- Ты не знаешь, что это может быть?
- Откуда же мне знать? - желтое лицо Дроздова хранило спокойствие. Он закрыл глаза, потом медленно открыл их, словно просыпаясь. - Когда здесь - двадцать пятого?.. Полагаю, двадцать пятого вы узнаете все, что вас интересует.
Он уже полгода говорил Наде "вы", но и такие разговоры - с обращением на "вы" - происходили между ними редко.
- Может, я и смог бы построить какую-нибудь догадку, но вы же не ставите меня в известность о своей деятельности - куда вы ходите, что затеваете... Вы теперь самостоятельный человек, так чего же...
Надя видела по его умным, холодно насмешливым темным глазам, что он многое знает, и сказала это:
- Я уверена, что вы все знаете...
- ...Вы ничего мне не говорите, - продолжал Дроздов, проводя руками по лицу, и между пальцами на нее вдруг глянул его веселый глаз. - Не сказали, например, что вы продали...
- Да, я продала манто.
- Зачем?
- Деньги были нужны. Не думайте, не на личные нужды.
- На государственные?
- Да, если хочешь, на государственные.
- Это что же - заем? Эскадрилья имени... как его фамилия, этого?..
- Ты когда-нибудь убедишься, что я правильно сделала.
- Так что придется вам потерпеть... До двадцать пятого...
Леонид Иванович все, конечно, знал. Докладная записка Максютенко и Урюпина в первую секунду прозвучала для него как выстрел над ухом. Человек заревел в нем, получив рану. Он вдруг пережил бессильную тоску, почувствовал себя ненужным стариком, понял, что самые бесповоротные, беспощадные симптомы старости - это те, которых ты сам не можешь увидеть. Потом его окатила холодом мысль, что за дверью кабинета, в бесчисленных сотах министерства, уже идет, шумит насмешливая молва. Когда Леонид Иванович узнал, что дело ушло в прокуратуру, он сразу решил помочь Наде и Лопаткину, чтобы все заглохло: он не мог допустить публичного допроса этих двух сумасшедших любовников, допроса, для которого фоном служил бы он, Дроздов. Но Шутиков сказал, что процесс будет секретный и закрытый. И Леонид Иванович успокоился. К нему даже вернулось хорошее настроение: Леонид Иванович понял, что с арестом Лопаткина будут наконец решены все самые тревожные вопросы его служебной и личной жизни. Все наладится, и даже Надя останется за ним - никуда она не уйдет от ребенка.
Действительно, их сейчас соединял только сын, и Леонид Иванович умело пользовался этой связью. Надя не решалась нарушать привычный для Николашки порядок в семье. Отец и мать, не сговариваясь, до поры до времени поддерживали при сыне что-то от внешней стороны прежних отношений. Но мальчик видел все и смотрел на обоих родителей, тревожно подняв бровки. Он был все время в тревоге. Бабка прибаловывала его, задаривала конфетами. Надя ревниво соперничала с нею, и, может быть, еще от этого мальчик худел и становился все более капризным.
Леонид Иванович видел все это. От него не ускользали и бегающие взгляды Нади, иногда затемненные паникой. Иногда при нем Надя вдруг сжимала тонкие пальцы, словно от боли. Он знал, что судьба сына, предстоящий арест Лопаткина и даже позиция его самого - без вины страдающего, мужа, который _понимает_ жену и не устраивает ей сцен, - все это сложится в конце концов в непреодолимую, решающую силу.
Вот как Дроздов вел себя в эти дни. Вот почему он невольно улыбнулся в разговоре с Надей.
Взяв повестку, она молча вышла. В этот день она рассеянно вела уроки в школе: перед нею так и стоял синий конверт прокуратуры - первая повестка в жизни. Когда стемнело, она спустилась в метро и через полчаса уже бежала по Ляхову переулку, под невидимым в темноте осенним, безрадостным дождем. Она пять раз нажала кнопку общего звонка, но никто не открыл ей. Она еще пять раз позвонила, и, прошаркав домашними туфлями, дверь ей открыл Тымянский.
- Что, нет дома? - спросила Надя.
- Нет, сидят. Что-то обсуждают.
Надя тихонько стукнула в дверь, стукнула еще раз погромче и приятно вздрогнула, услышав недовольный оклик Дмитрия Алексеевича, громкий и резкий:
- Кто там? Войдите!
Все сжалось в ней от покорного чувства. Она любила этот голос, потому что он отражал всего Дмитрия Алексеевича.
- Войдите! Кто это? - еще резче крикнул Дмитрий Алексеевич и распахнул дверь.
Она вошла и сразу увидела на столе такой же синий конверт с чернильным штампом военной прокуратуры.
- Что это? - спросила она.
- Вызывают, - Дмитрий Алексеевич растерянно улыбнулся и развел руками. - На утро завтра.
Она села на табуретку.
- Меня тоже вызвали...
Положила свою повестку на стол и посмотрела на сразу притихших Дмитрия Алексеевича и профессора. Старик взял повестку, провел ею перед очками, как бы проверяя качество бумаги.
- По одному и тому же делу. И дело, конечно, касается не Крехова и не Антоновича, а вас, я это сразу сказал. Помните, я говорил насчет маятника, - он выразительно взглянул на Дмитрия Алексеевича.
- Что же это может быть? - резкая складка на лбу Дмитрия Алексеевича стала острее, изогнулась, небритые щеки глубоко запали.
- Дроздов знает, - заметила Надя и коротко передала свой утренний разговор с мужем. - Он знает, только не говорит.
- Вот и давайте подумаем, давайте как следует все вспомним... - предложил старик.
Он оперся локтями о стол, отвернулся в сторону, дуя в кулак, выставив детские плечи. Надя, сжав пальцами лоб, наклонилась вперед, стала смотреть в пол. Дмитрий Алексеевич то ходил по узкому пространству, то налегал плечом на дверь и, морща лоб, разводя пальцами, размышлял вслух: "Если Крехов что-нибудь - этого не может быть. Антонович - вряд ли..."
Так они прикидывали и вспоминали несколько часов и ни к чему не пришли. Когда в репродукторе зашумела полночь, загремели кремлевские куранты, Дмитрий Алексеевич махнул рукой и сказал:
- Прав Дроздов. Завтра все будет ясно. Всего не предусмотришь! А сейчас я лягу спать.
В восемь часов утра Надежда Сергеевна опять постучалась к ним в дверь. Дмитрий Алексеевич был одет, выбрит, причесан и встретил Надю ясным взглядом человека, готового к любым неожиданностям. Он надел пальто. Старик, держась за его рукав, проводил их на лестницу и там, громко сморкаясь и вытирая глаза грязным платком, сказал:
- Если что, я приму все возможные меры. Все сделаю, что смогу. Иди. Будь только внимателен, взвешивай каждое слово.
Они быстро пришли к чугунной ограде, где за клумбами, окружив полдвора, изогнулось двухэтажное капустно-зеленое здание с белыми карнизами и колоннами. До десяти часов оставалось еще пятьдесят минут. Они перешли проезд и медленно двинулись по пустому бульвару. Говорить было не о чем. Мир, в котором так просто звучат слова, как бы отодвинулся от них. Дмитрий Алексеевич посматривал по сторонам - на дворников, которые сметали желтые листья с асфальта, на женщину с собакой. Надя обеими руками сжимала его сильный локоть и смотрела на него, тревожно приподняв бровь.
Они прошли до конца бульвара, повернули. Здесь Дмитрий Алексеевич наконец сказал:
- Ну что вы смотрите, Надя... - он, оказывается, все время наблюдал за ней. - В жизни человека бывает и такая глава, ее надо терпеливо прочитать. Если что, вы будете мне писать _туда_?
- Неужели вы думаете...
- Я сейчас прихожу к этому выводу. Вы говорили: Дроздов улыбнулся. Это еще не все. Я недавно встретил Невраева. Он прошел мимо, смотрел в лицо мне и не поздоровался. Теперь я понимаю... Это действительно барометр. Черт их знает, что там они могли придумать.
Тут он поспешно взглянул на часы.
- Десять минут осталось. Нам надо договориться. Вы идете сегодня в школу?
- У меня свободный день, - солгала Надя.
- Очень хорошо. Я сейчас пойду. Если к двум часам дня я не выйду к вам, хотя бы на минутку... Я отпрошусь... Вот сюда, к этой лавочке... Если не выйду - значит тогда все.
И он мягко посмотрел ей в глаза. Не говоря ни слова, Надя бросилась на него. Обняла, повисла. И грудь ее вдруг начала подниматься и резко опадать. Он осторожно отвел ее к скамье и усадил. Надя молча держала его за руки. Он разжал холодные пальцы, поцеловал ее где-то около уха и быстро, прямо пошел прочь, мимо прохожих и дворников, которые встретили и проводили его неопределенными улыбками любопытства.
Надя, полулежа - как оставил ее Дмитрий Алексеевич на скамье, - смотрела на чистое и холодное осеннее небо. Чуть заметный, как белое перышко на воде, скользил там утренний месяц.
Сначала Наде казалось, что Дмитрий Алексеевич выйдет к ней через час или, может быть, через два. Но сроки эти прошли - и первый и второй, а он не показывался. К часу дня небо стало серым и в желтых листьях деревьев сонно зашуршал осенний дождь. Надя не замечала его. Стрелка ее маленьких часов шла к двум. Потом она спокойно миновала этот рубеж. Прошло еще полчаса. За чугунной оградой показалась группа военных в синих фуражках и серых, коверкотовых пальто. Среди них выделялся один - высокий, тонконогий, бледный, с мягкими темными усами. Военные прошли наискосок через бульвар, о чем-то оживленно споря, и скрылись в переулке. У них, видимо, был перерыв на обед, потому что через час все они поодиночке вернулись, выходя из того же переулка. К четырем часам дождь прошел, серые и желтоватые занавесы на небе стали медленно раздвигаться, открывая вечереющую, бледную синеву. Открылись и красные облака и полосы в той стороне неба над крышами, куда ушло солнце. Они наливались красным светом и перестраивались, как на ученье. Потом все еще больше покраснело. Облачные эшелоны нахмурились, вытянулись один за другим и под музыку алых и лиловых красок ушли на ночь в свою казарму, очистив зеленоватые разводья. И все кругом стало затихать. Но вот внизу, в темноте, понеслись трассирующие огни машин, заплясали огненные плошки на мокром асфальте, и Надя поднялась и, чувствуя тяжесть и боль во всем теле, медленно пошла по бульвару. Что же случилось? Почему Дмитрий Алексеевич не вышел к двум часам? Завтра она все узнает...
Назавтра, в десять часов, она прошла длинным коридором военной прокуратуры и постучалась в дверь с табличкой "7". Войдя в кабинет, пропахший табаком, она увидела гладко выбритого, сдержанно-вежливого военного с красивым бледным лицом, с вьющимися усами и бровями и с высокой, густой, вьющейся шевелюрой, которая портила его красивое лицо, придавая ему оттенок женственности. Надю пригласили сесть, и начался допрос. Следователь записал все подробности, касающиеся ее личности, и строго предупредил ее об ответственности за ложь в показаниях. Затем он вынул из ящика длинную полоску бумаги, где у него был по пунктам намечен какой-то план, и стал допрашивать Надю по этим пунктам. После каждого вопроса он склонял голову набок и долго писал, скрипя в тишине пером.