- Уверен, - еще тише ответил Вадя.
- Почему?
- Я очень хорошо, долго фиксировал это решение. Я жалею, что не могу зафиксировать так прочно вашу улыбку. Дима, пожалуйста, улыбайтесь почаще, мне это нравится. Ага, кто-то еще подъехал. Василий Захарович Авдиев. Надо идти...
Из сверкающей "Победы" вышел высокий мужчина в просторном светло-сером костюме, в белых туфлях и в расстегнутой русской косоворотке, ярко расшитой на груди. Богатая золотисто-седая шевелюра его свилась над висками в множество колец, как нарезанный лук. Он остановился, посмотрел вдоль улицы, и Дмитрий Алексеевич на миг увидел его грозное лицо того красновато-колбасного цвета, какой бывает у рыжих.
- Пойдемте, вы еще налюбуетесь на своего противника, - сказал Невраев, доставая из стола папку. Тут же он передвинул на место свой галстук, провел расческой по жидкому ежику волос, и они вышли в тот длинный зал, где Дмитрий Алексеевич две недели назад писал свое заявление на имя министра.
Совещание должно было происходить на четвертом этаже, в кабинете Дроздова. К двенадцати часам дня в приемной ее брались приглашенные - человек восемь незнакомых Дмитрию Алексеевичу, из которых одна часть была в белых кителях, с белыми погонами - инженеры, а другая в летних тонких костюмах светлых тонов - ученые. Невраев, как только вошел в приемную, сразу стал другим. Теперь пиджак его был застегнут на одну пуговицу и словно отвердел, стесняя не только движения, но даже не давая повернуть шеи. Вадя порозовел от усердия. Вальяжной походкой, со строгим видом он обошел всех присутствующих, подал каждому руку и удалился в кабинет Дроздова, даже не оглянувшись на Дмитрия Алексеевича.
Вскоре он вышел оттуда и сказал:
- Товарищи, заходите.
Все столпились у двери, вошли в кабинет, расселись на стульях против стены, на которой были уже приколоты листы с проектом Дмитрия Алексеевича. Дроздов сидел за своим столом, и был он сегодня одет в китель из бледно-золотистой чесучи. Рядом с ним сгорбился академик Флоринский, опираясь на трость, время от времени кивая, хотя никто ничего ему не говорил. С другой стороны стола, в кресле, потряхивая желто-седыми кудрями, раскинулся профессор Авдиев. Он курил, пуская дым к потолку, сбивая пепел с папиросы в чугунную пепельницу Дроздова. Это был громадный мужчина, с розовым широким лицом и с розовой могучей шеей, покрытой желтыми крапинами. Дмитрия Алексеевича удивили его глаза - бледно-голубые, мутные голыши, сумасшедше-веселые. Удивителен был и голос Авдиева - как будто говорила женщина, простуженная, почти до шепота.
- Дмитрий Алексеевич, доложите совещанию... - сказал Дроздов.
- А чего докладывать, все ознакомились, - глухо сказал Авдиев и, скрипя креслом, круто повернулся. - Все знают?
- Знакомились, знаем, - сказали несколько человек.
- Какие будут мнения? - спросил Дроздов.
- Институт придерживается своей прежней позиции относительно необходимости научной разработки главных вопросов, связанных с принципиальными особенностями этой схемы, - без передышки проговорил Авдиев, не поднимаясь. Он говорил только Дроздову и стенографистке. - Однако, учитывая, так сказать, злобу дня, назревшую необходимость в такой машине, мы считаем возможным построить... ммм... экспериментальный образец в данном варианте, предложенном товарищем изобретателем... Машина заслуживает внимания и проверки наряду с той, которая строится сейчас в Музге... хотя та конструкция, которую министерство строит... я имею в виду конструкцию Урюпина и Максютенко, - она обещает нам успешное решение задачи...
- Петр Иннокентьевич, вы, кажется, хотели... - сказал Дроздов академику и спохватился. - Простите, Василий Захарович, вы закончили?
- Да что ж тут... - хрипло отозвался Авдиев, двинул могучею спиной и достал из портсигара новую папиросу. - В общем, нынче будем с трубами, - он повернулся и сумасшедше-весело глянул на Дмитрия Алексеевича, держа папиросу в крепких зубах.
Академик Флоринский, прежде чем заговорить, несколько раз кивнул, оперся посильнее на трость.
- Я рад слышать здесь положительный отзыв профессора Авдиева. В дополнение к сказанному, - он возвысил голос и заговорил отчетливо и звонко: - в дополнение я прошу зафиксировать следующую основную мою мысль. - Он перевел дух, напрягся и стал диктовать сидящей сзади него стенографистке: - Машина товарища Лопаткина... рождена как бы по велению нашего нового века. Она наивыгоднейшим образом... воплощает в себе идеи потока... и дает увеличение производительности труда при литье труб... минимум в четыре раза. Однако для того чтобы представить себе... реальную пользу... надо полученные результаты умножить на два, потому что машина... имеет вдвое меньшие габариты по сравнению с другими конструкциями. Таково мое заключение.
Он стукнул тростью в пол и несколько раз кивнул.
- Еще кто-нибудь желает? - спросил Дроздов. - Нет? Тогда разрешите мне. - Он встал. - Техническое управление не может не отметить той громадной работы, которую провел товарищ Лопаткин над своей машиной...
И он сказал в меру длинную речь, умеренно похвалил машину, отметил несколько ее конструктивных недостатков, сказал, что поддержка передовой технической мысли является первой обязанностью... и так далее.
Когда он говорил все это, Авдиев перестал курить и странно светлыми глазами, смотрел на него, словно вдруг увидел гения.
Потом было предоставлено слово товарищу Невраеву. Вадя, порозовевший от усердия, вышел вперед, надулся и, кашлянув, зачитал знакомое Дмитрию Алексеевичу решение, которое он так прочно "зафиксировал" несколько дней назад. Решение это было одобрено всеми присутствующими, Дроздов объявил совещание закрытым, и все заспешили к выходу.
В коридоре Дмитрия Алексеевича догнал Невраев. Он опять был мил и ясен, и пиджак его был расстегнут.
- Куда спешите, товарищ Лопаткин? - спросил он угрожающе тихим голосом. - Объяснитесь!
Дмитрий Алексеевич понял его. Ему не хотелось пить водку. Гораздо лучше было бы поднести этот стаканчик профессору Бусько. Но Вадя нажимал.
- Вы что, манкируете? Я вас никуда не отпущу, Дима!
И, подавив вздох, Дмитрий Алексеевич так же серьезно ответил:
- Я готов, как говорил.
И они молча стали спускаться по лестнице.
- Дима, - тихо и скромно сказал Вадя в вестибюле. - Я готов произвести поставку за свой счет, по ленд-лизу. Мне известно, что вы скоро сможете делать ответные поставки.
Они вышли на улицу, пересекли ее и вошли в пивную на углу. У стойки толпились любители выпить.
- Кто крайний? - спросил Вадя слабым голосом.
- Я _последний_, - вызывающе ответил ему интеллигентный пьяница в пенсне. - "Крайний" - это не по-русски.
- А товарищ Тепикин говорит "крайний", - ровным, тихим голосом возразил Вадя.
- Какой там еще Тепикин?
- Если вы не знаете товарища Тепикина, значит вы не знаете новых правил русской грамматики, - сказал Вадя, и человек в пенсне вытаращил глаза. - Да, я вижу, что вы не знаете. Очень жаль... - присмирев, Вадя проглотил слюну. - Однако, Дима, давайте обсудим, чем вас обмывать... 2
Несмотря на то, что дела Дмитрия Алексеевича двигались теперь с удивительной быстротой и двигались благоприятно, его не покидали подозрения, и сейчас он нервничал больше, чем в самые тяжелые минуты голодного затишья. В разгаре беседы или работы он вдруг останавливался, захваченный врасплох внезапно возникшим вопросом. Таких вопросов накопилось много, и ни на один не было ответа.
Почему Шутиков повел такой прямой разговор? И что в нем по-настоящему прямо? Что значат его предложения? Не отдают ли они угрозой или предупреждением? О чем? Чего ждать? И еще вот - почему вдруг Авдиев выступил "за"? Что толкнуло Дроздова на такую торжественную речь, и почему он так быстро "провернул вопрос"?
Дмитрий Алексеевич был уже достаточно опытен и знал, что все эти похвалы и улыбки были вызваны не симпатией к нему и не радостью по поводу удачного решения задачи с литьем труб. Но до настоящих причин докопаться он не мог. Все было очень странно, все развивалось гладко, с угрожающей быстротой. Директор Гипролито выделил двух лучших конструкторов - Антоновича и Крехова. Последнего Дмитрий Алексеевич уже знал - это был инженер, который восхищался тем, что Авдиев пришел в науку в лаптях, "уперся лбом и раздвинул все и вся". В один день была организована группа, для нее отвели отдельную комнату, и сразу же все начали работать. Сам директор каждый день, как больничный врач, наведывался в группу - проверял, как идут дела.
Евгений Устинович тоже чувствовал беспокойство.
- Горит лес, Дмитрий Алексеевич, - говорил он, округлив глаза. - Горит лес. Но где - никак не могут понять.
Эта тревога передалась и Надежде Сергеевне, и однажды, придя к ним после занятий в школе, она сказала:
- Я вспомнила на уроке один разговор с Дроздовым...
Она теперь называла своего бывшего мужа только так - по фамилии.
- Я вспомнила, - сказала она. - Шутикову предлагали участие в разработке машины - той, урюпинской. И Шутиков отказался, испугался, даже заподозрил Дроздова. Думал, что тот хочет подложить ему свинью. Несколько месяцев косился.
- Прежде всего, - задумчиво сказал Евгений Устинович, - это говорит нам, что вся история с машиной у них плохо сшита. Кое-как. Она может рассыпаться. Иначе, чего бы ему отказываться? Шутиков ваш, должно быть, далеко видит...
- Подождите, а с какой стати он вообще трубами занимается? - спросил вдруг Дмитрий Алексеевич.
- Очень просто, - горячо заговорила Надя, что-то вспомнив, что-то открыв для себя. - Дроздов говорил, что у Шутикова особые интересы...
- Ну да, конечно, - заметил профессор вполголоса.
- Подождите! Шутиков часто бывает на заседаниях... Как говорил Дроздов, в Большом доме. Так вот, в Большом доме очень часто говорили о центробежном литье. А соответствующие министры все никак не могли это литье освоить... И Шутиков решил потихоньку сделать эту машину, поставить всех перед фактом...