Эту бумагу подписал директор проектного института.
На третьем листе женским почерком Максютенко была написана пространная докладная записка. Шутиков припал к ней, и бледное его чело покрылось мелкими блестками пота.
"Руководящий конструкторской группой, выполняющей секретный государственный заказ особой важности, инженер Лопаткин Д.А. допустил к ознакомлению со всеми материалами группы гр-ку Дроздову Н.С., которую оформил в качестве соавтора. Названная выше гр-ка Дроздова просматривает и подписывает все чертежи секретного проекта, хотя не только не является инженером, но даже не понимает многих простейших элементов машиностроительного чертежа. Большинство сотрудников видит, что эта гр-ка Дроздова является не чем иным, как подставным лицом и лжесоавтором. О корыстных или иных личных мотивах подобного злоупотребления могут судить только органы расследования. Мы же считаем своим долгом довести до Вашего сведения об этом факте разглашения особо важной государственной тайны. Максютенко. Урюпин".
Дочитав докладную записку, Шутиков задумался. Потом лицо его опять засияло золотым спокойствием, чуть заметной улыбкой, тайными мыслями. Он снял трубку и не спеша завертел диск телефона.
- Леонид Иванович? Да-да, получил. Ты почему не наложил свою авторитетную визу на этих петициях? Что-что? Ай-яй-яа-ай! Ай-яй-яй-яй-яй! Да-да-да-а-а... Я обратил внимание, думал - однофамилица... Ай-яй-яй-яй... Ну ладно, я понимаю тебя. Ладно.
Положив трубку, он улыбнулся, крякнул и покачал головой. Потом снял трубку с того телефона, на котором была надпись: "Министр".
- Афанасий Терентьевич? Вы позволите мне на минуту? Очень интересное дело...
Министр разрешил, и, положив трубку, Шутиков почти бегом направился к нему, дергая плечом, улыбаясь и воодушевленно покашливая.
Министр сидел за столом и ждал его. Он чуть кивнул на приветствие заместителя, всем видом своим говоря: "Скорее, что там у тебя?" Шутиков положил перед ним бумаги и начал докладывать.
- Опять трубы? - перебил его министр. - Это что, тот самый инженер Лопаткин, который тогда был?
- Ошибка, Афанасий Терентьевич. Он не инженер, а учитель. Из музгинской школы.
- Так-так... По-моему, он толковый парень...
- Весьма. Когда он разговаривал с вами, у него было соглашение с Галицким. Все дела с трубами сейчас ведь проведены, как секретный заказ со стороны. Ваш приказ...
- Так что, он уже тогда вел переговоры? Чего же он ко мне пришел? На два фронта? Впрочем, так ведь у нас вернее. - Министр засмеялся, сощурил глаза на Шутикова, и тот развел руками.
- Та-ак, - протянул министр, читая бумагу. - Разгласил государственную тайну особой важности... А что это за женщина, ты не интересовался?
- Жена нашего Дроздова.
Министр прянул назад.
- Сведения точные?
- Первоисточником является сам муж.
- Это что же - он, значит, у Дроздова бабу отнял?
- Отнял!
Наступило молчание.
- А ведь он проходимец, - сказал, наконец, министр, задумчиво качая головой. - Это он с целью соавтора-то подобрал. Через жену действовал. Жена-то у Дроздова молодая?
- Двадцать шесть, кажется, лет...
- Вот-вот... Парень-то оказался не промах. А Дроздов - шляпа. И все они там шляпы. Ну что тут решаешь? Где виза Дроздова? Ах, да... Ему неудобно. Как рогоносцу. А ты что же?
- Полагаю, надо передать органам следствия? Это же злоупотребление, по-моему?..
- Ну напиши, что ты полагаешь. Вот здесь. И оставь мне. Я еще подумаю над этим.
Двадцать третьего октября днем, когда Дмитрий Алексеевич был в институте, в комнатку к профессору Бусько чуть слышно постучали. Старик открыл дверь. За дверью стоял солдат в мокрой шинели.
- Здесь живет гражданин Лопаткин?
И он передал профессору конверт на его имя.
Старик подумал сначала, что это письмо от генерала - нового начальника Дмитрия Алексеевича, что-нибудь по поводу проекта. Но тут же он увидел на конверте косой чернильный штамп: "Военная прокуратура". Усы его дернулись, он еще раз посмотрел на солдата, на его мокрую синюю фуражку и дрожащими пальцами расписался в разносной книге. 5
Следователь капитан Абросимов ходил на работу пешком. Ему нравилась Москва, и он с удовольствием каждое утро совершал прогулку по Садовому кольцу. Вот и сегодня, выйдя из подъезда своего дома - громадного нового дома, в котором жили военные и их семьи, и мельком взглянув на свои зеркально-чистые сапоги, он не спеша пошел по тротуару, поглядывая по сторонам и слегка подламываясь в талии. Это был высокий, тонкий молодой военный в коверкотовом пальто мышиного цвета с бронзовыми пуговицами, белолицый и одухотворенный, как молодой священник. Усы его вились, и он их так подстригал, чтобы они были похожи на запущенные усики юноши. Его массивная каштановая шевелюра выбивалась из-под синей фуражки. Он был выше всех встречных на полголовы.
Когда он прошел два квартала, легкое домашнее выражение его лица сменилось служебной задумчивостью. Дома, в обществе жены, он был одним человеком, а в прокуратуре - другим. Он нахмурил свои темные, вьющиеся брови, белый лоб стал как бы еще прозрачнее. И взгляд темных карих глаз сурово устремился вдаль, уже не чувствуя препятствий. "Каков же он, этот Лопаткин? - думал следователь. - И что собой представляет эта женщина?"
Несколько дней назад он был вызван к начальнику, и тот вручил ему новое дело - сколотые вместе листки с размашистой резолюцией на верхнем: "Тов. Абросимову. Принять к производству". Просмотрев бумаги, он сразу увидел, что дело это не относится к числу тех определенных дел, по которым не может быть двух решений. Когда речь идет об убийстве, о растрате или хищении - в этих случаях сам факт ясен, требует немедленных мер, преступники, чувствуя свою вину, заметают следы, скрываются, а следователь должен их разоблачить. Дело Лопаткина было другим. Начальник сказал, что по этому делу ничего не нужно доказывать: разглашение государственной тайны налицо. Есть субъект преступления, которому тайна вверена. Есть объективная сторона - этот Лопаткин открыл доступ к тайне лицу, не имеющему на то права. "Хотя бы одному лицу", - говорит закон. И тем не менее Абросимов чувствовал беспокойство. Правонарушение, так определенно очерченное указом, в жизни всегда было связано с многими обстоятельствами, которых следователь не мог предвидеть. Оно лежало на той границе между преступлением и проступком, где ничтожное колебание, малейшая подробность вырастали в решающую деталь и вели к противоположным выводам: в одном случае человека надо было судить, в другом - следовало ограничиться служебным взысканием. Дела эти таили опасность для следователя, а капитан Абросимов, судя по квартальному отчету, имел нуль процентов брака. Поэтому "финичек", как он называл такие неопределенные и опасные дела, сразу же не понравился ему.
- Почему этого Лопаткина судят? - спросил он у начальника.
- Важная государственная тайна. Особой важности, - ответил тот. - Генерал звонил. Приказал, чтобы дело передать, между прочим, лично тебе...
Эти слова приятно затронули самолюбие Абросимова. В приказах генерала уже несколько раз упоминалась его фамилия - всегда в связи с примерами находчивой, оперативной работы. "Значит, действительно важная тайна, - подумал он. - Это уже легче".
Раз "финичек" был все-таки передан для ведения Абросимову, следовало хорошенько подумать о тех его сторонах и мотивах, которые перетянули на весах. И "проявить" их, чтобы дело изменило свой вид, из неопределенного стало определенным, и чтобы мысль прокурора, возбуждающего дело, была ясна для судьи.
Равным образом Абросимов мог "проявить" и другие - смягчающие мотивы, если бы предание Лопаткина суду генерал признал нецелесообразным. Таково свойство неопределенных дел. Абросимов не любил их, но дела такие почему-то поступали именно к нему.
Он унес бумаги в свой кабинет и там, в тиши, стал их изучать. Просмотрев пять или шесть препроводительных секретных отношений с разноцветными и размашистыми подписями начальников, он еще раз почувствовал с удовлетворением, что на него возложено ответственное дело. Две подписи были ему знакомы - известный ученый и известный заместитель министра считали, что Лопаткина следует судить за разглашение важной государственной тайны. Абросимов был с ними согласен. Вот и докладная записка Максютенко и Урюпина. Внимательно прочитав ее, он подчеркнул красным карандашом слова: _которую оформил в качестве соавтора_, и засмеялся: "Все ясно!" Дальше шли две характеристики Лопаткина: одна - подписанная директором института, а вторая - на шести листах, присланная группой докторов и кандидатов наук. Первая характеристика вполне удовлетворила Абросимова. Из нее он увидел, что Лопаткин был облечен доверием государства и что доверие это он не оправдал. Во второй характеристике капитан сразу заметил досадное противоречие. Ученым, должно быть, основательно досадил этот дотошный изобретатель, и они решили бросить свой камень хотя бы ему вдогонку: потребовали привлечь его к ответственности еще и за злостную клевету на советскую науку и советских ученых. Труболитейную машину Лопаткина они объявили "фантазией безграмотного авантюриста, который единым росчерком пера хочет зачеркнуть все исследования советских и зарубежных ученых". Лопаткина они назвали лжеизобретателем, использовавшим доверие и некомпетентность некоторых работников аппарата и подсунувшим негодный проект под видом новой идеи.
Дочитав эту характеристику, Абросимов с едкой улыбкой скользнул взглядом по длинному столбцу фамилий и росчерков на последнем листе. Сами того не ведая, все эти тепикины и фундаторы осложнили работу следователя, убедительно доказав, что никакой государственной тайны нет. Абросимов сказал об этом начальнику, и тот распорядился: письмо ученых в дело не подшивать, а передать секретарю для наблюдательного производства, как документ, не имеющий прямого касательства к делу и вносящий ненужную путаницу. Начальник рассудил так: если в действиях Лопаткина и есть состав преступления, именуемый клеветой, в чем можно еще сомневаться, то во имя ясности дела и быстроты расследования можно пренебречь этой мелочью. Ведь за нее и полагается всего лишь денежный штраф - мера ничтожная по сравнению с наказанием, которое ждет разгласившего государственную тайну. И притом, это дело частного обвинения, пусть подают отдельно в народный суд.