- Царям не совладать, - подсказала Надя.
- Вот-вот. С господнею стихией царям не совладать. Если бы в самом начале Лопаткин нашел общий, язык с институтами, у него бы пошло. Правда, с Авдиевым трудно - кремень. Надо перед ним просто капитулировать - на его милость, что оставит. Ну и то, Авдиев мужик умный, что-нибудь бросил бы ему со стола. Так что Лопаткин допустил стратегический просчет. А теперь, когда дело запатентовано, Лопаткин в институты и не суйся.
- Печально... - сказала Надя, косясь на мужа, выжидая. - Ты попробуй-ка вот, телятина очень вкусная сегодня.
- Телятина? Хо-хо! - сказал воинственно Леонид Иванович и положил себе в тарелку кусок граммов на четыреста. - Так вот, - сказал он, быстро жуя и двигая при этом всем лицом, - Максютенко... Мать, а ты хорошо телятину нынче сварила! Так я говорю, Максютенко. Дурак, а вовремя ведь сунулся! Его сейчас расцелуют. И правильно сделают! Они уже далеко зашли с авдиевской машиной и со своими диссертациями. Им теперь не то что сюрпризы, убытки надо списывать! Вот они и спишут, скажут, что все пошло на поиски, на разработку, на подходы к новой машине. Молодцы! - Он крякнул и, стуча ножом по тарелке, стал резать мясо. Разрезав, он положил в рот большой кусок, и твердый желвак заходил на его щеке, словно Дроздов подпер ее изнутри языком. Надя, нервно шевельнув ноздрями, пристально посмотрела на этот желвак и отвернулась.
- Все-таки свинство, - сказала она. - Человек работал сколько лет...
- Конечно, это так. Но если посмотреть с холодным вниманием, - Дроздов шевельнул бровью и, ткнув вилкой в новый кусок, стал водить им по краю тарелки, размазывая горчицу, - открыть, придумать - это еще десятая часть дела. Сколько благих порывов кануло в истории без вести! Все потому, что их не могли провернуть, не нашлось надлежащего _организатора_. И то, что кидаются на нашего Лопаткина такие люди, как Максютенко, как Авдиев и как Шутиков, все это естественно. Идея, если она правильная, начинает жить самостоятельно и ищет своего сильного человека, который обеспечит ей процветание. Идея предпочитает брак не по любви, а по расчету, - сказав это, Леонид Иванович торжествующе посмотрел на жену. - Идея охотно изменяет своему первому любовнику - в пользу влиятельного и энергичного патрона.
- Творческую часть не может заменить делец, - сказала Надя чуть слышно. Настолько тихо, что Леонид Иванович получил право не ответить. И он сделал вид, что не расслышал ее слов. И Надя все это поняла.
Обед затянулся - и не по вине Леонида Ивановича, который быстро расправлялся с едой, громил еду. В этот день Надя что-то медлила за обедом, шевелила ложкой в тарелке и почти не ела. "Вот оно, надвинулось", - радостно и испуганно говорила она себе. А Дроздов, видя, что она не собирается подниматься из-за стола, подкладывал себе в тарелку, чтобы убить время. И, перехватив лишнее, отдуваясь, ушел, наконец, в свою спальню соснуть часок.
Надя решила разыскать Лопаткина. На следующий день, по дороге из школы, она остановилась у справочного киоска и, купив бланк адресного стола, заполнила его: "Лопаткин, Дмитрий Алексеевич". Через час она получила ответ о том, что "таковой" не проживает. "Да, так оно и есть, так и должно быть. Где ему жить здесь?" - грустно подумала она и медленно пошла по улице, теребя справку, пуская по ветру с ладони мельчайшие бумажные обрывки.
Вечером она спросила у мужа мимоходом, как бы рассеянно: где же он ночует, этот изобретатель? Ведь все-таки же зима! "Черт его знает, у них шкура ведь как у волков, холода не боится", - ответил Леонид Иванович. Повторить свой вопрос она не решилась, и опять потекла ровная жизнь: завтрак - в час, обед - в семь вечера, чай - в одиннадцать. Дроздов больше не упоминал о Лопаткине. Если что и рассказывал, то это были министерские анекдоты. О том, например, что есть у Шутикова референт Невраев, которого называют министерским барометром...
- Молодой, любит, правда, выпить, но чутье - я никогда такого не встречал, - одобрительно улыбаясь, говорил Леонид Иванович. - Гроза всей министерской мелкоты! Вот он сегодня с тобой любезен, значит можешь спать спокойно. Если сам подошел здороваться - значит скоро поедешь в командировку за границу или тебя сделают начальником отдела. А вот если ты к нему зайдешь и он занят, не замечает тебя, куда-то спешит, - значит все. Твоя фамилия будет завтра или послезавтра в приказе министра. Жди! Он и нашим вещим Олегам иногда предсказывает: "Получишь ты смерть от коня своего".
В конце февраля Дроздов за обедом сказал Наде:
- Шутиков завтра в газете выступает. Подвал о новаторстве. Писал, конечно, не он - Невраев. Невраев и газетчики, вместе. А нашему Павлу Ивановичу дали оттиск. Он подписал, слышь? - потом прочитал и говорит: "Вот здесь у меня шероховато. Исправьте". "У меня!".
И где-то далеко в его умной, лукавой улыбке промелькнула и скрылась досада.
- Ты, наверно, тоже не прочь был бы выступить? - сказала Надя с невинным видом.
- Надежда! - предупреждающе, но так же весело возвысил голос Леонид Иванович. - Я понимаю вас, товарищ... гм, Дроздова. Если я буду выступать со статьей, то мысли в ней все-таки будут мои. Бывают такие неграмотные мужички, которые диктуют грамотным. И бывают грамотные, - он сделал здесь ударение, - грамотеи, которые только и могут, что записывать чужие мысли. А наоборот их поставить нельзя. Мужик не сможет писать, а писарь - ха! - диктовать. Если я и выступлю, то сотрудничество у меня будет только такое: делового мужика с писарем.
Он задумался после этих слов, рассеянно жуя, и Надя еще яснее почувствовала тайную досаду, которая убавила на этот раз его аппетит.
Весна в тот год не принесла никаких перемен, май прошел в школьных заботах, в экзаменах, а в июне Надя вместе с ребенком и Шурой села в "Победу" и уехала на Волгу. Лето было солнечное, без дождей, без ветра и тревожное. Надя каждый день уходила одна далеко по поющим пескам и там, на косе, среди мелководных заливов и рукавов, загорала, принималась читать "Утраченные иллюзии" и бросала, не понимая, что же с нею делается. Она купалась - то плавала, отдаваясь прохладной быстрине, то барахталась в теплом сусле заливов, - и это было приятно, но тихая грусть, странные порывы раздражения не оставляли ее. В июле за деревней, в жаркой тишине, на полях стали выгорать хлеба. Надя видела на крыльце правления колхозников, загорелых, с белыми пятнами соли на пыльных гимнастерках - где спина и плечи. Они молча курили, плевали на землю и следили за москвичкой голубыми, как бы выцветшими на солнце глазами. Надя понимала, что у них начинается беда, и не могла ничем помочь. Но ей теперь нельзя было уйти и на пески - они раскалились и гнали прочь одинокую, скучающую, загорелую дамочку в сарафане. И Надя уходила в прохладную избу, чтобы никто не видел ее веселого зонтика и книги. В начале августа Надя не выдержала и послала мужу телеграмму. Прибыла "Победа", и дачники сбежали в Москву.
Муж встретил ее обычной умной улыбкой. Хотел похлопать жену по плечу, но почему-то не получилось. "Дела у меня неплохи", - загадочно ответил он на ее равнодушный вопрос. А вечером к нему пришли. Надя сразу узнала Максютенко. Он пополнел и был одет в темно-синий костюм с обвислыми плечами. Увидев Надю, он быстро шагнул к ней и вложил ей в руку коробочку с духами - ленинградскую "Сирень", о которой в те дни много говорили. Вторым гостем был худощавый, полуседой мужчина, с металлическими звуками в голосе. Он легонько, но все же больно пожал Наде руку и назвался Урюпиным.
Надя думала, что будут выпивка и песни, но гости и Леонид Иванович закрылись в средней комнате, которую называли столовой и гостиной, и развернули на столе чертежи. Совещание их длилось три часа. За это время Надя из своей комнаты услышала их голоса только один раз - это был дружный взрыв смеха: стонущее аханье мужа, металлический, генеральский смех Урюпина и кобылье ржанье Максютенко.
Потом был организован чай, и пригласили к столу Надю. Был разлит по рюмкам и мужской "чай", от которого Надя отказалась.
- Вот! - обратился Максютенко к Наде после первого тоста и показал пустой рюмкой на Дроздова. - Не хочет нам помогать!
- Ты не передергивай, Максютенко, - строго сказал Леонид Иванович, закрывая глаза. - Помогать я не отказываюсь, а с-соавтором быть не хочу. А помощь - пожалуйста. Наоборот, если хочешь знать, если ты не забыл, ведь предложил-то ваши кандидатуры я...
- Вот мы и хотим, чтобы ты был с нами, Леонид Иванович, - сказал Урюпин, худощавое его лицо улыбнулось, и серая, густая шевелюра вдруг, словно автоматически, передвинулась вперед - к сморщенному лбу.
- Ну-ка, ну-ка, - Дроздов захохотал, - ну-ка еще двинь!
Урюпин быстро взглянул на Надю и нахмурился. Он не хотел выставлять свой изъян на посмешище, и именно поэтому волосы его двинулись быстрее, чем обычно, к бровям и обратно.
- Ты нервный! - сказал Дроздов. - Тебя выдает это...
- Так как мы решим? - спросил Урюпин, багровея.
- Формально, ради будущей медали, быть участником вашей группы я не могу. Проектировать тоже не буду. Мне надо работать. Поеду вот на заводы. Вы подключите, кого я сказал: Воловика, Фундатора и Тепикина. Только, слышите? Они сами к вам не придут. Они красные девицы, им хочется, но служба заставляет опускать глазки. Я их уже подготовил. Теперь вы должны сказать свое слово. Конечно, хорошо бы и Шутикова сюда, но вы сами, дураки, изгадили все. И меня подвели. Я не знаю, какие у него соображения, но вообще, друзья, некоторые отверстия надо всегда держать закрытыми. Вот он со мной теперь не разговаривает. Два слова - здравствуй и прощай! И все! Видите, что вы наделали.
Во время этой речи Максютенко, виновато розовея, все время говорил: "Леонид Иванович! Леонид Иванович!" Когда Дроздов сердито замолчал, он опять сказал: "Леонид Иванович..." Тот с грозной улыбкой посмотрел на него.
- Вольно, Максютенко! Можешь исполнять!..