- Но я знаю еще одного авторитетного судью в области специальных вопросов. Это испытание опытного образца. Надо построить и испытать.
- Ну что ж... постройте. Стройте! Ах, у вас нет средств... Что ж, просите в министерстве. И мы опять спросим...
- Авдиева?
- А что? Почему бы не его? Мы спросим его и других ученых, стоит ли отпускать средства. Ведь у нас есть уже машина! Зачем нам две?
- Но это ведь тоже моя! - шепотом закричал Дмитрий Алексеевич. - Если б они не мудрили с нею, она дала бы вдвое!
- Успокойтесь и не говорите чепухи. Между прочим, я не забыл... Помните, мы так хорошо беседовали на этом вот диване. Я и сейчас готов пойти вам навстречу... И пойду, если вы продумали... В общем, звоните мне. По этому вопросу я вас приму всегда.
Высказав все это мягким голосом и пожав расстроенному изобретателю локоть, Шутиков вернулся к трубам. А около Дмитрия Алексеевича оказался Вадя Невраев. На этот раз у него был вальяжный вид, пиджак его был застегнут на одну пуговицу, и держался Вадя молодцом.
- Дмитрий Алексеевич, - сказал он вполголоса. - Не обнажайте меча против мельницы.
- Он предложил мне...
- Не об-на-жайте! - сурово протянул Вадя. - Взгляните на минуту туда. Как, по-вашему, почему он так часто заглядывает в трубу, что он там видит? Не знаете? Дмитрий Алексеевич, он видит на том конце этой трубы некое солидное кресло. Так что не обнажайте. А отступное советую принять. Пока не поздно...
С этими словами Вадя повернулся к Дмитрию Алексеевичу спиной, отошел к столу и, обняв за талию одного из инженеров, с улыбкой заговорил с ним.
В тот же день и в тот же час Дмитрий Алексеевич прошел в приемную министра и спросил у молодого человека с изогнутыми бровями, - нельзя ли попасть на прием к Афанасию Терентьевичу. Молодой человек повернулся к нему боком и стал набирать номер телефона. Вот что он сказал, набрав номер:
- Это ты, Николай? Ты свободен вечером? Афанасий Терентьевич занят. Нет, это я не тебе, это здесь... Так слушай, позвони мне...
Услышав в этих словах то, что относилось к нему, Дмитрий Алексеевич поклонился в затылок молодому человеку (проклятая воспитанность!), отошел и сел за пустой столик. Здесь он написал на имя министра письмо, перечислив в спокойном тоне все убытки, которые может понести государство в связи с работой новой труболитейной машины, сделанной в Музге. Затем он попросил разрешить дальнейшую работу над его, лопаткинской, машиной, учитывая, что на проектирование и консультации уже затрачено немало денег. Он заверил министра, что его машина будет давать не меньше пятидесяти труб в час, не говоря уже о том, что трубы эти будут прочными. И еще он обратил внимание министра на одну особенность своей машины: она годится и для литья водопроводных труб...
Тут на него вдруг накатил приступ отчаяния, он бросил ручку и оцепенел, безнадежно глядя на бледно-розовую стену с плавающим на ней солнечным пятном, отраженным из полоскательницы с водой. Но через минуту он встрепенулся и заставил себя дописать письмо. Он написал и второй экземпляр, для Надиной канцелярии, и перечитал письмо. Все было в порядке, слово "министр", как полагается, везде было написано с большой буквы. Дмитрий Алексеевич расписался и передал лист молодому человеку с изогнутыми бровями. Тот начал сразу читать заявление и на осторожный поклон Дмитрия Алексеевича ответил, не поднимая глаз от бумаги: "До свидания".
Евгений Устинович, как только Лопаткин открыл дверь, с первого взгляда понял, что дела плохи. Старик как раз приготовил обед и, сидя у открытого окна, поджидал товарища. Дмитрий Алексеевич вошел, сел перед столом и стал бросать на клеенку пятиалтынный.
- Уж если изобретатель начинает задавать вопросы судьбе, дела действительно плохи, - сказал профессор. - Что у вас случилось?
Дмитрий Алексеевич подал ему копию своего письма на имя министра. Старик медленно провел бумагой перед очками снизу вверх и положил письмо на стол.
- Квадратура круга, - сказал он, и в комнате надолго наступило молчание.
Дмитрий Алексеевич опять стал подбрасывать на столе монету.
- Знаете, о чем я думаю? - спросил он с бесшабашно веселым видом. - Я думаю, не принять ли предложение Шутикова.
- А что?
- Да вот... Откажись, говорит, от всего. Получай хорошее место с соответствующим окладом.
- Говорил открыто? Значит, считает дело решенным. И я вижу, что Дизель прав. Вы начинаете отвыкать от надежды.
- Как вы думаете, письмо попадет к министру?
- Что же, доложат. Сегодня ночью. Избави бог, они не волокитчики. Только как доложат! В общем, бумажка будет завтра подшита в дело, и на ней этот ваш мальчик с бровями напишет: "Доложено министру такого-то". Ми-илый! Я колени, а не то что брюки издирал по приемным! Дело не в министре.
- Но ведь без него ничего не делается...
- Не так: без него никто не остановит и не накажет ваших "друзей". А без них к нему не пройдешь, чтобы пожаловаться. Без них он вам и не поверит. Так что вот... Давайте пообедаем и подумаем, что нам делать.
С этими словами Евгений Устинович направился к своей постели. Там, под подушкой, завернутая в одеяло и газету, томилась у него кастрюля с борщом. Он поставил на стол эту кастрюлю, купленную когда-то Надей, достал из шкафчика две тарелки. Затем снял с кастрюли крышку, сказал: "Чувствуете, как пахнет?" - и налил Дмитрию Алексеевичу полную тарелку темно-красного жирного борща.
- То, что с вами произошло, я мог бы предсказать, - проговорил он, наполнив вторую тарелку и принимаясь за еду. - Это было и со мной, только меня подвела память. Расчет у вашего Шутикова, по-моему, такой. Теперь вы больше не сможете жаловаться на него. Министерство затратило на вас немало денег. Вас обсуждали, вас дважды проектировали, вам дали лучших конструкторов, с вами возились. А то, что в результате _творческого соревнования_ победила другая машина, так - господи! - должен же кто-нибудь победить! Должен же кто-нибудь оказаться внизу! Ваши жалобы будут признаны нормальной реакцией побежденного. Вот над чем мы ломали голову! Теперь все ясно...
- Кроме одного... - вставил Дмитрий Алексеевич. - Что нам делать?
- Пожалуй, вы правы... Действительно, начнешь задавать вопросы судьбе!
- Все равно, к Шутикову работать не пойду. Я уже думал, Евгений Устинович! Не двинуть ли нам с вами куда-нибудь в Саяны, на Енисей? А? Чтоб было небо и земля и чтоб были дети. Первые классы. Евгений Устинович! Толкните меня, а я вас - и проснемся где-нибудь далеко-далеко! Где кочуют туманы!
- Решайте, - сказал профессор. - Я пойду за вами.
3
Весь следующий день Дмитрий Алексеевич звонил министру из уличной кабинки по телефону-автомату. Ему отвечали: "Министр еще не приезжал", "Министр занят", "Министр уехал". На второй день Дмитрий Алексеевич поехал в министерство и, пользуясь своим постоянным пропуском, сумел пройти в приемную министра. В приемной никого не было, кроме Зари, которая, мечтательно согнувшись, читала толстую растрепанную книжку.
- Афанасий Терентьевич сегодня будет к вечеру, - сказала Заря, неохотно отрываясь от книжки. Потом она очнулась. - Ах, это вы, товарищ Лопаткин...
Голос ее опять ожил, но на этот раз перед Дмитрием Алексеевичем была другая Заря - не грустно-сочувствующая, а брезгливо-гневная.
- Он вас не примет, товарищ Лопаткин, - сказала она. - Я спрашивала. Он приказал с вами не соединять. А вы тоже! - Она сразу как-то осунулась, враждебно выпятила нижнюю губу. - Нельзя же до такой степени быть эгоистом! Машину все-таки не для вас строят, а для людей, для народа. Я бы никогда так... Я бы поздравила. Сделали - и очень хорошо, и спасибо! Нельзя так... Я никогда не думала, что вы...
Она умолкла, и в приемной, которая была отрезана от мира непроницаемыми для звуков стенами, наступила тяжелая, как бы звенящая тишина.
- Афанасий Терентьевич сказал, чтобы больше вы сюда не приходили... - подавленно прошептала Заря.
- Хорошо. Не приду, - чуть слышно сказал Дмитрий Алексеевич. - До свидания...
И выбежал. Он даже не заметил, как очутился внизу на тротуаре, - его гнал стыд. "Все!" - сказал он себе и пошел к остановке. "Все! Все! - шептал он в троллейбусе. - До свидания, товарищи! Хватит!"
- Все! - сказал он дома, быстро входя в комнату. Сел на свою кровать и оцепенел, словно ему надавали пощечин.
Евгений Устинович, лежа на сундуке, делал вид, что читает книгу. Кроме него, в комнате была Надя в пестреньком летнем платье из штапельного полотна. Теперь у нее начался двухмесячный учительский отпуск, и она пришла проведать их с утра.
- Что все? - спросила она, осторожно подходя к Дмитрию Алексеевичу. Должно быть, она все уже знала. - Что все, Дмитрий Алексеевич?
- Эгоист! - сказал он, зажмурясь. И слезы брызнули, потекли из его глаз. Он зло закрыл лицо рукой, размазал слезы. - Все! Никуда не пойду больше!
- Дмитрий Алексеевич"! - Надя села рядом с ним, положила руку ему на голову. - Ничего ведь страшного не произошло! Дмитрий Алексеевич...
Она прижала к себе эту большую, седеющую голову и стала тихонько покачиваться, как будто в руках у нее был ребенок. Прошла минута, две... И Дмитрий Алексеевич, вдохнув успокаивающий запах ее духов, почувствовал вдруг утреннюю легкость в душе. Он выпрямился, посмотрел на Надю.
- Да... - сказал он и оцепенел, ничего не думая, отдаваясь чувству легкости. Все в нем было как после сильного дождя с градом.
- Насколько я понимаю, это остатки наивности, - отозвался со своего места профессор. - Ваш Шутиков неосторожно задел их рукавом, и все эти фарфоровые слоники полетели вниз и разбились... И слава богу! Изобретателя ничто не должно расстраивать.
- Мне нельзя больше показываться в министерстве! - воскликнул Дмитрий Алексеевич. - Меня все там считают шкурником, эгоистом, частником и предателем общественных интересов! Я позавчера перед всеми подтвердил ту аксиому, что изобретатель - отмирающий пережиток!