Голос Галицкого вдруг охрип и оборвался. Он что-то знал и, видимо, решил не вмешиваться в чужую сложную жизнь. И опять в машине наступило молчание и задумчиво замигали огоньки папирос.
Сизые сосны неслись навстречу машине справа и слева. Свет фар стал рыжим, и вокруг все холодно поголубело. Кочковатая дорога летела под колеса, и не было ей конца.
- Где же завод? - спросил Дмитрий Алексеевич.
- Еще километра четыре, - отозвался шофер.
- Значит, вам тоже пришлось повоевать? - помолчав сказал Дмитрий Алексеевич Галицкому.
- Нет, в отношении вас у меня все гладко прошло. Все были заинтересованы, в том числе и министр. У него ведь задание, план. Положение было критическое. Он чуть не взял машину у гипролитовцев. Вовремя отказался. Слух дошел до него, что у них намечается колоссальный перерасход чугуна. Притом машины работают медленно, и литье получается дорогое. Вашу машину он приветствовал весьма бурно.
- Но ведь вы-то рисковали!
- Чем я рисковал? Чем, скажите, вы рисковали, бросив свое учительство, занимаясь машиной? Вы были уверены в ней?
- Так это я...
- А я, ведь я тоже что-нибудь понимаю в литье? Никакого риска у меня не могло быть, вы это оставьте и не лепите из меня героя. Я не гожусь в натурщики, моя фигура, знаете, не удовлетворит любителей античности.
Потом он посмотрел на Дмитрия Алексеевича и вдруг добавил:
- Мы, наверно, будем с вами дружить.
Машина неслась по пустой, широкой улице заводского поселка. Справа и слева мелькали палисадники и белые одноэтажные дома с высокими крышами из оранжевой черепицы. Поселок спал. Потом побежал высокий, бесконечный забор - это уже был завод.
У проходной будки машина остановилась. Дмитрий Алексеевич достал паспорт. Галицкий черкнул что-то в блокноте, вырвал листок и передал его вместе с паспортом Лопаткина вахтеру. Открылись ворота, и машина покатилась по асфальтированной, чисто подметенной улице, между освещенными корпусами цехов.
- К литейному, - сказал Галицкий шоферу.
Машина свернула на другую улицу, потом на третью, пронеслась мимо пяти или шести корпусов, опять свернула и стала. Дмитрий Алексеевич открыл дверцу и выскочил. "Сюда!" - сказал Галицкий. И они вошли в цех. Сначала они попали в формовочное отделение. Здесь мерно стучали машины, встряхивая железные ящики с черной землей, шипел и свистел сжатый воздух, на вагонетках стояли готовые формы. Все было запорошено черной пылью. Галицкий и Дмитрий Алексеевич прошли через все отделение, потом попали в заливочную. Пять вагранок стояло здесь, как пять мощных колонн, а в стороне, вдоль стены, словно догорали маленькие костры - это были формы, только что залитые чугуном. "Здравствуйте, Петр Андреевич!" - крикнул рабочий с синими очками над козырьком. Галицкий помахал ему. "Сюда, сюда", - сказал он Лопаткину, и они пошли дальше.
И вдруг Дмитрий Алексеевич увидел вагонетку. На ней были уложены в ряд чугунные уступчатые трубы.
- Эту деталь можно на моей машине отливать! - крикнул он.
- Мы это тоже понимаем, товарищ автор! - прокричал над его ухом Галицкий. - Это и сделано на вашей машине!
Дмитрий Алексеевич увидел еще несколько вагонеток с такими же уступчатыми, круглыми отливками и вдруг спохватился: с самого начала, как только они вошли в заливочное отделение, он заметил вдали розовый свет, то вспыхивающий на несколько секунд, то угасающий - через ровные промежутки. Он не обратил сначала внимания на эту мерную игру отсветов. Но теперь Дмитрий Алексеевич вдруг почувствовал: это она! Вот опять разлился в дальнем углу розовый свет, и что-то сразу запело, быстро вращаясь.
- Залили? - крикнул Дмитрий Алексеевич.
Галицкий обернулся к нему, показал пальцем в сторону розового света и кивнул.
Они миновали кирпичный простенок, и Дмитрий Алексеевич сразу увидел все. Семь с половиной лет он каждый день, закрыв глаза, видел эту машину, пускал ее в ход, менял в ней детали. Теперь машина из темных глубин сознания, словно созрев, шагнула в цех и прочно стала на бетонный фундамент. Вот зашипел воздух. Облитый маслом шток опустился на два сантиметра и выровнял изложницу. Это был тот самый _нормальный_ узел, о котором говорил сердитый, вихрастый Коля, приятель Араховского. Вот изложница остановилась и скатилась вниз. Конвейер передвинулся, пустая изложница встала на ее место. Воздух зашипел, вспыхнул яркий свет - это наклонился ковш-дозатор, и между ним и изложницей мелькнул глазок жидкого огня...
- Отойдите, товарищ, вам говорят! - крикнул рабочий в брезентовой рубахе и рукавицах. - Брызнет, тогда...
Этот человек один управлял всей машиной! Дмитрий Алексеевич послушно шагнул назад и потянул за собой Галицкого.
- Петр Андреевич! Почему один рабочий? У меня ведь два?
- Мы здесь распорядились... посамовольничали, - ответил Галицкий. - Мы тут, знаете, сами все. Начальники у меня трусоваты тоже. Если им дать знать - начнут советоваться, позовут всех мамонтов и мастодонтов из НИИЦентролита, и те затопчут.
И они опять замолчали. Галицкий достал часы. Рука Лопаткина тоже потянулась к карману, к ремешку часов. "Четыре двадцать", - сказал Галицкий. С часами в руках директор завода и автор стояли перед машиной десять минут. Потом Галицкий торжествующе повел на Дмитрия Алексеевича черным глазом. За десять минут машина сделала восемь отливок - она работала почти вдвое быстрее, чем револьверная машина института Гипролито.
Дмитрий Алексеевич стоял перед нею и - странное дело! - видел не цех и не машину, а канаву на улице Горького и рабочих, укладывающих в нее черную, покрытую лаком трубу.
- Проснитесь, автор! - крикнул Галицкий. - Ну что, видели машину?
- Видел.
- Она?
- Она.
- Довольны?
- Доволен.
- Отлегло от сердца?
- Отлегло, - Дмитрий Алексеевич засмеялся.
- Теперь, когда она весит двенадцать тонн, когда днем и ночью стреляет вот этими штучками, - Галицкий шагнул и уперся ногой в вагонетку с готовыми отливками, - теперь ее не очень-то в карман положишь, а? Авдиев ведь еще не знает! Узнает - сразу скиснет. А мы еще с вами статью напишем - сравнительные данные опубликуем!
Дмитрий Алексеевич махнул рукой.
- Черт с ними! Мне они не нужны. Знаете, Петр Андреевич, я увидел машину и сразу подобрел. Смотрю на нее - и больше мне ничего не надо! Еще вчера в поезде как я издевался над ними, какие строил им козни! А сейчас у меня сразу отпала всякая охота с ними драться.
- А у меня нет! Если вы пасуете, я сам возьмусь за это дело. Не-ет, друзья! Пока эта шайка сидит у пирога, я не успокоюсь. Новый учебник писать затеяли! Слышите? Студентам мозги чепухой забивают. "Авдиев, Тепикин и другие виднейшие ученые!" Не-ет, друзья! Я этих сарацинов спешу!
Высказав все это, Галицкий несколько раз воинственно кашлянул, постепенно остыл и тогда уже проговорил:
- Здесь вопрос более важный, чем внедрение вашей машины. Погодите, вы еще станете и политиком. Ну ладно... Поедемте, соснем часа три.
"Победа" ждала их. Было раннее ясное утро. Розовая заря играла за корпусом литейной. Они выехали с завода, свернули на широкий проспект, застроенный двухэтажными домами. Потом еще раз повернули, и машина остановилась в промежутке между двумя восьмиэтажными зданиями. Вслед за Галицким Дмитрий Алексеевич прошел в подъезд и взбежал по лестнице на третий этаж.
- Чш-ш! - сказал Петр Андреевич, отпирая дверь. - Давайте лучше разуемся.
Они разулись в передней и неслышно прошли в комнату, одна стена которой ярко порозовела от зари. Прежде всего Дмитрий Алексеевич увидел здесь большой овальный стол и на нем нож и каравай пшеничного хлеба, обрезанный с двух сторон. У розовой, солнечной стены на двух кроватях крепко спали совсем голые ребята Галицкого - один мальчик лет семи, другой лет двенадцати. Оба в позе бегунов, у обоих одеяла, сбитые к ногам, свисали на пол.
- Ваши? - шепнул Дмитрий Алексеевич.
- А чьи же! Это только две пятых. - Он кивнул на дверь: - Там еще тройка! Вот здесь ложитесь. - Он обошел вокруг стола, остановился против дивана, где уже были постелены свежие простыни и лежала большая подушка с кружевами. Для верности он тут же ее взбил и ткнул в нее кулаком. - Давайте.
Пока Дмитрий Алексеевич раздевался, Галицкий заботливо укрывал сыновей, умиротворяюще шептал над ними. Потом вернулся и сел Дмитрию Алексеевичу на ноги.
- Ну вот, значит, выспитесь и утречком - на завод...
- Петр Андреевич, меня интересует, что вас заставило...
- Что меня заставило? - переспросил Галицкий. - Вы о чем?
- Я говорю, что вас заставило мною заниматься?
- Так я же говорил!..
- Нет, я знаю. Вы занимались не только машиной. Вы и мной занимались и этими, сарацинами...
- Знаете что? Я скажу! Сердце закипает - вот что! Это будет точнейший ответ. Возьмите того же Бадьина. По-настоящему партийный человек не терпит никакой неправды. Он ее чувствует, как бы она ни была замаскирована. И не может ее терпеть! - эти слова Галицкий глухо проревел, и сразу стало ясно, что он может быть не только другом. - Никакую ложь! Никакую фальшь!
Он замолчал, глядя на розовую от зари стену. Сунул руку за воротник, под рубаху, засопел - ему хотелось спать.
- А Антонович! - вдруг опять заговорил он. - Человек ведь совершил подвиг! Он рисковал быть обвиненным. Формально он ведь совершил преступление! Поди заберись к нему в душу. Вы сами знаете, что не каждый судья любит копаться в душе! Этот человек шел по ниточке - почему? У него тоже закипело сердце!
- Антонович, по-моему, беспартийный...
Галицкий потянулся, встал.
- Я первым дал бы ему рекомендацию. Ну, спите... Я ему еще и дам рекомендацию! Партии воины нужны.
В квартире Галицкого, в семье его все было проникнуто особой, милой простотой, которой невозможно подражать, которая недоступна подделке и встречается поэтому не часто. Это была семья, где много детей, где все чисто, но разбросано как попало, где мебель проста и дешева и где подают на стол большие куски.