И пальцы ее ласковыми змеями вползли, проникли, перебирая его волосы.
- Дмитрий Алексеевич! - каким-то новым голосом сказала она, с силой прижимая большую, послушную голову к своей груди. - Дмитрий Алексеевич!
"За одну минуту счастья с ним отдам все", - мелькнули в ее памяти чьи-то знакомые слова.
Он обнял ее, повернул вокруг себя, с каждой секундой чувствуя себя сильнее, и она как бы опутала его со всех сторон. Он хотел прижаться к ней лицом, но Надя, взяв его за голову обеими руками, удержала и стала смотреть на него, тревожно водя зрачками, ловя его глаза, а он их прятал, почувствовав вдруг опять минутную неловкость. "Милый! - говорил ее взгляд. - Подожди, дай мне посмотреть на тебя. Наконец-то ты мой! Что - поцелуй! Я готова отдать тебе всю себя, всю свою жизнь! Будешь ли _ты_ меня любить?"
И высказав все это, она сама прижалась лицом к его губам, к глазам, к твердому выступу на щеке, смеясь, шепча безумнейшие слова.
...В два часа ночи Дмитрий Алексеевич, широко раскинув руки, спал на своей постели из ящиков, на сером, сбитом в ком, байковом одеяле. Пиджак его Надя повесила на стул, рубаху расстегнула, обнажив худую грудь с крупными выпуклостями ребер. Он глубоко и жадно дышал и был похож на большого, измученного птенца. В эти минуты многое можно было прочесть на этом бледном лице, с горько сдвинутой бровью, на этой усталой, широкой груди, которая в студенческие годы Дмитрия Алексеевича, наверно, не раз обрывала ленточку финиша.
Надя сидела около него, на том же одеяле, и не сводила грустных глаз с его лица. Иногда вдруг сжимала руки. Слезы, скользнув по щекам, падали на его рубаху. И шепнув: "Нет, я тебя не отдам!", она целовала его мощную ключицу и слышала, как бьется под нею большое сердце. Слезы быстро высыхали, лицо Нади прояснялось, и, шмыгнув носом, она осторожно шевелила, перебирала волосы Дмитрия Алексеевича, убирала с большого, прорезанного острой складкой лба. Складка эта и во сне не стала мягче. "Господи, а я искала героя! - счастливо оцепенев, думала она. - Неужели я им владею? Нет! Я теперь тебя опутаю! Ни к кому ты от меня теперь не уйдешь, ни к какой Жанне".
Так, сторожа Дмитрия Алексеевича, она просидела до утра. На рассвете она подошла к окну я увидела пустынный Ляхов переулок, скованный морозцем, распахнутые ворота и пустой двор дома на той стороне. Все было мертво, тихо, и только вверху, на крышах, растекались, ширились светлые, веселые полоски: где-то сзади поднималось солнце.
Надя оглянулась на Дмитрия Алексеевича и задумалась. Вот и она прыгнула со своего поезда. Это был головокружительный прыжок. Новыми глазами она осматривала все вокруг себя: здесь был дом, куда привел ее неожиданный попутчик. Что ждало ее? Да... Она все-таки отважилась! Хотя ее, кажется, не особенно звали...
"Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня, - вспомнились ей стихи Блока. - Спит она, улыбаясь как дети, ей пригрезился сон про меня".
Нет, не она спала, а он спал, и в снах его не было Нади. Там было что-то большое и тяжелое. А она, на этом мглистом рассвете, тихо просыпалась от своих детских снов. Растерянная улыбка тихо угасала на ее лице. Надя взглянула на чертежную доску - громадную, уходящую вверх, в полумрак, оглядела комнату, где все было, как у солдат - по-походному, - и вспомнила другие строки из того же стихотворения: "Заглушить рокотание моря соловьиная песнь не вольна".
Потом она опять повернулась лицом к безжизненному переулку и отпрянула, заливаясь медленной краской. Там, на той стороне по тротуару, неспешно пошаркивая, оттянув кулаками карманы вязаного, как чулок, пальто, шел Евгений Устинович. Он остановился, посмотрел на свой дом, на свое окно, поднял повыше воротник, мотнул головой от холода и пошел дальше - бочком, бочком, притопывая, как это делают ночью дежурные дворники. "За успех моего предприятия!" - вспомнила Надя его рыцарский тост. "Ах ты, обманщик, лиса, коряга противная", - смеясь, шепнула она и показала кулак ему вслед, его согнутой спине.
А переулок между тем светлел, в бледном, золотисто-зеленом небе появился телесный оттенок, оно отогревалось, все больше прибавлялось в нем живой теплоты. А из-за ярко освещенных крыш словно доносились радостные трубы зари. Да, в Москве начинался новый день, а для Нади и новая жизнь. Начиналась она, правда, не в отдельной квартире, полуголодная жизнь, но с большими радостями и большими горестями, жизнь настоящая. Счастье! Оно никогда не бывает сладким и не похоже на плакаты по страхованию имущества. Оно подкрашено горечью - и об этом Наде предстояло узнать очень скоро. 11
В семь часов утра она убрала в комнате изобретателей, еще раз поцеловала спящего Дмитрия Алексеевича, оделась и тихонько вышла. Все было спокойно, никто не встретился ей в коридоре. Она закрыла за собой наружную дверь и облегченно вздохнула. Но тут Надя вдруг отчетливо увидела своего покинутого Николашку, с вытянутым личиком, с большими удивленными глазами: он стоял в кроватке и не плакал, смотрел на пустую мамину кровать и на дверь. Бровки его были жалобно подняты, он ничего не понимал, потому что как же можно быть живым и так долго не видеть мамы - даже ночью, даже утром! Ахнув, браня себя, Надя поспешила вниз, через двор, к воротам. Далеко в переулке светилась зеленая лампочка такси. Надя добежала, дернула ручку, упала на мягкое сиденье, и только тогда, когда замелькали справа и слева столбы и дома, она подумала, что теперь придется отказаться от некоторых привычек, от таких вещей, как такси. "В последний раз, - решила она. - Будем жить построже, как полагается учительнице географии".
Дома все было в порядке. Николашка сидел за столом на своем высоком стуле. Шура кормила его кашкой, он двигал щеками и тянулся ручонками к блюдцу.
- Ах ты, моя дорогая-золотая! - тихо запела Надя, еле удерживаясь, чтобы не стиснуть, не расцеловать своего мальчугашку. Но она сперва сбросила пальто и, приговаривая "дорогая-золотая, серебряная", побежала на кухню мыть руки. Николашка громко заревел - ушла мамочка. Но вот она уже вернулась и взяла его на руки. Посмотрела, не подопрели ли ножки, и, поцеловав несколько раз сына, раскрасневшись от счастья, она принялась его кормить.
- Все, все Леониду скажу, - пробасила старуха в дверь. - Погоди вот. Пусть только приедет.
- Приедет - на него тогда и шипите, - ответила Надя через плечо. - За то, что он бросил первую жену с двумя детьми.
- Во-он чего! Та сама ушла. Такая же гулящая дрянь была...
- От него и третья уйдет, - сказала Надя, целуя Николашку. - А со мной, пожалуйста, не разговаривайте. Я вас знать не хочу.
Днем Надя была в школе, давала уроки, а под вечер, то глубоко вздыхая, то задерживая дыхание, уже стояла перед высокой дверью, с множеством звонковых кнопок, высыпавших как мухи на солнцепек.
Дверь открыл Евгений Устинович.
- Здравствуйте, Мефистофель, - негромко сказала ему Надя.
Они замолчали, глядя друг на друга.
- Здравствуйте, Маргарита, - в нос, негромко пропел наконец старик, заставив Надю покраснеть. Но тут же он сообразил, что ему, как приехавшему из Малаховки, полагается ничего не знать. Он нерешительно посмотрел на Надю. - Простите, а как я должен понимать ваше столь необычное приветствие?
- Шутки шутками. А я хочу вам по секрету сказать одну вещь, - шепнула Надя. - Я видела агента иностранной разведки.
- Не может быть! Где? - Глаза профессора округлились за стеклами очков. Он оглянулся и приблизил к Наде ухо, из которого, как порванные струны, торчали седые завитки.
- Я твердо в этом убеждена, - сказала Надя. - Он дежурил сегодня всю ночь у нас под окном. Надо было бы поймать этого шпиона и наказать.
Старик постоял, наклонив голову, подумал, строго посмотрел на Надю.
- Дело серьезное. Да. Очень серьезное... А стоит ли его наказывать? Ведь он, бедняга, на своей работе насморк получил!..
Надя, пряча улыбку, хотела было пройти дальше, в коридор, но профессор остановил ее.
- Надежда Сергеевна. Пожалуйста, ничего не говорите Фаусту. У него сегодня дурное настроение. Он меня съест за это.
- А что он?..
- Лежит до сих пор. Мрачен. Мысли...
У Дмитрия Алексеевича болела голова. Он лежал на своих ящиках, щупал лоб, смотрел в стену и думал - все об одном и том же.
"Ханжа! - говорил он себе уже в который раз. - Ты ведь изменил Жанне! Так продолжай, что ж тут охать?"
И, охнув, поворачивался на другой бок. Нет, это не было изменой, отвечал он себе, а в общем, там будет видно...
"Что будет видно? - возникала вдруг новая мысль. - А что будет с _этой_? Почему я не отверг ее сразу? Зачем надежды подавал? Слаб? Или люблю, может быть? Она-то любит, это видно... потому и пошла на все. Она может потребовать от сердца отчета. А если отчета не будет, зачем обманул? И придется все-таки ей что-то сказать, хотя пробуждение будет для нее тяжелым. Но я-то - разве я ее обманул? Ведь она нравилась мне, я не смог..."
- Ах... - сказал он и повернулся на спину, закрыл глаза рукой. "А _та_? - подумал он с болью. - Совсем еще девчонка. Она там надеется, что я в Кузбассе, поверила опять, что я не сумасброд, что есть герои на свете! Можно ли сейчас, в такую минуту, и так ее предавать! А Надя... Что же - сказать ей до свиданья?.."
"Хорош, хорош! - услышал он вдруг новый, твердый голос. - Ты так и будешь теперь размышлять!.. А машина? Ведь ее все-таки надо _вручить_? Сколько сегодня на твоем путевом столбе? Тридцать три? Так о чем же надо сегодня думать: решать детские головоломки или думать о главной части твоего существа - о деле?"
И этот голос решил все. Дмитрий Алексеевич нахмурился и спустил ноги с постели. В эту минуту и вошла в комнату Надя.
- Здравствуй...те! - сказала она радостно. Тревога ее была искусно спрятана.
Дмитрий Алексеевич виновато посмотрел в сторону. Помедлив, он набрался сил и поднял голову, чтобы сказать Наде решительные слова. И она поняла все.
- Не говори! Я все понимаю, - она села рядом с ним. - Дмитрий Алексеевич, подождите еще один день! Дайте мне этот день... Мы побудем вместе, куда-нибудь пойдем...