и понял, что мы сами можем устроить для них ловушку. Если умело себя поведем.
И он направился к тому месту, где у него висел на стене кусочек зеркала.
- Ага! Как это Людмила вела себя у Черномора? - Дмитрий Алексеевич засмеялся. - Подумала - и стала кушать!
- Одеваться надо, - заметил старик между прочим. - Я знал одного человека, который не имел ни ваших талантов, ни вашего средневекового рыцарства - всего лишь внешность. Высокий рост и "умный" голос, и хорошо одевался - солидное пальто, воротник шалью и прочее. И знаете, преуспевал!
- Вот попробую. Может, действительно начну преуспевать! - сказал Дмитрий Алексеевич. 6
Теперь, когда домашние дела наладились, внутренний голос опять напомнил Дмитрию Алексеевичу, что надо _жить_. Но напомнил настойчивее.
Да, нужна, нужна разрядка, - это было теперь ясно. Нужно иногда выходить из своего заточения, быть с людьми. Жить жизнью обыкновенного человека, имеющего все, кроме привычки сосредоточенно думать о каком-нибудь ферростатическом напоре.
Тут же Дмитрий Алексеевич, смеясь, заметил, что это получается, как у человека с больным желудком, которому предписали _пережевывать_ пищу. Жуй, жуй старательно, вдумчиво, но это никак не будет похоже на жизнь! Если уж мы даем себе предписание - _жить_, то дело наше пропащее. Надо жить без рецепта. Мы ведь и живем, как можем!
Смех смехом, но Дмитрий Алексеевич вдруг вспомнил, как Бусько испугался денег, присланных неизвестным меценатом. "До семидесяти лет далеко, - можно и не то нажить", - и он решил прикоснуться немного к той жизни, которая до сих пор текла как бы мимо его окна.
Вместе со стариком он стал ходить на спектакли - три раза в месяц. Они слушали в Большом театре две оперы, в которых соединились два величайших гения - Пушкин и Чайковский. Евгений Устинович мешал ему входить в новую роль тридцатилетнего молодого человека. Старик рассматривал публику в партере и ложах и, как Мефистофель при докторе Фаусте, то и дело шептал Дмитрию Алексеевичу на ухо, напоминая о том, что душа его продана. В театре профессор видел только публику. Он изучал тех, кто сидит в партере и кто толпится на балконе. Везде ему чудились противники. Но иногда, дернув Дмитрия Алексеевича за пиджак, он указывал куда-нибудь на галерку: "Смотрите, вот наверняка изобретатель". Вообще, он принимал всерьез только то, что относится к науке и изобретательству.
Вскоре выяснилось, что профессор не может терпеть и симфоний - глух к музыке, и это сохранило для Дмитрия Алексеевича много счастливых минут. Он стал покупать дешевые билеты в консерваторию, и там, под потолком, сидел в полном одиночестве, и в нем оживали чувства давно умерших великих людей - чувства, к счастью, записанные и потому живые навсегда. Он слушал самые искренние, самые горячие слова, обращенные прямо к нему. Однажды он пришел на дневной воскресный концерт для школьников. Первым исполнялся второй концерт для фортепиано с оркестром Шопена, человека, чью гипсовую, совсем детскую руку он видел только что, в фойе, под стеклом. Дмитрий Алексеевич не знал ни дирижера - маленького, курносого, с кудрявой композиторской шевелюрой, ни пианиста - грузного, лысого, в черном фраке. Вокруг него сидели школьники и школьницы в пионерских галстуках. Мальчишки бросали друг в друга плотно свернутыми и надежно пережеванными кусочками афиш. Девятиклассницы, обещающие стать красивыми, косились на Дмитрия Алексеевича и прыскали, обняв друг дружку. И, должно быть, именно потому, что аудитория была весенняя, еще не знающая, что такое тупая боль души, а Шопену, когда он писал свой концерт, требовалось сочувствие и ласка, - именно поэтому композитор избрал во всем зале одного слушателя - бледного, худощавого мужчину, с мягко горящими серыми глазами, с большими и сильными, но худыми кистями рук. Сперва он негромко обратился к Дмитрию Алексеевичу, и тот, вздрогнув, почувствовал, что это говорят ему. Они сразу поняли друг друга - и тогда в полный голос зазвучала повесть, которая была и повестью Дмитрия Алексеевича. Он увидел героя, сгорающего, как комета в темном небе, - маленького человека, с рукой десятилетнего мальчика и с гигантской силой души, который собою, своей жизнью хочет пробить что-то для множества людей. Под шорох скрипок, на этом страшном, многоликом фоне, он увидел его отчаянный поединок с низко гудящими басами.